Два апреля
Шрифт:
На столе были две одинаковые бутылки. В одной спирт, добытый прощелыгой, В другой шампанское. Нехитрая уловка, но правила приличия требовали, чтобы была соблюдена видимость. Человека, поставившего спирт на стол в казенной бутылке, немедленно вывели бы из зала. Лена подошла и удивилась: «Вот уж не думала, Гурий, что вы пьете». Я съязвил: «У капитана сегодня праздник». Он вздохнул, попросил: «Помилосерднее, боцман». Я сказал: «Отправляйтесь в больницу, там милосердны ко всяким».
Потом пригласил Лену сесть, стал наливать ей шампанское непослушными руками. Оно, теплое,
Гурий Васильевич спросил: «Мы ссоримся, боцман?»
Я не ответил, повернулся к нему бортом, стал разговаривать с девушкой. От непривычки к этому занятию да от выпитого я часто упускал нить разговора, но Лена ловко подхватывала ее, выручала меня из затруднительных положений. Говорила она интересно и - мне показалось, -умно. Тогда я узнал, что она приехала из Владивостока, работает уборщицей па гидрографической шхуне и что жизнь ее устраивает. Я спросил, о чем она мечтает. Лена ответила: «Возвыситься до буфетчицы».
Таких красивых и ловко причесанных уборщиц, мне видеть еще не приходилось. Было странно, но я сказал себе: «Вот и пришлось увидеть, хорошо, что есть и такие уборщицы». Я спросил о предмете, который меня самого ужасно мучает: «Какое у вас образование?» Она туманно ответила: «Достаточное», - и я не стал уточнять.
Капитан не слушал нас, он тоскливо пил под папироску. Лена дотронулась до его рукава, спросила: «Кто же виноват в том, что вы ссоритесь?» Капитан пустил дым в потолок, сказал, не глядя ни на кого: «Льды в проливе Лонга». Лена улыбнулась: «Этой причины мне не устранить ».
Она ушла, а через некоторое время вернулась снова. Без видимой охоты, став сразу очень вежливой, Лена присела к нашему столику, и я начал изъясняться и джентльменствовать. Лицо у Лены стало озабоченным, она сказала, что проводит нас до порта, а я сказал, что нет, это мы проводим ее до лагуны, где зимует ее гидрографическая посудина. Спорить со мной было бесполезно, я увязался за Леной. Гурий Васильевич механическими шагами ступал рядом и молчал. Ночь была ясная, морозная, в моих глазах мельтешили звезды, а среди них плавала луна. Мы миновали поселок, поднялись на вершину холма. И тут я остолбенел...
Я закричал: «Жаннетта!» До сих пор у меня в ушах звучит тройное эхо: «аннета-нетта-тта...»
Зеленовато-белое поле лагуны и освещенная яркой луной, вмерзшая в лед шхуна, покрытая снегом, в заиндевелых снастях. Ничего вокруг, только Великий Ледяной океан, и вмороженная в него шхуна, и один желтый огонек на ней, один огонек среди мертвизны|, один человеческий огонек, как лампа в каюте капитана-мечтателя из Сан-Франциско, при свете которой он пишет судовой журнал «Жаннетты».
Кажется, я потянул ворот, потому что стало трудно дышать. Лена тряхнула меня: «Евгений, что с вами? Вам плохо?»
Тут Гурий Васильевич подал голос: «Мой боцман - романтическая личность и поклонник капитана Де Лонга. Помните, который поперся на полюс, загубил судно и людей, вместо того чтобы с пользой для своего отечества возить кокосы из Папеэте в Портланд.
Лена
А на шхуне отворилась дверь надстройки, кто-то вышел и бросил окурок за борт, на лед. Лена обняла мои плечи, сказала: «Это не «Жаннетта». Эта шхуна называется «Глобус». Видите, как прозаично».
Я сказал капитану: «А вы дурак». Сел в снег и заплакал...
– Марат Петрович, дайте зеленую ракету, - сказал Овцын, оглядев в бинокль мутный, нечеткий и пустынный горизонт на юге.
Старпом не сразу понял, что от него хотят, помотал головой, спросил:
– Чего?
– Потом спросил: - Зачем?
– Потом опять потряс головой, улыбнулся смущенно, сказал: - Ах, да!..
Выдвинул нижний ящик стола, достал ракетницу, потом ракету из картонной коробки; он разломил ракетницу, сунул ракету в ствол, защелкнул ракетницу и вышел на крыло мостика; Овцын услышал выстрел и сразу вслед за выстрелом громкое ругательство; он выбежал на мостик и увидел, что метрах в десяти от борта распухает яркое зеленое пятно, будто под водой включили гигантский зеленый светильник.
– Вот такое дело, - сказал старпом.
– Нажал.
– Хорошо еще, что так, - сказал Овцын.
Он сходил в рубку, взял два зеленых патрона, отобрал у старпома ракетницу и выпустил ракеты в небо одну за другой. Ракеты догорели, и горизонт в южной стороне остался все так же пустынен. Он взглянул на воду под бортом. Зеленое пятно исчезло.
– Ну и что будем делать?
– спросил старпом.
– Будем слушать байки,- сказал Овцын.- Вам приходилось участвовать, в операциях по снятию судна с мели?
– Судьба хранила.
– А мне приходилось. Не раз. Одна такая операция продолжалась трое
суток.
– Умеете вы себя утешать, - сказал старпом.
19
Федоров молчал, и Овцын знал, что он будет молчать, пока его не спросят, потому что он человек дисциплинированный и деликатный, недаром молчал весь рейс до нынешнего дня.
– И весь ваш караван состоял из этих сейнеров?
– спросил Овцын.
– Что вы, - сказал Федоров.
– Разве их пустили бы через Арктику одних? Были еще траулеры и флагманское судно-рефрижератор. Они ушли обратно, на запад. Прорвались в Баренцево море и всю зиму там работали. Получился какой-то доход, который окупил расходы на зимовку. А мы с консервацией провозились до конца октября. Рабочих нам порт не дал, приходилось все делать своими руками. Гурий Васильевич как только сказал, что остается, его начальник перегона сразу назначил командиром зимующей группы. Днем он мотался по всем семнадцати сейнерам, по всяким складам. Вечером исчезал из порта, возвращался поздно. Утром снова начинал крутиться, до начала рабочего дня успевал договориться в портовых мастерских о материалах, инструментах - особенно доски трудно было достать. Люди уважали Гурия Васильевича. Быстро работали даже остающиеся на зимовку. Им-то уж некуда было торопиться.