Два апреля
Шрифт:
– Это я немножко понимаю, - сказал Овцын.
– Вот и прекрасно. Я оператор и, видимо, буду режиссером этой картины. Зовут меня Згурский Вадим Викторович.
– Очень приятно. Овцын посмотрел на девушку.
Девушка разглядывала бутылки, пустые стопки, бумажки от конфет. Она молчала.
– Со мной сценаристка, - сказал Згурский.
– Эра Николаевна Левтеева. Хорошая журналистка, несмотря на молодость. Ей доверяют большие темы... Эра!
– Да?
– Девушка вскинула голову.
– Разговор о тебе.
– Я слышу, - сказала она.
– Знаешь, Вадим, у меня все меньше охоты кататься на этом шикарном лайнере. Что мы здесь, увидим? Надо выбрать рабочий корабль. Грузовой, что ли. Или какие они еще поведут. Там не затеряешься в интерьерах. И люди, наверное...
– Продолжайте, - сказал Овцын.
– Рельефнее, - сказала она без смущения.
– Как и везде, где труднее. Не думаю, чтобы вам тут было очень уж трудно.
– Будьте снисходительны, Иван Андреевич, - сказал Згурский.
– У Эры такая манера разговаривать. Вежливость и такт для нее не существуют. Они придуманы для других. Самолюбие собеседника - это досадное неудобство, мешающее работать. Это для нее мелочи, которые следует отбросить, ибо они затемняют главное.
– Мы приехали работать, а не демонстрировать свою учтивость, -сказала Эра.
– Всему свое время. Иван Андреевич меня прекрасно понимает и не обижается. Зря ты делаешь сноски.
Овцын, очень чувствительный ко всему, что касалось «Кутузова», на этот раз и в самом деле не обижался. Во-первых, журналистка говорила искренне, заботясь о своем деле. Во-вторых, она говорила чепуху, которую не трудно опровергнуть. Впрочем, опровергать ее он не собирался. Наоборот.
– Нам будет не очень трудно, - сказал он.
– И если вы приехали, чтобы испытать арктические невзгоды и лишения полной мерой, тогда дожидайтесь другого судна. Например, самоходной баржи, - сказал он.
– Там вы будете бороться с трудностями с утра до вечера. Всю ночь с вечера до утра тоже будете бороться, можете мне поверить, я на них плавал. Первые дни это бодрит и вселяет гордость: вот я какой, все мне нипочем. Потом надоедает. Уже в середине рейса бесит. Самое отвратительное, что думаешь только о том, как бы уберечь судно и себя. Думать о чем-нибудь другом нет времени и сил. Но вряд ли самоходка сможет взять двух пассажиров - там нет ни одного квадратного фута лишней площади.
Сказав последнюю фразу, он вдруг заподозрил себя в том, что уговаривает людей остаться, умолк и внутренне обругал себя.
– Видишь?
– сказал Згурский.
– Слышу, - кивнула Эра.
– Иван Андреевич хочет сказать, что мы не сможем работать на грузовом судне. Это печально... Печально, если это так, -повторила она.
«Она еще и сомневается, - раздраженно подумал Овцын.
– Была ли она когда-нибудь севернее Архангельска? Вряд ли. Иначе знала бы, как это важно для работы - сухая одежда, нормальная еда, удобное помещение и теплое, извините, отхожее место. Без этого ты будешь думать не о своем сценарии, а о том, что у тебя вода в сапогах, и в тесной каюте грязь, и кок сегодня опять выдаст вместо обеда холодные консервы, потому что у него бачки слетели с плиты. И о том, где присесть написать пару строчек, ты тоже будешь думать, и где переодеться - тоже. Впрочем, ни один серьезный капитан не возьмет эту девочку на самоходку».
– Да...
– произнес Згурский.
– С такой площадки, как самоходная баржа, стихия выглядела бы колоритнее, чем с комфортабельного теплохода. Даже не знаю, как решить... Почему вы молчите?
– Я сказал достаточно, - ответил Овцын, продолжая злиться.
Этот долговязый перебирает суда, как скупая домохозяйка скумбрию па одесском базаре. Что он знает о стихии? Арктическая стихия и с океанскими судами, снабженными дополнительным поясом обшивки, обращается, как с папиросными коробками. Сжатие - и парохода нет. Команда сидит у полыньи на чемоданах. Капитан упаковывает в непромокаемую бумагу судовые документы. Закоренелый пройдоха-боцман придумывает, какое у него в каюте имелось ценное личное имущество. За него заплатят страховку. А этот костлявый еще опасается, что ему не хватит колорита...
Овцын поднялся, прошел по каюте, постучал ногтем по стеклу барометра. Стрелка сдвинулась на два деления вверх. «Хорошо», - подумал Овцын.
– Не знаю, как быть, - сказал Згурский.
– Что вы посоветуете, Иван Андреевич?
Овцын посмотрел в его цепкие глаза, пожал плечами.
– Что я понимаю в вашем кино? Если бы вы спросили меня, в какой парикмахерской вам лучше побриться, я бы посоветовал.
Згурский раскрыл было рот, но Эра не дала ему сказать, заговорила
сама:
– Иван Андреевич, не надо сердиться. Я уже жалею, что начала этот разговор. Простите меня. Я никогда не была к Арктике и не знаю, как лучше, а как хуже. Мне что-то представляется, вот я и болтаю. Я понимаю, что никогда так не бывает, как представляется. Не сердитесь, я вас прошу.
Овцын улыбнулся.
– Если бы я думал, что ваша работа пойдет успешнее на другом судне, я бы немедленно назвал номер причала, у которого оно будет ошвартовано, -сказал он.
– Конечно, мы пойдем с вами, - решила Эра.
– Нам просто повезло, что мы пойдем на «Кутузове».
– Ну, ну, не улучшайте, - мягко сказал Овцын.
– «Кутузов» и без того отличный теплоход. Не надо посыпать его сахаром.
15
После Охтенского моста Овцын послал старпома спать. Сам он простоял на мостике всю ночь, пока «Кутузов» не вышел в просторную Ладогу. Разрушенный Шлиссельбургский замок скрылся за кормой. Под самым бортом высунул из воды усатую морду тюлень, похожий на отставного николаевского жандарма. Овцын швырнул в него погасшую сигарету. Когда снова пришел старпом, он сдал место и спустился в каюту. Снял китель, пошел умываться. После ночи, проведенной на мостике, теплая вода разморила, и он вышел из ванной со слипающимися глазами.
Ксения расставляла на столе чай и булочки. Он не удивился. Скорее удивился бы, не окажись здесь Ксении с чаем. Он запахнул пижамную куртку и сел к столу.
– Садитесь и вы, Ксана, - сказал он.
– Бог с ней, с дистанцией. Чванство это, а не дистанция.
Она села, налила чаю в две чашки, сказала:
– Вот и началось наше плавание.
Овцын покачал головой:
– Это семечки. Плавание начнется за Архангельском.
– Кто вас провожал? Жена?
– спросила Ксения.
Овцыну представилась Марина, недвижимо стоящая на набережной. Пустота в душе щемила. Они расстались спокойно и навсегда. К лучшему ли это? Не будешь ли потом колотиться головой о мебель, вспоминая, что было? Нет, к лучшему. Восемь месяцев громоздили какое-то здание, складывали камни. Камни так и остались камнями, здания не получилось. Чем их там скрепляют, эти камни, цементом, что ли? Цемента не нашлось. Рассыпались камни.
– Нет, - ответил он Ксении.
– Не хотят за меня девушки замуж.
– Это, наверное, вы не хотите, сказала она.
– Девушки потом не хотят, когда почувствуют.
– Мэй би, как говорят ваши любимые англичане, - согласился Овцын.
– Девушки умеют чувствовать и смотреть в будущее.
Он взял тонкую руку, стал перебирать тонкие, вздрагивающие пальцы. «добрая и ласковая рука, она так много для меня делает, а я никогда не сказа ей простого спасибо. Не потому, что я не замечал, а потому, что моя глупая гордость не позволяет замечать, что я получаю подарки, за которые не в силах отдарить. И я не замечал их. Принимать все равно приходилось, с этой Ксенией ничего не поделаешь. Спасибо тебе, рука. Ты настоящая и человеческая».