Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
Когда им нужно было расстаться, Хомутов, глядя под ноги, шопотом спросил:
— Как, Вася, был в больнице-то?
— Был.
— Ну и что?
— Умерла твоя Настюша.
— А-а-а-а! — Хомутов сразу поблек. И даже сгорбился весь.
— Не застал в живых. Уже схоронили.
— Ну, пока, Василий. — Э-э.
— Иди, да не печалься.
*
Поздней ночью Хомутов вернулся к себе домой. Его брат Павел уже крепко спал, богатырски нахрапывая
во сне во всю носоглотку. Хомутов не спеша разделся, достал из кармана измятый лист чистой бумаги, огрызок
карандаша. Поправил фитиль лампы, присев к столу, и принялся прилежно писать письмо в армию, в свой полк.
Писал он долго, любовно выводя каждую букву, напряженно думая над каждым следующим словом.
Уже за окном, покрытым снежным инеем, посветлел воздух. По всему селу загорланили резвые петухи, а
он все писал, дугою согнувшись над столом. Болела шея, рука, спина — хотелось спать.
Наконец письмо было написано. Он прочитал его. Из кармана шаровар достал удостоверение,
заготовленное советом. Письмо и удостоверение бережно сложил в конверт. Потом разостлал на столе шинель,
задул лампу и лег спать.
В эту ночь ему долго не спалось. Думалось о многом, образ покойной жены, как живой, стоял в его
воображении.
— Настюша, Настюша, — шептали его губы. — Бедная ты моя страдалица. Так и не довелось увидеть…
Померла.
Хомутов ворочался с боку на бок, вздыхал и только когда уже совсем расцвело утро, забылся крепким
сном.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Торопитесь, господин подполковник. Не задерживайте поезд.
— Извините. У меня много оружия, но, кажется, все готово.
— Тогда мы отъезжаем. Прощайте, господин Греков. Желаю вам всех благ.
— Счастливого пути, Сергеев.
— Садитесь, господа. Трогаемся. Дайте сигнал машинисту.
На темном железнодорожном полотне стоял пассажирский состав. Темным чудищем рисовался он на
синем в ярких звездах небе. В окнах вагонов не горели огни, и только шум пара да прыгающее зарево под
паровозной топкой говорили за то, что поезд готов к отъезду.
Кругом шла ровная степь, покрытая густым, темным кустарником. Поблизости — ни станций, ни жилья.
На проселочной дороге, неподалеку от поезда, двигались призрачные люди, слышалось ржанье лошадей,
вспыхивали то там, то здесь, как светляки, огоньки папирос.
Паровоз загудел, задрожал и, буксуя колесами, начал забирать быстроту.
— Прощайте, господа.
— До свиданья.
— Ящик с бомбами поврежден… Осторожней, подполковник.
— Не беспокойтесь. Привет Москве белокаменной.
— Прощайте… Про…
Голоса замолкли в отдалении. Поезд уже мчался полным ходом. Сергеев закрыл за собой наружную
дверь вагона и вошел внутрь его. В вагоне уже загорелись яркие электрические лампы, и было светло, как днем.
У купе, на дверях которого стояла цифра пять, поручик задержался, несмело постучал.
Но за дверьми безмолвствовали.
— Все дуется… Странная женщина, — прошептал Сергеев. — Ну и чорт с ней. Пойду в буфет.
Но в это время отодвинулась в сторону дверь, и из купе вышла женщина в легком шелковом капоте.
— Вы ко мне, господин поручик?
— Простите, Тамара Антоновна, но я беспокоюсь за вас.
— Какие основания?
— Только что выгрузился последний офицер. Если не считать полковника Филимонова и поездную
прислугу, в сущности, мы одни.
— Вот как. Ну?
— Я попросил бы вашего разрешения устроиться в соседнем с вами купе. Не беспокойтесь, дверь
запирается изнутри от вас.
— Хорошо. Далеко еще до Москвы? — спросила, женщина, рассеянно разглядывая погоны офицера.
— Будем завтра утром в девять с минутами. Кстати, Тамара Антоновна, не нужно ли вам чего-нибудь на
ужин? В буфете все имеется.
— Это кстати. Хорошо, достаньте мне бутылку вина и еще чего-нибудь… фруктов, конфет.
— Сейчас распоряжусь, вам принесут.
— А вы?
— Что я, Тамара Антоновна?
— А вы не думаете со мной разделить трапезу?
— Смею ли я надеяться на такую милость?
— Неужели настолько совесть нечиста, мой друг!
— Ах… я право…
— Пожалуйста, приходите запросто. Я не сержусь уже. И к тому же мне скучно. Кстати, кто та женщина?
— Одна дальняя знакомая.
— Разве? Но странно, вы так смутились тогда. Однакож я есть хочу.
— Сейчас принесут.
— Благодарю.
… Мягко покачивался пульмановский спальный вагон. Голова Сергеева покоилась на груди Тамары
Антоновны. Он говорил.
— Забудем о прошлом. Мы теперь едем с вами, как муж и жена. К чему условности?
— Да, Витя, — улыбалась женщина. — И главное — никто не может помешать. Я так довольна.
Противный, почему вчера не пришел?
Между поцелуями и порывами страсти женщина говорила:
— Витя, приезжай ко мне. У нас прекрасный дом. Перебудем вместе это смутное время. Что нужно нам,
кроме любви. Приедешь, милый? Другую не полюбишь?
— Постараюсь, дорогая, — отвечал Сергеев, но в воображении своем он рисовал образ другой женщины,
в снежно-белой с красным крестом косынке. Сергеев вздыхал, еще крепче прижимался к женской груди, и ему