Два апреля
Шрифт:
– Я «Кутузов», - сказал он, и звук собственного голоса совсем успокоил его.
– Что у тебя, отец?
– Потерял твои огни, - сказал Борис Архипов.
– Я развернулся на ветер, удерживаюсь на средних оборотах, -объяснил Овцын.
– Ты что, не сидишь ли?
– В общем нет, сынок, - сказал Борис Архипов бодрым голосом.
– Слушай: берег от меня и полумиле. Вот тебе координаты места...
– Овцын записал цифры.
– Иди отсюда на зюйд и выкарабкивайся, как сможешь. Больше ничем тебе помочь не могу.
–
– спросил Овцын.
– Пустяки, - сказал Борис Архипов, - Никакой беды. Я тебя догоню. Иди, не теряй времени.
– Скажи честно: в самом деле пустяки?
– спросил Овцын,
– Я же сказал.
– Я могу помочь?
– Не можешь, хоть жертвуй жизнью, Помешать, можешь. Так что проваливай со своим лайнером.
– Это наше счастье, что «Шальной» шел впереди, - сказал старпом.
– Заткнитесь!
– оборвал его Овцын и спросил Бориса Архипова: -Скажи, отец, ты справишься?
– Это смотря по тому, сколько еще придется с тобой болтать, - сказал Борис Архипов.
– Пощади мое время.
У восточного берега Колгуева был странно тихий уголок, почти спокойная вода, и даже снег прекратился. Удивляло, что в небе с сумасшедшей скоростью несутся рваные тучи. Овцын вывел судно на мелководье и поставил его на оба якоря.
– Теперь твоя работа, краб.
– Он похлопал Соломона по плечу.
– Нас не буди, пока не проснемся, пока остров не сорвется с места или пока не появится «Шальной».
– А если будет радио с каравана?
– спросил Соломон.
– Ты маленький? Овцын потер пальцами набрякшие веки.
– Доложишь обстановку, запишешь распоряжения, передашь привет.
– Я не маленький, - сказал Соломон. Но я должен точно знать, что мне делать. И кому передавать привет.
– Эре Николаевне Левтеевой. Теперь ты все знаешь?
– Я уже давно знаю, - сказал Соломон и отвернулся.
18
Через шесть часов Овцын снова поднялся на мостик. Тучи все так же неслись в низком небе. Пришел старпом. Потом, когда наступило время смены вахт, рулевой Федоров.
– А что мы могли сделать?
– произнес старпом, думая о том же, о чем думал сейчас капитан.
– Ткнуться рядом? Хороша помощь.
Старпом говорил верно, и надо было отвлечься, потому что размышления о возможной участи Бориса Архипова нагоняли тоску.
– Ну, и как же вы выскакивали на берег?
– спросил он рулевого.
– Мы выбрасывались, - поправил рулевой Федоров.
– Семнадцать сейнеров, от С-142 до С-158 по порядку бортовых номеров.
– Веселая картина, - сказал Овцын.
– И жутковатая, - добавил Федоров.
– Капитаны выводили их в бухту, разворачивали носом на берег. Командовали вперед самый полный. Дизеля ревели, как никогда в плавании. Мы двинулись
«Носовой отдать. Кормовой отдать».
И поползли мы в бухту, хрустя молодым ледком.
Начальник перегона, вконец несчастный, кричал с берега:
«Живее, Гурий Васильевич, ну, живее же!»
Капитан не прибавлял хода. Сейнер полз по воде, как серая тень от облака. Гурий Васильевич развернул его и нацелился. Три раза качнул вперед рукоять телеграфа. Палуба рванулась у меня из-под ног. Капитан дал «стоп», когда до берега осталось десять метров. Сейнер, чудовищно скрежеща днищем по черной чукотской гальке, вырвался из воды на две трети и замер. Тишина долбанула меня по ушам. Неожиданно прозвучала команда: «Боцман, флаг долой!»
Я очнулся, подбежал к мачте, размотал фал и медленно спустил флаг. Аккуратно сложил обтрепанное наше знамя...
Из своего люка выбрался механик Сеня Макушкин, почесался, спросил: «Или мы уже приехали в это Г онолуло?»
Капитан сказал: «Полный отбой, Семен Борисович. Спускайте воду из танков».
Сеня всплеснул черными руками, запричитал:
«Маэстро, вы сумашечий! Золотую пресную воду, которую так экономили? Да из чего поварюга будет варить нам флотский борщ?»
Гурий Васильевич сказал: «Мне странно слышать от механика такие речи. Вы же понимаете, Борисыч, что будет, если танки промерзнут».
Потом Гурий Васильевич спустился на палубу, подтащил к борту сходню, установил ее и медленно сошел на черную мокрую гальку. Он еще долго бродил вокруг сейнера, странно улыбался, то хмурил брови и поглаживал ладонью шрамы и вмятины на повидавших виды наших бортах...
Хоть и выбросились на берег, а ровно в семнадцать поварюга разлил по мискам ужин, бухнул чумичкой в медный бак. Гурий Васильевич понюхал варево, сморщился, сказал мне: «Пойдем, Евгений, в кабаре, что ли...»
Я сказал - неловко идти на чужие деньги - ему, что «только что из загранрейса. Русских денег ни сантима».
Он сказал: «Слова это».
Я спустился в кубрик, переоделся, навел необходимый глянец и взял у старпома пачку сигарет. Мы пошли через порт в поселок. Я споткнулся о какую-то железку, сказал: «Рано темнеет». Гурий Васильевич ответил: «Осень». Идем. Я сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, были бы уже на Камчатке». Идем. Он сказал: «Кабы не льды в проливе Лонга, кабы не туманы в море Лаптевых, кабы не штормы, кабы не головотяпство некоторых лиц... Ты собираешься зимовать?» Я ответил: «Нельзя. У меня учеба. А вы улетите или, может, останетесь?» Просто так спросил, для поддержки разговора, знал, что он не останется. Я уже тогда много знал о своем капитане. А многие решили остаться. За зимовку платили колоссальные деньги, чуть не по три оклада. Горела наша контора. Наделали делов эти льды...