Избранное в двух томах
Шрифт:
суд да дело, аэродром и все на нем находящееся остались у меня далеко за
хвостом.
Минуты шли одна за другой. Я выполнял задание: менял режимы полета, включал и выключал самописцы, записывал наблюдения в планшет. Время от
времени командный пункт запрашивал меня:
— Четвертый! Я — Земля. Как слышите? Прием.
Я дисциплинированно откликался:
— Земля! Я — Четвертый. У меня все нормально. Слышу хорошо.
— Понял вас, Четвертый. Я — Земля. Проверка
Формально это именовалось проверкой связи, но в действительности дело
было в другом: как всегда. Земля тревожилась о нас и таким деликатным
способом пыталась поддерживать уверенность в полном благополучии трех или
четырех своих подопечных, носившихся разными курсами и на разных высотах в
нашей огромной, раскинувшейся на сотни километров, запретной для всех других
самолетов испытательной зоне. Через одну-две минуты после разговора со мной
командный пункт «проверял связь» с другой машиной, потом с третьей и так
далее, пока очередь вновь не доходила до меня. Земля тревожилась о нас! Как бы
гладко ни шло дело, она никогда не бывает до конца спокойна за испытателей, находящихся в воздухе.
И, как подтвердилось тут же, имеет для этого некоторые основания.
Внезапно в наушники ворвался голос — громкий, звонкий, какой-то, не
скажу — взволнованный, но такой, в котором ясно ощущалось сдерживаемое
усилием воли волнение:
339 — У меня флаттер! Флаттер! Флаттер! Флаттер у меня. .
Позывные — ни свои, ни адресата — названы не были, но я (да и не я один, конечно) сразу узнал этот голос. Передавал Анохин.
Флаттер! Самый страшный вид вибраций из многих (к сожалению, достаточно многих) известных в авиации.
Анохин замолчал.. Наступила долгая-долгая пауза. Наконец ее прервал
осторожный эапрос командного пункта:
— Седьмой 1 Я — Земля. Ответьте.
Снова пауза. . Повторный запрос. . И наконец:
— Земля! Я — Седьмой. Вибрации погасил. Но в управлении что-то неладно.
Тяну к вам.
Голос Анохина снова был, как всегда, тихий и глуховатый. Звонкость из него
исчезла. Но не исчезла смертельная опасность, нависшая над летчиком и
машиной: хорошо, конечно, что она не развалилась от вибраций, но неизвестно, в
каком состоянии самолет вышел из флаттера. Может быть, где-то на грани
разрушения — «на последней нитке» — держатся жизненно важные части
машины: узлы крепления крыла или оперения, тяги управления рулями. Как
поведут они себя под действием болтанки — воздушных возмущений, всегда
более сильных внизу, у земли? Не зря, конечно, сказал Анохин не «иду», а «тяну»
к вам!
В голове у меня проскакивают
очаровательные из всех возможных — о том, как я немногим более года назад
тянул к аэродрому на МиГ-9 с разрушившимся оперением. А еще несколькими
годами раньше — на экспериментальном СБ с крыльями, деформированными от
попадания в тот же зловредный флаттер. А еще однажды. . Словом, воспоминаний хватает. Есть с чем сравнивать. Но сейчас не до сравнений.
Хочется каждую секунду знать, что с Анохиным.
Судя по всему, того же самого хочется и Земле. Она периодически, явно
чаще, чем следовало бы, запрашивает:
— Седьмой! Где вы?
На что Анохин с обычной своей невозмутимостью коротко отвечает:
— Подхожу к вам.
340 Большего действительно не скажешь. Хороший симптом — уже сама по себе
эта вернувшаяся к нашему товарищу невозмутимость.
Я лежу в глубоком вираже над аэродромом и жадно всматриваюсь в зелено-пеструю — леса вперемежку с полями — полосу подходов. Один десяток секунд
тянется за другим, а на полосе все пусто! Наконец — вон она! — появляется
сверкающая дюралево-серебристая мушка. Это самолет Анохина. Он медленно
(или это только сейчас кажется, что медленно?) ползет по зеленому фону полосы
подходов. . пересекает желтую песчаную зону на границе аэродрома и. . катится
по бетонной посадочной полосе. Все! Сел!
В этот момент я пренебрегаю строгими правилами пользования радиосвязью
и, нажав кнопку своего передатчика, выдаю прямо в эфир глубокий вздох
облегчения и не предусмотренную никакими кодами фразу:
— Молодец, Сережа!
И никто не сделал мне потом замечания за столь явное, записанное всеми
магнитофонами нарушение правил ведения радиосвязи.
А вибрации, случившиеся у Анохина, оказались не флаттером. Техника
преподнесла нам очередной сюрприз: еще один новый (будто не хватало
имевшихся!) вид вибраций, очень схожий с флаттером по характеру и
интенсивности, но все-таки новый. Его нарекли скоростным бафтингом, а за
Анохиным закрепилась честь быть первооткрывателем нового явления.
Но это уже — область чистой техники. Нас же сейчас интересует другая —
этическая сторона дела.
Итак, если, несмотря на все усилия, спасти машину нельзя, летчик должен
думать о себе. Это мы уже установили.
Ну а если выясняется, что нельзя спасти и себя? Что тогда?
Тогда настоящий испытатель возвращается своими помыслами. . снова к
машине!
Не ко «всей своей жизни», которая, согласно проверенным литературным