История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Наблюдая процесс литературного возрождения и принимая в нём посильное участие, Осип Мандельштам жадно вчитывался в текущие журналы. На первый взгляд суждения О. Мандельштама парадоксальны. Ну почему, если Пильняк или серапионовцы вводят в своё повествование «записные книжки, строительные сметы, советские циркуляры, газетные объявления, отрывки летописей и ещё бог знает что», то их «проза ничья»? «В сущности она безымянна. Это – организованное движение словесной массы, цементированной чем угодно. Стихия прозы – накопление. Она вся – ткань, морфология, – размышляет О. Мандельштам. – Нынешних прозаиков часто называют эклектиками, т. е. собирателями. Я думаю, это – не в обиду, это – хорошо. Всякий настоящий прозаик именно эклектик, собиратель. Личность в сторону. Дорогу безымянной прозе… Почему именно революция оказалась благоприятной возрождению русской прозы? Да именно потому, что она выдвинула тип безымянного прозаика,
Любопытна и полемика между Максимом Горьким и Михаилом Пришвиным. Вспоминая свою жизнь, случаи жестокости, которые ему приходилось наблюдать, Горький приходит к выводу (статья «Русская жестокость»): «Я думаю, что превалирующая черта русского национального характера – жестокость, – так же, как юмор – превалирующая черта английского национального характера. Это – жестокость специфическая, это своего рода хладнокровное измерение границ человеческого долготерпения и стойкости, своего рода изучение, испытание силы сопротивляемости, силы жизненности.
Самая характерная черта русской жестокости – художественная изобретательность, дьявольская утончённость… Единственное, что способствует, по моему глубокому убеждению, развитию утончённой жестокости в России, – это чтение житий святых, мучеников, излюбленнейшее занятие наших грамотных крестьян.
Я говорю о жестокости не как о проявлении вовне извращённой или больной души отдельных индивидуальностей, – такие случайности – дело психиатров. Я говорю здесь о массовой психике, о душе народа, о коллективной жестокости… Но где же – спрашивается, наконец, – тот добродушный и созерцательный русский крестьянин, неустанный искатель истины и справедливости, которого так прекрасно и убеждённо описывала русская литература XIX века?
В свои молодые годы я сам с восторгом искал этого человека по всей русской земле, но я его не нашёл. Я находил везде грубого реалиста, хитрого мужика, который, когда это ему было выгодно, умел прикидываться дураком…» (Новая Россия. 1922. № 2. С. 141–143).
Через несколько недель М. Горькому ответил М. Пришвин в «Письмах из Батищева»: «Ждали мы, ждали слова живого, и вот Алексей Максимович (Горький) натужился и удивил всех нас, сидящих, безмерно: жестокость (?) русского народа выходит от чтения жития святых.
От понимающих людей наверно уж ему, бедному, жестоко досталось, и не буду я разводить критику…»
Конечно, не только о статье Горького в письмах М. Пришвина; он пытается разобраться и понять, почему сейчас возникают противоречия в деревне, доводящие до драки, поножовщины, до серьёзного недовольства жизнью, порядками, которые установила советская власть. Нет, утверждает М. Пришвин, русской жестокости как национальной черты характера, нет художественной изобретательности и дьявольской утончённости, а бывают порой порывы взаимной злобы от неправильно, несправедливо устроенной жизни в деревне. И рассказывает о том, как бывшая учительница, заведующая детской колонией, вышла замуж за деревенского парня в надежде на «беспечальное житьё», а деревенская жизнь оказалась настолько тяжкой, что ей всё время кажется, словно её кто «обухом пристукнул». Нет, муж её жалеет, а вот хозяйство – маленькое (корова, лошадь, два подсвинка, две овцы, двенадцать кур), а приходится вставать до восхода и ложиться спать перед рассветом, всё время спать хочется… Разговорился М. Пришвин с бывшей учительницей, разобрались, в чём же дело… Если раньше крестьянин работал у помещика «из полу или из трети» и полностью обеспечивал свою живность кормами, то теперь распределяет луга Луговая комиссия. В комиссии оказываются люди, падкие до взяток, берут хлебом, самогонкой, поросятами, выделяя подносителям лучшие луга, а кто не умеет этого делать, получает похуже, а их в деревне большинство, вот и начинается свара. Мужики выходят с косами и начинают доказывать свою правоту. Потом, одумавшись, возвращаются к работе. И опять задача: если бы у каждого был отдельный участок, то не спешили бы скосить в любую погоду, а дожидались бы «вёдра». М. Пришвин и учительница высказались за отдельные участки для каждого крестьянина, семейный подряд экономически выгоднее, чем коллективный. И людям спокойнее, и земле: «Будь хозяйство на отдельном участке, там бы ни делиться, ни спешить, – работай, когда есть силы и погода хорошая…»
Подводя итоги творческих дискуссий, Исай Лежнев обратил внимание на главную характерную черту времени: появились люди, «желающие регулировать литературную жизнь и быть акушерами нового слова», «у нас сейчас заострился интерес к литературе в политических кругах, – своего рода декаданс, или новейшего вида меценатство, когда люди после
В высших политических кругах РКП(б) возникла мысль прекратить полемику в обществе, которое мчится к мировой революции и никакие нэпы это движение не остановят.
Ленин умирал, удар следовал за ударом… В минуты просветления Ленин диктовал свои последние статьи, письма, распоряжения… Сталкиваясь с проявлениями чуждой идеологии, Ленин обращался к стойким защитникам революции по вопросам, которые давно обсуждались в руководстве:
«Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции.
Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим. Прошу обсудить такие меры подготовки.
Собрать совещание Мессинга, Манцева и ещё кое-кого в Москве.
Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочек всех некоммунистических изданий.
Добавить отзывы ряда литераторов-коммунистов (Стеклова, Ольминского, Скворцова, Бухарина и т. д.).
Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. Поручить всё это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ.
Мои отзывы о питерских двух изданиях:
«Новая Россия» № 2. Закрыта питерскими товарищами. Не рано ли закрыта? Надо разослать её членам Политбюро и обсудить внимательнее. Кто такой её редактор Лежнев? Из «Дня»? Нельзя ли о нём собрать сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала кандидаты на высылку за границу.
Вот другое дело питерский журнал «Экономист», изд. ХI отделом Русского технического общества. Это, по-моему, явный центр белогвардейцев. В № 3 (только в третьем!!! это note bene) напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все – законнейшие кандидаты на высылку за границу.
Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация её слуг и шпионов и растлителей учащейся молодёжи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу.
Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне, и сообщить мне их отзывы и Ваше заключение». 19/V (1922).
В это время философский журнал «Мысль» был уже закрыт, едва успев выпустить два номера. Журнал «Экономист» («явный центр белогвардейцев») был закрыт в июне 1922 года.
Откроем второй номер «Экономиста». Статья С.И. Зверева «Накануне Генуи»… С горечью автор пишет, что мечты о великих социальных достижениях, которые мы пытались осуществить уже при жизни нынешних поколений, так и остались мечтами. Пережитый великий кризис отбросил страну далеко назад в хозяйственном и культурном развитии, и Россия в настоящее время может мечтать лишь о довоенном уровне, «и лишь от него, и через него, двинуться к дальнейшим достижениям в областях хозяйства и культуры нации».
Казалось бы, здравые мысли высказывает С.И. Зверев, есть, конечно, скрытая полемика с вождями революции, но вполне уважительная, корректная, а призыв упорно трудиться, создавая материальные ценности, вполне соответствует духу времени.
Может быть, не понравилась статья В.М. Штейна «Нищета и роскошь»? Действительно, статья пронизана нравственной болью и злободневной остротой, приведено много фактов, свидетельствующих о том, что принесла война Европе и России – голод и нищету. В.М. Штейн всерьёз анализирует причины того, что новая экономическая политика не даёт ощутимых результатов: оживает только мелкая и средняя промышленность, «по-прежнему влачит жалкое существование крупное производство».
Пожалуй, наиболее глубокой и до сих пор злободневной является статья Питирима Сорокина «Влияние голода на социально-экономическую организацию общества». Полемизирует с упрощёнными представлениями Н. Бухарина и Преображенского, высказанными в «Азбуке коммунизма» (М., 1920). И делает вывод: там, где принуждение, непременно воцаряются голод и нищета.
Умные, талантливые, знающие экономисты высказывают мысли, которые их волнуют и тревожат, порой предсказывают, как Питирим Сорокин, последствия принудительного этатизма, который уже господствовал в нашей экономической деятельности; нэп же, которым восторгаются и предлагают идти этим путём, захватил только малюсенькую частичку нашей экономики: производство пирожных и подобных предметов потребления.