Игра как феномен культуры
Шрифт:
Своеобразной самохарактеристикой рассказчика, не отличающегося ни тонким вкусом, ни остроумием, являются шарады, которые он предлагает разгадать своей жене в ответ на ее вопрос («Отгадай: мое первое значит «жарко» по-французски. На мое второе сажают турка, на мое третье – место, куда мы рано или поздно попадем. А целое – то, что меня разоряет»). Как признается Герман, он любит «ставить слова в глупое положение, сочетать их шутовской свадьбой каламбура, выворачивать наизнанку, заставлять их врасплох: «Что делает советский ветер в слове ветеринар? Откуда томат в автомате? Как из зубра сделать арбуз?» Подтверждением этой любви к «странным играм» и «бессмысленным звукам» является стихотворение, включенное в размышления Германа:
Хохоча, отвечаяВосприятие человека как «тени», как «бессловесного существа», свидетельствующее об утрате всех ценностей, ярко раскрывается во время игры Лидии и Ардалиона в карты. Походя, вперемешку с карточными оборотами они обмениваются репликами о Германе, сидевшем рядом:
«Куда наш красавец едет? – спросил Ардалион, неизвестно к кому обращаясь.
«В Дрезден», – ответила Лида.
Они теперь играли в дураки.
«Мое почтение Сикстинской, – сказал Ардалион. – Этого, кажется – Так, потом так, а это я принял».
«Ему бы лечь спать, он устал,—
Обращение к игре и различным игровым приемам прослеживается на протяжении всего романа. Персонажи играют в бильярд, карты, раскладывают пасьянсы. Несколько раз упоминается игра двух девочек, которые по очереди бросают «стеклянный шарик с радужной искрой внутри». В повествовании Германа Карловича лесные участки раскинулись, «точно игральные карты веером», письма эпистолярного романа чередуются «вроде мяча, летающего через сетку туда и обратно», стремление отыскать в «машине памяти», что именно послужило толчком, сравнивается с «игрой, когда прячут предмет».
Характер состязания с Достоевским, точнее с его героем Раскольниковым, приобретает разработанный Германом Карловичем план убийства двойника. Он ерничает по поводу романа «Преступление и наказание» («… это из романа Достоевского «Кровь и слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне») и по адресу самого писателя. Разговор с Феликсом напоминает ему «застеночные беседы в бутафорских кабаках имени Достоевского; еще немного, и появится «сударь», даже в квадрате: «сударь-с » знакомый взволнованный говорок: «и уж непременно, непременно», а там и весь мистический гарнир нашего отечественного Пинкертона».
Игра как творчество, как искусство рассматривается Набоковым в романе «Защита Лужина» (1929). Его героем является талантливый шахматист, сжигаемый единственной страстью – шахматами. Чтобы правдиво передать своеобразную атмосферу, царившую во время состязания, Набоков отправился в Париж и провел несколько дней на шахматном турнире, в котором Алехин выиграл звание чемпиона мира у Капабланки и блестяще провел партию с Нимцовичем.
Для Лужина шахматы являются не только средством уйти от квартирного быта, дурацких разговоров о политике, которые он воспринимал «как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное», но и призванием, позволяющим полностью раскрыть себя как художника-творца. Шахматная партия Турати и Лужина описана как музыкальная поэма, в которой черные и белые фигурки оживают и начинают действовать, «словно скрипки под сурдинку»: «… нежно запела струна… на этом месте доски, однако, еще не совсем остыл трепет, что-то все еще пыталось оформиться … Но этим звукам не удалось войти в желанное сочетание, – какая-то другая, густая, низкая нота загудела в стороне, и оба игрока, покинув еще дрожавший квадрат, заинтересовались другим краем доски… сразу какая-то музыкальная буря охватила доску, и Лужин упорно в ней искал нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы в свою очередь раздуть его в мировую гармонию… и опять – фуриозо». Шахматы для героя – это «подлинная жизнь …, и с гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его замыслам».
Набоков отмечал, что игровой момент определяет не только тему, но присутствует и в композиции его произведения. В авторском предисловии к американскому изданию романа он писал, что придал «изображению сада, поездки, обиходных событий подобие тонко-замысловатой игры, а в заключительных главах – настоящей шахматной атаки, разрушающей до основания душевное здоровье … бедного героя». Постепенно стремительные атаки Лужина, его импровизации за доской, восхищавшие болельщиков, сменились точным расчетом, что превращало его в «сухого» игрока: «… чем смелее играло его воображение, чем ярче был вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней он чувствовал свое бессилие, когда начиналось состязание, тем боязливее и осмотрительнее он играл».
Мотив шахмат эксцентрически обыгрывается в одночастной кинокомедии советского кинорежиссера Всеволода Илларионовича Пудовкина (1893 – 1953) «Шахматная горячка» (1925, сценарий Н. Шпиковского, главные роли исполняли Владимир Фогель и Анна Земцова). В самых неожиданных местах картины появляются шахматные клетки. Ими украшена мужская и женская одежда персонажей, совершающих невероятные трюки. Фигура ферзя вручается вместо яда покупательнице, готовящейся к самоубийству. В игровой фильм включаются кадры кинохроники международного шахматного турнира, в котором принимает участие Капабланка, «играющий» самого себя. Критик В. Перцов отмечал, что «эта фильма дает ничем не осложненный «смех сквозь смех» (Перцов В. Смех сквозь смех. – «Кино», 1926, 12 янв.).
Совершенно в ином ключе разрабатывается тема шахмат в «Шахматной новелле» (1942 г.) австрийского писателя Стефана Цвейга (1881 – 1942). В основе новеллы – рассказ доктора Б. о четырех месяцах, проведенных им в фашистском застенке в полной изоляции от мира. Единственно, что спасло его от помешательства, – это шахматные партии выдающихся мастеров, собранные в сборнике, который он с величайшей опасностью для себя вытащил из кармана надзирателя. Доктор заучивал дебюты и комбинации и разыгрывал их с помощью вылепленных из хлебного мякиша шахматных фигур, состязаясь со знаменитыми маэстро: «… непревзойденные стратеги шахматного искусства – Алехин, Ласкер, Боголюбов, Тартаковер, – как дорогие друзья, разделяли со мной одиночество камеры». Игра в шахматы помогла герою не только сохранить умственные способности, но и развить их, сделать «более гибкими и острыми». В ходе игры доктор Б. выработал в себе умение «защищаться против ложных угроз и замаскированных выпадов», что помогло ему в поединке со следователями: они не сумели захватить его врасплох.
Иначе, чем у Набокова, трактуется писателем мотив шахматной игры («… это и не наука и не искусство») и образ шахматиста Мирко Чентовича. Будучи наделен от природы огромным талантом, который помог ему одержать победы над Капабланкой, Алехиным, Боголюбовым и стать чемпионом мира, Мирко остался недалеким, косноязычным, необразованным, но чрезвычайно тщеславным человеком, стремившимся лишь к материальному успеху. В новелле звучит важная мысль: шахматы – гениальная игра, «безграничная в своих комбинациях, вечно новая, требующая фантазии»; «единственная из игр, изобретенная человеком, которая не зависит от прихоти случая и венчает лаврами только разум, или, вернее, особенную форму умственной одаренности». И те, кто обращаются к ним, должны помимо настойчивости и «точной техники» иметь воображение, стремиться к творчеству. Духовная пустота, неразвитость, невосприимчивость к культуре выхолащивают игру, превращают ее в «мысль без вывода, математику без результатов». Цвейг уловил и такую особенность игры, как снижение утомляемости, объяснив это тем, что «… ум, строго ограничивающий поле своей деятельности, не устает даже при очень сильных напряжениях, напротив, его энергия обостряется, он становится более живым и гибким».
В романе английского писателя Герберта Уэллса (1866 – 1946) «Неугасимый огонь», открывающемся «Прологом на небе», смысл и цель жизни во вселенной, самый процесс их познания уподобляются шахматной партии, которую разыгрывают Бог и Сатана: «Повелитель мира создает доску, фигуры и правила игры. Он делает все ходы и может делать сколько ему угодно ходов и когда угодно; его противнику позволяется только вводить легкую неизъяснимую неточность в каждый ход, что вызывает необходимость дальнейших ходов для того, чтобы поправить неточность. Создатель определяет и утаивает цель игры, и нельзя знать, заключается ли назначение противника в том, чтобы разбить его непроницаемый план или способствовать осуществлению этого плана. По-видимому, противник не может выиграть, но он и не проигрывает, пока ему удается длить игру. Он, однако, заинтересован в том, чтобы не дать развиться никакому обдуманному плану в игре».