Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
эсеровские, меньшевистские агитаторы. Завком был эсеровский. Нам никакого ходу не было. А теперь все
наши. Как расправились с питерцами да Корнилов выполз, сразу все к нам. Узнали ребята, что Керенский с
Корниловым сообща. Стали кричать: “Долой правительство министров-капиталистов, и вся власть советам”.
Недавно переизбрали думы районные — наше большинство. Советы переизбрали — то же самое.
— А что теперь делать собираетесь, — раз большинство? — спросил Друй.
— Сегодня собрание будет нашего партийного актива. Готовим вооруженное восстание. Настроение у
рабочих самое боевое.
— А на других заводах и фабриках?
— То же самое. А ведь недавно еще на иных фабриках не то что меньшевистские или эсеровские
настроения были — похуже. Оборонцы были. Против всякой политики. Как задеремся мы промежду собой, так
кричат — долой, и слушать не хотят. Прямо толстовцы. Иные фабрики требовали, чтобы докладчики были
беспартийные. Вот мы первое время и выступали, как беспартийные. А теперь горят все! Демонстрация была
недавно. Меньшевики всунулись со своими лозунгами “Да здравствует коалиционное правительство”, а никто
из рабочих за ними не пошел. Шли за нашими лозунгами “Вся власть советам, и да здравствует диктатура
пролетариата”. Вот, брат, какие дела.
— А солдаты как же? — спросил Щеткин.
— На нашей стороне весь третий полк.
— Дела хорошие. А как бы мне в партию? — Все ближе к своим буду.
— Это, брат, устроим. Вот пообедаем да и пойдем вместе на актив. Зайдем в Московский комитет.
— А где пообедаем?
— Да у меня. Хоть и не ахти обед какой, а суп с картошкой будет.
— Идет, и я с вами, — заявил Друй. — В Питер уеду завтра. Посмотрю, что у вас. Ну, пошли, а то дождь
припускает.
*
Над Москвой навис сырой, дымный туман. В окно наверху гляделась серая муть.
— Ну и осень у вас, — говорил Щеткин, прихлебывая суп.
— Да, осень сырая, — поддакивал ему Стрельцов. — Вот когда проведем свою революцию, и погода
станет лучше.
— Так и получшеет, — возражала его жена, худая, как скелет, женщина. — Нынче по талону полфунта
хлеба на душу дали. Что-то дальше будет. Ума не приложишь.
— А вот свергнем министров-капиталистов, своя советская власть хлеба достанет.
— Ну, так свергайте, чего же спите?
— Погоди, не спеши. Поспешишь — людей насмешишь.
В подвале большого дома, где жил Стрельцов, было чадно, сыро и бедно. Стол, кровать,
полуразвалившаяся кухонная печь, три табуретки, два портрета на стенах — вот и вся обстановка.
— Вон она жизнь-то наша пролетарская, — поймав взгляд Щеткина, сказал Стрельцов. — А другие и
того хуже живут.
Щеткин отложил в сторону ложку и, указав рукой да стену, спросил:
— Чей портрет?
— Это… это и ты, брат, не знаешь? Срамота. Это ж наш вождь — Владимир Ильич Ленин. Вождь нашей
партии. Теперь скрывается он от Керенского. Это он сказал нам, что землю — крестьянам, мир — солдатам,
фабрики — рабочим под контроль. Он же за то, чтобы свергнуть буржуев, и свою власть на их место.
Щеткин подошел к портрету, внимательно разглядывая его.
— Умный человек… И крепкий, видать. А про него у нас в армии говорили, что от немцев он вроде
шпиона.
— Враки все это. Он против всех капиталистов — и русских и немецких.
— Поглядеть бы на него да послушать.
— Будет еще время, и повидишь, и послышишь. А теперь пошли в партию. Нужно Друя взбудить — ишь,
заснул.
*
— Товарищ Бобров?
— Да.
— Тут делегат с фронта. Вот, Щеткин, поговори, а мы пойдем.
— Хорошо. Что скажете, товарищ? — спрашивал Щеткина человек быстрый в словах и подвижной. Лицо
его, заросшее бородой, было бледно и утомлено.
— Хочу в партию записаться.
— Так. Откуда вы и зачем в Москву?
Щеткин коротко рассказал. Показал свое командировочное удостоверение.
— Отлично. В партию мы вас запишем. А вы надолго в Москву?
— Думаю скоро вертаться.
— Нет, подождите. Мы сейчас готовимся к. перевороту. Вас задержим, пошлем в штаб рабочей гвардии.
Каждый знающий боевое военное дело нам нужен. Вы принесете пользу делу, а потом и уедете.
— А скоро переворот-то?
— Трудно сказать. Возможно, на-днях. Пойдемте сюда, да не в эту комнату, а в другую. Здесь
помещаются меньшевики. Видите их знамя: “Да здравствует демократическая республика”.
— Вижу.
— Понимаете?
— Признаться, мало понимаю.
— Но это легко разъяснить. Демократия — народ. Есть слово греческое “демос”. Значит, меньшевики за
народную республику.
— Так что же плохого?
— А плохо то, что под народом здесь подразумеваются и капиталисты, и рабочие, и крестьяне, и
помещики. Словом, все.
— Так.
— А власть не может принадлежать сразу и угнетателям и угнетенным. Потому что при таком порядке
власть всегда будет в руках угнетателей.
— Понимаю.
— А мы говорим: не демократическая республика, а диктатура пролетариата, то есть власть советов. Мы
стоим за власть трудящихся против помещиков и капиталистов. Стоим за такую власть, которая отберет у
помещиков землю, у капиталистов — фабрики.
— Понял. Тогда зачем вы их не выгоните, а вместе сидите?
— Здесь совет. В совете есть фракции разных партий. Но дело не в этом, их-то выгнать можно без труда.