Гравитация
Шрифт:
И это было глупо. Она явно не понимала, что он не поведется на это.
Погода за окном продолжала радовать солнечным великолепием. Лучи придавали каждой детали, каждой мелочи яркость и объемность, отчего мир был похож на красивую миниатюру в стеклянном шаре. Смотришь в него и видишь все прекрасным, изящным. Мир вокруг не замечал зла, конфликтов, насилия, или же замечал, но старался стереть отпечатки человеческих дел и вернуть все в первозданное равновесие. Это ему удавалось все хуже, но не мы ли сами были тому виной?
Снег придавал освещению
Оно уже начало светить мягче, а на снегу стали проступать более длинные тени, предвещающие приближение ночи, когда я закончила готовить ужин. Работа на кухне для меня была чем-то вроде медитации, когда заняты руки, а мозг может расслаблено наблюдать за процессом. Мягко завибрировал телефон, слегка подпрыгивая на столе и сползая к самому краю. Звонил Хорст, и я ответила, прекрасно помня о том, что на предыдущие его звонки я не обращала внимания, таким образом, провоцируя разные, непредсказуемые события.
— Как ты? — Голос Гаспара был таким же, как и месяц назад, и два, и больше. Спокойный, балансирующий между вежливостью и заботой.
— Хорошо, спасибо, — я вытерла руки, прижимая телефон плечом к уху.
— Рад это слышать, — если попытаться представить себе Гаса, легко можно было бы увидеть, что он улыбается. Мне уже не составляло труда знать его привычки, жесты и выражение лица по тому, как он говорил.
— Прости, что не ответила на звонки. Мне было немного не до этого, — я стояла у окна, глядя на то, как удлиняются сиреневые тени на снегу.
— Я понимаю. Не стоит извиняться, Ван.
Меня по-прежнему раздражало то, как он называет меня, умышленно избегая полного имени. Когда он так обращался ко мне, казалось, что прозвище выражает его степень расположения, доверия, близости. Можно было назвать это по-разному. Суть оставалась одна.
— Зачем ты приезжал на кладбище?
Блестящий глаз птицы. Комья замерзшей земли. Мелкий, острый снег. Темная фигура в дорогом пальто. Белое и черное, черное и белое, две стороны одной медали. Солнце медленно исчезает за горизонтом, и его последние лучи освещают только края низких облаков.
— Я хотел убедиться, что с тобой всё хорошо.
— Тогда почему не подошел?
— Мне не хотелось тревожить тебя во время церемонии. Прощание — это диалог двоих, а не толпы. Поэтому я не одобряю множества народа на похоронах.
— Ты говоришь так, словно не один раз был на похоронах сам. Тем, кто прощается, — я почти вижу, как там, на той стороне, его улыбка становится более острой, словно на шахматной доске Хорсту предстоит сделать новый ход.
— В любом случае нам не стоит скорбеть слишком долго. Это будет оскорблять ушедших, будто бы мы эгоистично видим в смерти только причину собственного ущерба, — его слова похожи на неспешно текущую воду, — В Южной Азии принято отмечать похороны так, словно это главный праздник в жизни покойного.
— Хорошо, что мы живем не в Азии, — я медленно иду по мелководью, не забывая об осторожности, — иначе нам пришлось праздновать каждый день чью-то смерть.
Мягкий голос Гаспара звучит так, словно взрослый терпеливо объясняет ребенку вещи, довольно сложные для его понимания.
— Я понимаю твою иронию. Скорбь — благородное чувство, но она хороша в умеренном количестве. Во всяком случае, мир признает власть силы, и об этом не стоит забывать. Сила и эмоции не всегда сочетаются между собой.
— Ты живешь в интересном мире, — я сажусь на диван в полутемной гостиной, и сумрак погружает комнату вокруг меня в странную пустоту, — нарушаешь правила и признаешь только силу.
Гаспар смеется — негромко и коротко. Сейчас его смех звучит совсем безрадостно и холодно, словно бьется стекло.
— Мне нравится, как ты необычно видишь вселенную вокруг, Ван, но ты не права, — я слышу, как его голос меняется. Наверно, он откинулся на спинку стула, расстегнул привычным движением ворот рубашки, и продолжает говорить, но уже более мягко и расслабленно, — нельзя поклоняться, верить во что-то и быть свободным. Я не верю ни во что, Ван. Тебе может показать это непонятным, но это дает свободу разуму. Свободу принятия решений и действий.
Слова Гаспара словно отвечают на его собственные мысли, беспокоящие его настолько сильно, что он позволяет им прорваться наружу.
— Как поживают твои деловые занятия? — Это слишком очевидный уход от темы разговора, но он безопасен.
— Хорошо, — Гаспар знает это и снисходительно поощряет мою смену курса, — Кстати, я всё хотел спросить, как тебе альбом? Наверно, ты так и не добралась до него, ведь у тебя всегда много дел.
Я оглядываюсь на книжную полку, где лежит его подарок.
— Открой его на пятнадцатой странице, — предлагает Гаспар, и я поднимаюсь, чтобы взять с полки книгу. Плотные листы бумаги с красочными фотографиями ложатся на твердый переплет, и я смотрю на картину, которую прячет страница номер пятнадцать.
— Видишь эту статую? Не один год она была просто камнем, который так и оставался лежать в стороне, никем не замеченный и не востребованный. Если бы не амбиции его создателя, самоуверенность и вера в себя, в свои возможности, а не во что-то иное, мы так бы никогда и не увидели этой несокрушимой силы спокойствия.
Гаспар говорит со мной, создавая нечто живое и реальное. И фотография приобретает очертания, отделяется от бумаги и встает сама во всей своей трехмерности.
— Его лицо сосредоточенно, но он не испытывает страха. Он не боится потому, что он знает свою силу, свои возможности и свой выбор. Посмотри, как он глядит на того, кто перед ним. Он готов ко всему. Каждый раз, когда я смотрю на это лицо, я думаю, что Голиаф не смог бы устоять перед ним. Да, великан допустил ошибку, позволив себе на несколько мгновений перестать видеть в Давиде воина. Но он был бы в любом случае покорен тем, как мальчик готов принять все происходящее. Тот, кто готов к любым переменам, уже побеждает в схватке. У Голиафа были сила и могущество, а у Давида только праща. Знаешь, что оказалось слабым местом великана? Сам Давид.