История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
На этом фоне уже не пустяк фраза из повести «Печальный детектив», что герой в пединституте изучает лермонтовские переводы с немецкого вместе с «десятком еврейчат». Любопытно было бы только понять, к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот где в городе развивается странный печальный детектив. Десяток инородцев (отчего десяток?), видно, все в пединституте сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятный? Эти люди заняты своей ненужной деятельностью? И тут обычная астафьевская злая ирония насчёт литературоведения: «Вот-де «еврейчата» доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, а сами-то хороши?» Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые ноги, Гоги, Герцевы, косомордые, «еврейчата», наконец, дамы и господа из литфондовских домов, на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания, как ни на кого иного. Они хуже всех. А если всерьёз, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, специалист по русской истории, Вы (да и не Вы один) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удаётся – собственный дар мешает – главный закон российской словесности и российской мысли. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до сторонних объяснений, винить себя, брать на себя, помнить, что нельзя освободить народ внешне более, чем он свободен изнутри. Любимое Л. Толстым изречение Герцена.
Что касается всех личных общественных и народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведёт к истинному высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие. Простите за резкие слова – но Вы сами своими сочинениями учите подходить без прикрас».
9 сентября 1986 года Виктор Астафьев написал ответ Натану Эйдельману: начал он с русской пословицы: «Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши, врага не наживёшь», а затем уже текст письма:
«Вы представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа. Но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге – совсем другое. У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги.
Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни и танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», «тонко названном литературным языком». В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут русские тоже. И жутко думать – собрания сочинений и всякого рода редакции, театры, кино тоже «приберём к рукам». И, о ужас! О кошмар! Сами прокомментируем «Дневники» Достоевского. Нынче летом умерла под Загорском тётушка моей жены, бывшая вместо матери. Перед смертью она сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: «Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится».
Последую её совету. На Ваше чёрное письмо, переполненное не только злом, а перекипевшим гноем еврейского, высокоинтеллектуального высокомерия, вашего, привычного уже «грунения», не отвечу злом. Хотя мог бы, кстати, привести цитаты, и в первую голову из Стасова, насчёт клопа, укус которого не смертелен. Но… Лучше я разрешу Ваше недоумение, недоумение русских евреев по поводу слова «еврейчата», откуда, мол, оно взялось, мы его слыхом не слыхали?! «…Этот Уликовский был из числа панов, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было несколько и жиденят…» (Эйдельман Н. История и современность в художественном сознании поэта. С. 339). На этом я кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое… Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в Вашем чреве? Хорошо, что хоть фамилией своей подписываетесь, не предаёте своего отца. А то вон не менее, чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист – Иосиф Аронович Крывелев – и фамилию украл, и ворованной падалью питается. Жрёт со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.
Пожелаю Вам то же, что пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в «Евангелие», – «Господь! Прости нашим врагам. Господь, прими их в объятия». И она, и сёстры её, обезноженные окончательно в ссылке, и отец с матерью, расстрелянные евреями и латышами, которых возглавлял отпетый махровый сионист Юрковский. Так что Вам, в минуты утешения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях Вы находились за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению «Высшего сердца», а не по развязности одного Ежова. Как видите, мы, русские, ещё не потеряли памяти, и мы ещё народ «Большой», и нас ещё мало бить, но надо и повалить.
За сим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!»
Но интеллектуальная дискуссия так и не состоялась. 28 сентября 1986 года Эйдельман ответил в том же духе, грубо и цинично: «Желая оскорбить – удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из «властителей душ» столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества… Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете ещё писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, тогда – Ваша правда! Но ведь не сможете, последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман «Всё впереди»: Наш современник. 1986. № 7—8)».
Переписка Н. Эйдельмана и В. Астафьева опубликована (Даугава. 1990. № 6. С. 62—67).
С началом перемен очистительный ветер проносится по всей нашей стране, выворачивая с корнем прогнившее, разрушая отжившее, но пустившее глубокие корни в народную почву, сметая всё утратившее связь с почвой народной жизни.
Стоит посмотреть центральные газеты последних месяцев 1985—1986 годов, чтобы понять, что происходит в нашей стране: ветер выдувает всяческих хапуг, бракоделов, очковтирателей, бюрократов и просто проходимцев и попустителей. Казалось бы, наступили долгожданные перемены, пришло время решительного оздоровления нашей жизни, поражённой во многих её органах и областях болезнью вседозволенности и трусости – техникой безопасности. Вот лишь в одном из номеров газеты «Советская Россия»: «Круговая порука» – о преступлениях на Московском производственном комбинате автообслуживания; фельетон «И снова – Чичиков» о приписках в сфере профтехобразования Амурской области; «В погоне за сводкой» – о любителях администрировать и раздавать непродуманные указания, наносящие вред хозяйству. А в «Письмах из деревни» Иван Васильев, остро переживая драматическое положение в селе Борки Псковской области, где в то время он проживал, и размышляя о новом облике современной деревни, в которой нравственные устои поколебались, с горечью пишет о том, что действительно может возникнуть впечатление, «что деревня ничем, кроме бутылки, после работы не интересуется»: «…Ведь мы же, словно нарочно, ещё только задумывая программу расселения, убрали из деревни всё, что было в ней накоплено и устроено для души, для заполнения досуга: закрыли школы, избы-читальни, библиотеки, книжные лавки, промыслы, перерабатывающие предприятия, порушили обычаи, обряды, традиции, праздники, ярмарки… Просто поразительно, как бездумно мы отнеслись к этой сфере жизни деревни. Будто специально, поклоняясь идолу концентрации всего и вся, задались целью создать в деревне духовный вакуум: накопленное разрушить, нового не дать. Вот пример: в Пскове на 200 тысяч человек в библиотеках 5 миллионов томов, по 250 на душу населения, не считая домашних библиотек. А в нашем совхозе, дай бог, по две пригодные для чтения книги…»
Александр Никитин в очерке «От околицы до окраины» (Новый мир. 1985. № 7) тоже остро и заинтересованно размышляет о современной деревне.
Художественная литература в своих лучших произведениях не проходила мимо этой страшной болезни вседозволенности и её ранних симптомов. Видела, предупреждала, но, как обычно, до поры до времени власть имущим казалось, что всё это единичные явления и, дескать, нетипичны для нашего общества. А вскоре увидели, что негативные явления вседозволенности разрослись в настоящее бедствие, которое нужно преодолевать всеми доступными средствами. Но как? Никто не знал…
Мурманский прозаик Виталий Маслов опубликовал роман «Внутренний рынок» (Север. 1985. № 7—9), поразивший своими человеческими открытиями.
Три события потрясли жителей небольшого поселка, затерявшегося где-то в северной глухомани нашей необъятной России: прекратил работу лесопильный цех, замёрз по пьянке Енька Ягнетев и заболела единственная на весь посёлок корова пенсионера Василия Филатова. Вот вокруг этих событий-новостей в посёлке и возникают драматические ситуации, которые глубже высвечивают характеры действующих лиц. Вроде бы все эти новости не связаны между собой, такие они разные по своей значимости в жизни посёлка. Но это только на первый взгляд, если смотреть взглядом стороннего наблюдателя. Художественный анализ причин возникновения этих событий, поразивших посёлок, который ведёт с дотошной обстоятельностью Виталий Маслов, выявляет глубинную взаимосвязанность и неотвратимую их закономерность.
Евстолия Селивёрстова подняла руки над головой накрест и потребовала остановить лесопильный цех и прекратить пилить разнопородицу. И сразу поняли Селивёрстову, потому что всю зиму в Краснощелье только об этом и говорили: нельзя сосну и ель пилить подряд без разбора. Сразу по доскам растекается синь, если разнородные лежат вместе, это приводит к порче товара, не годящегося на экспорт. А только экспортный товар приносит большие деньги, значит, и заработок. Но в итоге – дело даже не в заработке, а в рабочей совести, чести и достоинстве: никому не хочется выпускать плохой товар, если есть возможность выпускать хороший. А ведь недавно лесопильный завод в Краснощелье был краснознамённым, гремел на всю округу, славился мастерами своего дела… Но один за другим уходят на заслуженный отдых старые рабочие. И вот уже рамщик говорит на призыв Селивёрстовой остановить свои пилы, словно бы спохватывается: «Мы пилим, что подадут».