Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
Когда им нужно было расстаться, Хомутов, глядя под ноги, шопотом спросил:
— Как, Вася, был в больнице-то?
— Был.
— Ну и что?
— Умерла твоя Настюша.
— А-а-а-а! — Хомутов сразу поблек. И даже сгорбился весь.
— Не застал в живых. Уже схоронили.
— Ну, пока, Василий. — Э-э.
— Иди, да не печалься.
*
Поздней ночью Хомутов вернулся к себе домой. Его брат Павел уже крепко спал, богатырски нахрапывая
во сне во всю
карандаша. Поправил фитиль лампы, присев к столу, и принялся прилежно писать письмо в армию, в свой полк.
Писал он долго, любовно выводя каждую букву, напряженно думая над каждым следующим словом.
Уже за окном, покрытым снежным инеем, посветлел воздух. По всему селу загорланили резвые петухи, а
он все писал, дугою согнувшись над столом. Болела шея, рука, спина — хотелось спать.
Наконец письмо было написано. Он прочитал его. Из кармана шаровар достал удостоверение,
заготовленное советом. Письмо и удостоверение бережно сложил в конверт. Потом разостлал на столе шинель,
задул лампу и лег спать.
В эту ночь ему долго не спалось. Думалось о многом, образ покойной жены, как живой, стоял в его
воображении.
— Настюша, Настюша, — шептали его губы. — Бедная ты моя страдалица. Так и не довелось увидеть…
Померла.
Хомутов ворочался с боку на бок, вздыхал и только когда уже совсем расцвело утро, забылся крепким
сном.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Торопитесь, господин подполковник. Не задерживайте поезд.
— Извините. У меня много оружия, но, кажется, все готово.
— Тогда мы отъезжаем. Прощайте, господин Греков. Желаю вам всех благ.
— Счастливого пути, Сергеев.
— Садитесь, господа. Трогаемся. Дайте сигнал машинисту.
На темном железнодорожном полотне стоял пассажирский состав. Темным чудищем рисовался он на
синем в ярких звездах небе. В окнах вагонов не горели огни, и только шум пара да прыгающее зарево под
паровозной топкой говорили за то, что поезд готов к отъезду.
Кругом шла ровная степь, покрытая густым, темным кустарником. Поблизости — ни станций, ни жилья.
На проселочной дороге, неподалеку от поезда, двигались призрачные люди, слышалось ржанье лошадей,
вспыхивали то там, то здесь, как светляки, огоньки папирос.
Паровоз загудел, задрожал и, буксуя колесами, начал забирать быстроту.
— Прощайте, господа.
— До свиданья.
— Ящик с бомбами поврежден… Осторожней, подполковник.
— Не беспокойтесь. Привет Москве белокаменной.
— Прощайте… Про…
Голоса замолкли в отдалении. Поезд уже
дверь вагона и вошел внутрь его. В вагоне уже загорелись яркие электрические лампы, и было светло, как днем.
У купе, на дверях которого стояла цифра пять, поручик задержался, несмело постучал.
Но за дверьми безмолвствовали.
— Все дуется… Странная женщина, — прошептал Сергеев. — Ну и чорт с ней. Пойду в буфет.
Но в это время отодвинулась в сторону дверь, и из купе вышла женщина в легком шелковом капоте.
— Вы ко мне, господин поручик?
— Простите, Тамара Антоновна, но я беспокоюсь за вас.
— Какие основания?
— Только что выгрузился последний офицер. Если не считать полковника Филимонова и поездную
прислугу, в сущности, мы одни.
— Вот как. Ну?
— Я попросил бы вашего разрешения устроиться в соседнем с вами купе. Не беспокойтесь, дверь
запирается изнутри от вас.
— Хорошо. Далеко еще до Москвы? — спросила, женщина, рассеянно разглядывая погоны офицера.
— Будем завтра утром в девять с минутами. Кстати, Тамара Антоновна, не нужно ли вам чего-нибудь на
ужин? В буфете все имеется.
— Это кстати. Хорошо, достаньте мне бутылку вина и еще чего-нибудь… фруктов, конфет.
— Сейчас распоряжусь, вам принесут.
— А вы?
— Что я, Тамара Антоновна?
— А вы не думаете со мной разделить трапезу?
— Смею ли я надеяться на такую милость?
— Неужели настолько совесть нечиста, мой друг!
— Ах… я право…
— Пожалуйста, приходите запросто. Я не сержусь уже. И к тому же мне скучно. Кстати, кто та женщина?
— Одна дальняя знакомая.
— Разве? Но странно, вы так смутились тогда. Однакож я есть хочу.
— Сейчас принесут.
— Благодарю.
… Мягко покачивался пульмановский спальный вагон. Голова Сергеева покоилась на груди Тамары
Антоновны. Он говорил.
— Забудем о прошлом. Мы теперь едем с вами, как муж и жена. К чему условности?
— Да, Витя, — улыбалась женщина. — И главное — никто не может помешать. Я так довольна.
Противный, почему вчера не пришел?
Между поцелуями и порывами страсти женщина говорила:
— Витя, приезжай ко мне. У нас прекрасный дом. Перебудем вместе это смутное время. Что нужно нам,
кроме любви. Приедешь, милый? Другую не полюбишь?
— Постараюсь, дорогая, — отвечал Сергеев, но в воображении своем он рисовал образ другой женщины,
в снежно-белой с красным крестом косынке. Сергеев вздыхал, еще крепче прижимался к женской груди, и ему