Гнёт ее заботы
Шрифт:
И взбивали крылами фиолетовый сумрак вокруг,
И кишели вниз головой на почерневшей стене,
И с небес до земли вырастали башни,
Что несли поминальный звон, эти дни охранявший,
И взывали водоемов и колодцев пустых голоса.
— Т. С. Элиот, Бесплодная земля
На следующий день наступила суббота, и Кроуфорд мало что делал, кроме как ел и спал.
В воскресенье рано утром его разбудило щебетанье и порхание птиц в ветвях раскинувшегося за окном дерева, и по меньшей мере целый час он просто лежал в кровати, наслаждаясь мягкостью матраса и теплой тяжестью одеял.
В конце концов, дверь бесшумно качнулась внутрь, и на него глянул слуга Байрона Джузеппе; видя, что Кроуфорд уже проснулся, мужчина ретировался и вернулся с тарелкой фасолевого супа. Кроуфорд с удовольствием съел его и откинулся в кровати, смутно сожалея, что не попросил слугу принести ему каких-нибудь книг… когда ему пришло на ум, что Джозефина должно быть лишь недавно отправилась спать. Он надеялся, что она все еще остается в Каза Магни, а не ночует где-нибудь на улице среди деревьев.
Он посмотрел на стоящую на прикроватной тумбочке выскобленную до дна чашку супа, спрашивая себя, что же в эти дни ела она. Ей нужноесть печенку и изюм, подумал он, чтобы восстановить кровь, которую она, безусловно, теряет каждую ночь; к тому же ей теперь приходится есть за двоих. Интересно, она хотя бы знает, что, по всей видимости, беременна.
– Проклятье, - устало прошептал он и выпростал свои исхудавшие ноги из-под одеял. Он был одет в длинную ночную рубашку, и сейчас оправил ее, прикрывая свои приводящее в уныние белые костлявые колени. Миг спустя он набрал в легкие воздуха и поднялся, покачиваясь и чувствуя головокружение от этой внезапной высоты, а затем, волоча ноги, направился к двери.
Джузеппе вошел как раз в тот момент, когда он потянулся к ручке, и внезапно открывшаяся дверь ударила Кроуфорда в плечо; он потерял равновесие и со всего размаху сел на ковер.
Слуга раздраженно тряхнул головой, наклонился и с унизительной легкостью обхватил Кроуфорда за плечи и поставил его обратно на ноги.
Мужчина указал на видневшуюся за спиной Кроуфорда кровать.
Усилием воли Кроуфорд сдержал порыв потереть помятые руки.
– Хорошо, - сказал он, - но передайте Байрону, когда он проснется, что мне нужно с ним поговорить.
– Он уже поднялся, - сказал Джузеппе, - но ему слишком нездоровится, чтобы с кем-нибудь говорить.
Кроуфорд задавался вопросом, почему этот человек, казалось, испытывал к нему неприязнь. Может, он слышал, как Кроуфорд провел свой последний месяц, и осуждает нефандос; или, может, просто потому, что дети Ханта вгоняют всех слуг в дурное расположение духа.
Кроуфорд покорно вернулся обратно и сел на постель, но когда слуга вышел, он снова с трудом поднялся на ноги.
В коридоре никого не было, и он, ковыляя по холодному каменному полу, добрался до комнаты Байрона и постучал в массивную дверь.
– Входи, Зеппи, - откликнулся Байрон, и Кроуфорд отворил дверь.
Как и большинство внутренних комнат итальянских домов, в которых Кроуфорду довелось побывать, спальня Байрона была темной и безрадостной. Кровать, на которой лежал лорд, выделялась в полумраке черной укрытой пологом необъятной конструкцией, на спинке которой, заметил Кроуфорд, был изображен герб Байрона.
– Какого черта ты здесь делаешь?
– сердито спросил Байрон, садясь на постели.
– Я слышал, ты болен.
– Что-то я сомневаюсь, что ты пришел справиться о моем здоровье. Он откинулся обратно на украшенные кисточками подушки.
– Да, я болен. Думаю, он негодует, что я пробыл так долго в море. Она ревнует по поводу времени проведенного вне ее власти, так что теперь, в наказание, терзает меня лихорадкой с удвоеннойсилой.
Кроуфорд знал, что оба местоимения адресовались одному и тому же существу.
– Пора начинать, - сказал он, без приглашения садясь в богато украшенное кресло, стоящее возле кровати.
– В любой день Хант может уплыть с этим чертовым сердцем в Англию, да и ты, судя по всему, не становишься сильнее.
– Не домогайсядо меня, Айкмэн - я делаю это для твоей чертовой жены…
– А так же для себя и оставшихся у тебя детей.
… И не перебивай меня, черт возьми! Не могу же я путешествовать в таком состоянии! Да ты и сам развалина, ты только посмотри на себя! Мы не можем отважиться на столь рискованное предприятие, пока… не сделаем все, что в наших силах, чтобы оно могло увенчаться успехом.
На столе возле головы Байрона лежала доска для писания и рукописные листы, и Кроуфорд, глаза которого к этому времени уже достаточно приспособились к царящему в комнате полумраку, смог разобрать, что листы были исписаны характерными восьмистишиями [378] . Вероятно, это было продолжение Дон Жуана, по-видимому, бесконечной поэмы, которую Байрон начал писать в Венеции в 1818.
378
В оригинале восьми-строчными строфами. Строфа - своего рода предложение в ритмическом строении текста; организованное сочетание строк, закономерно повторяющееся на протяжении стихотворного произведения. Строки объединяются в строфы периодически повторяющимися признаками: количество строк в строфе, ритмическое строение и рифмовка. Дон Жуан Байрона написан с использованием октавы. Октава (от лат. octo - восемь) - строфа из восьми строк с твердой схемой рифмовки «abababcc». Октава развилась из популярной у итальянских поэтов XIII века «сицилианы». Сицилианское восьмистишие со схемой рифмовки «abababab» было генетически связано с народными песнями. Октава с ее книжным звучанием постепенно вытеснила сицилиану. Она достигла расцвета в поэзии Джованни Бокаччо и стала традиционной строфой стихотворного эпоса итальянского и испанского Возрождения. Байрон существенно обновил старую форму октавы. Он предельно обнажил двухчастность строфы (6+2): пара заключительных строк служила, как правило, ироничным комментарием к тому, о чем сообщали предыдущие шесть строк. Также как и «спенсерова» строка «Чайлд Гарольда», октава в «Дон Жуане» заканчивается двухстишием, афористически формулирующем основную мысль.
Байрон проследил за его взглядом, и теперь открыл было гневно рот - но Кроуфорд вскинул руку, призывая его замолчать.
– Я сказал что-нибудь?
– спросил Кроуфорд.
– Я ни слова тебе не сказал.
Байрон, казалось, немного расслабился.
– Да, верно. Вот что, если тебе так уж необходимо проявлять кипучую деятельность, почему бы тебе не пойти и не стянуть сердце? Хант хранит его на полке внизу.
– Надеюсь, хоть дети его туда не доберутся.
Байрон моргнул.
– Нет, если не догадаются притащить стул, теперь, когда ты об этом упомянул - если здесь, конечно, осталсяеще хоть один стул, который они не разломали. Так что думаю, было бы хорошей идеей, пойти тебе и сделать это прямо сейчас.
Байрон совершенно очевидно не горел желанием составить ему компанию, так что Кроуфорд покинул комнату, доковылял до лестницы и начал спускаться вниз.
На лестничной площадке восседал бульдог Байрона, но он лишь поднял голову и покосился на Кроуфорда, когда тот с опаской прошаркал мимо. Кроуфорд припомнил, что Байрон не раз внушал собаке не «позволять никаким чертовым Кокни [379] » подниматься наверх в его апартаменты. Теперь, спускаясь по последним ступеням, он улыбнулся. На обратном пути, сказал он себе, не забудь сказать Привет, песик, с самым что ни на есть культурным выговором.
379
Кокни - представитель рабочих слоёв населения Лондона; лондонец из низов. Cockney dialect - английский язык, на котором разговаривают рабочие слои Лондона; жаргон лондонских кокни.