Кадиш по Розочке
Шрифт:
Казалось, что гигантская волна ненависти и разрушения выплеснулась наружу и... начала утекать обратно в ад, породивший ее, оставляя жуткие следы своего пребывания на всем сущем. В далеком Приамурье еще гремела канонада. То там, то тут вспыхивали бунты оголодавших и обозленных крестьян. Но большая война затихала.
Мысли о Розочке, о семье в Малаховке, которая теперь стала его семьей, приходили все чаще. Он был близок к тому, чтобы, наплевав на все, воспользоваться первой же возможностью и сбежать домой. Но судьба была к нему милостива. Началась демобилизация. Истощенное тело страны просто не могло больше кормить - даже не досыта, а хоть как-то - гигантскую армию. Отказавшись от 'лестного
Вместе с толпой таких же демобилизованных солдат он добрался до Москвы. Там уговорил друга поехать, погостить в Малаховке. Однако Малаховка обманула. Когда он проезжал по уже знакомой улице, покинутой почти три года назад, внутри все пело. Вот оно! Вот!
Но... в малаховском доме его встретили чужие люди. Алекснянский вместе с женой и детьми уехал в Гомель. По счастью, в доме осталась их родственница Фира, занимавшая, как совслужащий, целых две комнаты. У нее и заночевали. Долго чаевничали за столом. Фира рассказывала последние новости из Гомеля, сплетни из своего наркомата, смеялась шуткам Степана. Додик больше отмалчивался.
Постелили им здесь же, в гостиной, как называла эту комнату хозяйка. Впрочем, когда утром Додик проснулся, постель его приятеля оказалась нетронутой, а сам он, довольный и расслабленный, курил, сидя за столом. Собственно говоря, - подумалось Додику, - почему нет? Молодой парень и одинокая девушка. Осуждать их глупо.
– А может, задержимся здесь?
– неожиданно проговорил Степан, глядя на приятеля.
– Ненадолго. На недельку. А?
– Как хочешь, - проворчал Давид, поднимаясь.
– Только я поеду к своим.
Степан помолчал, пуская кольца дыма. Наконец, проговорил:
– Да я так, к слову. Мне тоже домой надо. Просто давно так не было. Дом, еда вкусная, баба красивая, тишина... Растащило маленько. Только давай уйдем тихо, пока Фирка на службе. Не хочу... Ну, не люблю я прощаться.
Додику идея не очень понравилась. Похоже, Степан что-то наобещал девушке ночью. Долго спорили. Сошлись на том, что оставят длинное письмо с благодарностью и извинениями за внезапный отъезд, вину за который Додик соглашался принять на себя. Долго писали письмо. Положили его на видное место. Заперли дверь, положили ключ в условленное место и... ринулись на станцию. А на следующий день старенький паровоз уже тащил их теплушку от Москвы на запад.
... Вот и теперь они стояли у открытой двери и смотрели на проползающие мимо небыстрого паровоза деревья, полустанки, поселки. Додик, обжегшись в Малаховке, боялся даже думать о доме: а вдруг и Гомель - еще не конечная станция? Вдруг и оттуда семья переехала? Фира последнее письмо получила уже полгода назад, тогда еще война шла с белополяками.
– Что хмурый, Додька?
– спросил Степан.
– Скоро своих увидишь.
– Не знаю даже, - ответил Додик, не отводя взгляда от холмов вдалеке.
– Как-то не по себе.
– Не трусь, братишка. Все перетрется. Вон уже домики показались. Наверное, твой Гомель и есть. Давай, складывай мешок.
– Погоди. Еще ехать полчаса, не меньше. Успею.
Поезд даже не подходил, а подползал к городу. Вдалеке за домами виднелась речка. Домики, выходившие к железнодорожному полотну, красотой не блистали, но Додик знал, что Гомель - город благоустроенный, побольше и почище родного Бобруйска. Правда, несколько смущали ржавеющие остовы паровозов, то здесь, то там валявшиеся вдоль дороги, выбитые или заколоченные окна в домиках. Но это было почти везде. Наконец, показался вокзал, построенный еще в 80-х годах прошлого века. Додик на прощание обнялся с другом и, спрыгнув на пути, двинулся к зданию.
На привокзальной площади долго рассматривал бумажку с адресом, сверяясь со своими, еще юношескими воспоминаниями о Гомеле. Где-то недалеко это должно быть - на Замковой улице, той, что идет к парку; или нет?
Додик долго плутал по переулкам с явными следами разрухи, пока не наткнулся, наконец, на небольшой дом с примыкающим к нему чахлым садиком, обнесенным невысокой изгородью. Да, тот самый номер. За изгородью, на скамейке перед домом сидела девушка в темном платье под горло, с платком на плечах, и читала какую-то книгу. У Додика сдавило дыхание и зарябило в глазах.
Розочка!!!
Глава 11. Гомель.
Когда так неожиданно пропал Додик, Розочке показалось, что жизнь закончилась. Не случилось несчастье, а просто не стало ничего - ни хорошего, ни плохого. Была жизнь и не стало. Она даже не плакала. Она просто сидела в комнате, почти не реагируя на окружающих. Казалось, что ее окружают не любящие ее люди, а тени прошлой и уже исчезнувшей жизни. Так шли дни и недели. Отец каждый день говорил с ней, уговаривал, что Додик не такой человек, чтобы просто сгинуть, что она должна дождаться его. Розочка верила и не верила ему. Разумом она понимала, что отец прав, надо жить дальше, ждать мужа. Но в сердце было пусто и тоскливо.
К жизни ее вернуло событие, ставшее главным в семье, отодвинувшее все остальное немного в сторону. Однажды мама, которая в последние дни была бледнее, чем обычно, войдя в комнату Розочки, вдруг совсем страшно побледнела и медленно сползла на пол. Дочь кинулась к ней. Помогла добраться до постели, позвала отца. Отец, хоть и отправил за доктором, был на удивление спокойным. Точнее, намного спокойнее, чем можно было ожидать.
– Розочка - проговорил он, глядя немного в сторону, - у тебя скоро будет маленький братик или сестричка.
Розочка не знала, как нужно реагировать на это известие. Долгие дни она жила в своем горе, пропуская все окружающее мимо. Но здесь впервые почувствовала даже не радость, но сопричастность с происходящим. У нее будет новый маленький родственник. Это чувство как-то разрывало серую пелену, которая окутала ее жизнь с исчезновением Додика. Нет, Розочка, как и раньше любила мужа, переживала за него. Но появилось и нечто другое.
Приехал доктор. Выгнав всех из комнаты, долго колдовал над матерью. Потом также долг беседовал с отцом. Вечером, за чаем, когда вся большая семья собралась в комнате за столом, отец сказал, что маме для того, чтобы благополучно родить ребенка, нужно будет меньше делать домашних дел, много гулять и не переживать. Потому 'девочки' (дочки) должны дом 'взять на себя'. Теперь Розочка каждый день ходила на рынок за покупками. Правда, продавцов становилось все меньше, а цены росли быстрее, чем сугробы в феврале. Но семья не бедствовала. Двоюродные братья и сестра устроились на работу. Теперь на работе платили не столько деньгами, это было почти бессмысленно, сколько продуктами. Называлось - паек. Сам отец устроился в какое-то важное учреждение, где паек был большим. Из всего этого богатства Розочка готовила обеды и ужины. Сестры взяли на себя уборку, растопку печи и заботу о матери. Правда, готовить у Розочки получалось не особенно хорошо. Верка постоянно издевалась на ее кулинарными способностями, предлагая заменить Розочку на истопника или кочегара. Стряпня часто подгорала. Но сама сестра вставать к плите не спешила.