Два апреля
Шрифт:
А я оцепенел. Сидел на койке, не в силах произнести слова. Неужели они не шутят? Да если они заберутся во льды - всякая дорога для них замкнется, и туда и обратно. Лед сплющит сейнер в тонкий лист и никто их тогда не спасет.
Старпом свернул карту и пошел из кубрика. За ним выбрался наверх Сеня Макушкин. Помню, как, лязгнул люк машинного отделения, и тогда я, наконец, осознал, что это не шутка. Какие шутки, если пьяный Сеня полез в машину!
Я схватил плащ и помчался в Дом культуры.
Капитан и красивая девушка сидели на диванчике у стены. Капитан что-то стал мне говорить, но я перебил: «Можно вас на минутку?» Гурий Васильевич сказал девушке: «Я сейчас», - пошел за мной, и уже через полминуты
Тот разогнулся, зачем-то спрятал за спину канат. Он пялил глаза на капитана и притопывал сапогом.
Гурий Васильевич мирно спросил: «Порядок наводите на палубе?»
Старпом ответил: «Точно так. Навожу порядок на палубе».
Капитан одобрил: «Весьма полезное занятие. А Семен Борисович, вероятно, аккумуляторы подзаряжает?»
Старпом снова ответил по-военному: «Так точно, товарищ капитан. Семен Борисович, вероятно, аккумуляторы подзаряжает».
Гурий Васильевич усмехнулся, прошел вдоль борта и обратно. Сказал: «Я вас попрошу, передайте ему, что, когда закончит, пусть придет ко мне в рубку. Вы тоже зайдите».
Старпом кашлянул, выпустил из спрятанных за спину рук канат и пошел к машинному. Тогда Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, ты узнаешь девушку?» Капитан еще никогда никого на судне не называл на «ты». Я почти крикнул: «Как же такую не узнать!» Он сказал: «Ее зовут Лена. Скажи, что и прошу прощения. Я сегодня не приду».
– Веселая у вас была жизнь, - сказал Марат Петрович.
– Нет, скучная, - покачал головой Федоров.
– Время медленно течет, когда точно знаешь, что будет дальше. Это скучно, когда время течет медленно. Не торопясь допиваешь вино. Куришь. Потом знаешь, что пойдешь смотреть на медвежат, которые привязаны к столбу во дворе неподалеку. Насмотревшись, сходишь на почту. Потом зайдешь в магазин фактории, полюбуешься шкурами разного зверья. Может быть, заглянешь на рынок, купишь семечек. Они там стоят ровно в десять раз дороже, чем в
Ленинграде. И опять Дом культуры, единственный и неизбежный.
– Капитан наказал этих волосанов?
– спросил старпом.
– Даже виду не подал, что знает. Записал им по выговору за пьянство во время несения вахты.
– А за т о?
– Я его тоже спрашивал: "А за т о ?" Он говорил: "За ч т о ?" Ты сам рассказал, что у них была благородная цель. Наказывать за то, что моряки хотели привести камчатским рыболовам необходимое судно, не совсем разумно», Я возмущался: «Они хотели на этом заработать!» Он только улыбался; «Героические поступки всегда вознаграждаются славой, деньгами или еще чем. Даже твой любимый Де Лонг хотел вознаграждения - он искал истину. Стремился к полюсу не бескорыстно. И в общем-то они принесут больше пользы обществу, оставаясь на судне, нежели в исправительном заведении. Понял? Слава тебе, что ты пресек эту затею».
Потом мы посмотрели па медвежат, привязанных к столбу. Они резвились, еще не понимали, что в неволе. Гурий Васильевич сказал: «Вот и цирк».
Пошли на почту. Мне писем не было, да я и не ждал. А Гурий Васильевич получил письмо. Небольшой листочек, но исписанный густо с обеих сторон. Он прочитал его, потом положил руку мне на плечо. Я спросил: «От Нее?» - «От Нее».
– «Хорошее письмо?» - «Серьезное. Она месяц отдыхала в Сочи».
Я спросил, не подумав; «Одна?»
Гурий Васильевич ответил сухо: «Женщине неприлично ездить в Сочи одной».
Он все держал письмо в руке и, только когда вышли с почты, спохватился, сунул его в верхний карман кителя.
– Кто же эта Она?
– склонив голову набок, спросил Марат Петрович.
– У этого капитана должна быть очень интересная дама.
– Не знаю и никогда не знал, - сказал Федоров.
– Не знал, красива ли Она, умна ли, добра или зла, чем занимается в жизни, не знал даже, как Ее звать. Знал только, что Гурий Васильевич любит Ее, и сам любил Ее за это. Но сперва ненавидел. У них ничего не получалось. Гурий Васильевич не женился и в каждом порту ходил на почту к окошечку «до востребования». Что это за ситуация такая, я понять не мог. Если бы меня не любила женщина, я вырвал бы из сердца память о ней со всеми корнями и отростками. Я мысленно упрекал капитана, что он не может расстаться с блажью. Разве это так уж трудно? Тем более при нашем моряцком бытии, когда нет возможности караулить на перекрестке, обрывать телефон и ночами торчать под окном. Теория Гурия Васильевича о том, что из всей бесконечности жизни надо брать только нужное и соответствующее своей личности, в этом месте имела трещину. Я силился разобраться и однажды понял, что это стремление к единственному, что влечет тебя, пусть оно и недостижимо. Это стремление сродни стремлению капитана Де Лонга ступить на воображаемую точку пересечения воображаемых кругов. Умники правильно говорили, что невозможно добраться до полюса на шхуне. Де Лонг безумствовал, но кто осмелится назвать его дураком? Я понял это, удивился и полюбил Ее...
Потом мы зашли в магазин фактории, посмотрели на шкуры. Я погружал руки в теплый ласковый мех, прислонял мех к лицу, и становилось печально. Чудилось неведомое и невиданное, а все окружающее уходило в безразличный туман. Я решил, получив деньги, купить шкуру белого медведя. Тем более что она стоила пятую часть моего полугодового заработка и расстелить ее мне негде.
И тут Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, я остаюсь на зимовку».
Медведь потек у меня из рук. Медведь, за которого берут пятую часть полугодового заработка полярного боцмана. Медведь, которого мне негде держать. Белый медведь, которого я уже твердо считал своим, с глазами из янтаря, поставленный на подкладку тончайшего зеленого сукна, оскаливший клыки громадный зверюга упал на пол, навсегда ушел.
Я понял, что не куплю его, потому что он стоит такие деньги - лучше прожить на них безбедно месяца полтора. Не куплю, потому что негде расстелить эту шкуру. Потому что это - блажь. Люди стали людьми, вещи -привычными вещами. Я только спросил: «А как же Она?»
Он сказал: «Она написала мне, что не следует любить фантомы воображения, а следует подумать о себе. Это здраво. Я согласился».
Гурий Васильевич не смотрел на меня. Он бережно разглаживал на столе какого-то полосато-пятнистого зверя. Я спросил: «И вы уже не любите Ее?» Он молчал и гладил зверя. Потом кивнул. Потом скривился: «не обдавай меня потоком презрения, боцман. Мы ходим по земле, а не на три фута выше. Своевременно и ты поймешь, что жизнь отвратительно реальна. Она права. Мне уже тридцать три. Это - возраст».
Вот так бывает... Не было бы льдов в проливе Лонга, спокойно пришли бы мы на Камчатку, сдали сейнеры и разлетелись бы по домам после отвальной в шебутном ресторанчике, который называют то «Китовый ус», то «Моржовый клык», то «Рваные паруса» - смотря по настроению. Остались бы на запоре души. Что заперто, то покойно.
Мы просидели в буфете Дома культуры до позднего вечера. Спирта там не продавали, но где есть закон, там найдется и прощелыга, который поможет вам его нарушить. Доходный промысел. Заходили знакомые моряки, смотрели на наши физиономии и обходили столик стороной. Появилась красивая девушка Лена, помахала нам рукой. Гурий Васильевич, не вставая, позвал: «Идите сюда!»