Кристальный пик
Шрифт:
Этот покой собирался там, где росло священное древо. В поисках него туда приходил и Кочевник. С бурдюком пенного эля, порядком помятый после очередных склок с пьяными фардренгами* и захмелевший, он каждый раз сидел под тисом и разговаривал сам с собой. Иногда собеседником ему становилась призрачная Тесея — он больше не произносил ее имя вслух, словно не хотел им делиться, но в такие моменты его голос всегда становился тише и ласковее. Лишь когда я присоединялась к нему под ветвями мертвого дерева, некогда бывшего городу сердцем, а теперь ставшим ему погребальным дольменом*, Кочевник снова начинал веселеть.
— Смотри, — сказал он мне в один из таких вечеров. — Еще вчера здесь этого не было.
Кочевник приложил мозолистую ладонь
— Думаешь, это Тесея? — спросила я, пряча замерзшие руки под пазуху подальше от колючего осеннего ветра.
— А кто же еще, — Кочевник улыбнулся, будто знал это наверняка, и вежливо предложил мне свой бурдюк, прежде чем снова приложился к нему сам. — Она ведь Волчьей Госпоже осталась помогать, исполнять долг Кроличьей Невесты. Моя сестрица умная, трудолюбивая, небось работает, не покладая рук! А как иначе? Лето ведь заканчивается. Ты вот знала, что это Невеста каждый раз и возвращает наш мир к жизни после того, как его сжигает Рок Солнца? А что она деревья от зимы пробуждает? Молодых оленят вскармливает, если те останутся без матери? Потому я никогда не охочусь там, где растет вербена, ибо в тех краях, значит, охотники и так постарались на славу. Кроличья Невеста благоволит нам, но нельзя злоупотреблять ее добротой. Если охотники меры не знают, пища перестает расти, земля засыхает и люди вместе с ней. Как красный цвет — цвет проклятья и Дикого, так и зеленый цвет — цвет благодари божественной. И это, — Кочевник покачнулся, ткнув мозолистым пальцем в почки на мертвом тисе. — Высшее ее проявление.
Он снова отхлебнул из своего бурдюка, в содержимом котором и крылась причина его внезапного красноречия, и оперся о древо. Волосы его, забранные в хвост на затылке, слегка отрасли, но лицо оставалось чистым и гладким — ни щетины, ни привычного раскраса. Со своим богом, Медвежьим Стражем, Кочевник будто похоронил и себя, как берсерка. Не тренировался с остальными хускарлами, в число которых некогда собирался войти, не точил оружия и не говорил о войне. Только обнимал священный тис, как ушедшую сестру, и верил, что зеленые почки, распустившиеся на нем — ее послание. Быть может, так оно и было, но Кочевнику была нужна более крепкая и надежная опора.
— Возьми. Я хочу, чтобы она была у тебя.
Кочевник растерянно заморгал, когда я вложила ему в руки золотую маску с резьбой в виде клочков шерсти и вытянутой медвежьей мордой. Эта маска была и больше, и тяжелее всех прочих, — я едва вместила ее под накидку, чтобы принести сюда из замка, — но на лице Кочевника маска смотрелась, как влитая, будто ему всегда и принадлежала. Он задумчиво примерил ее и демонстративно вытянулся во весь рост, но до нижней ветви тиса даже макушкой все равно не достал.
— Пф-ф, — засмеялся Кочевник спустя минуту, снимая маску. — Какой из меня Медвежий Страж, издеваешься?
— Я не прошу тебя стать им. Это просто подарок, как талисман или доспех. Туда, куда мы скоро отправимся, защита не бывает лишней...
— Да понял я. Возьму, ладно. Все равно надоело лбом стрелы ловить, так хоть головную боль не заработаю.
Отдать Кочевнику маску Первого берсерка казалось мне таким же правильным, как быть ему верным другом после всего того, что он сделал ради меня, Сола и нашего мира. Вернувшись в замок вместе с ним, порядком пьяным и продолжающим сыпать охотничьими байками, я долго думала, кому же отдать маску Совиного Принца, но так и не смогла принять решение. Вернее, не смогла признаться себе, что не хочу никому отдавать ее вовсе.
— Гектор сказал, что к завтрашнему утру все будет готово.
— Завтрашнему? — переспросила я рассеянно, вырванная из мыслей.
Солярис вздохнул, стойко терпя все мои прикосновения к его старым ранам — благо, новые не появлялись на нем вот уже четвертый день. Сначала, как и обычно, я промыла их настоем из диких трав, дабы размягчить жесткую корку, которой те покрылись, и дать дегтярному бальзаму, нанесенному после, как следует пропитать изувеченную плоть. Затем я сшила серебряной иглой края тех разрезов, которые все еще выглядели слишком широкими — опытным путем мы выяснили, что так Солярис исцеляется быстрее. Шить его плотную кожу оказалось не сложнее, чем штопать гобелены вместе с весталкой в детстве. Благодаря этому там, где еще позавчера я продевала тонкую нить, сегодня уже ничего не осталось, кроме темно-лилового следа, похожего на синяк. Это внушало надежду, что уже завтра Солярис действительно будет в полном порядке, как и обещал мне.
— Ты ведь помнишь, какой завтра день, Рубин? — спросил он осторожно.
— Ах, Солярис, хотела бы я забыть!
Я промыла руки под водой из кувшина, развязала хангерок за ширмой и, переодевшись, забралась к Солярису в постель. Впервые он остался ночевать в моих покоях, а не я в его башне, ибо именно сюда должен был нагрянуть Мидир в сопровождении хускарлов, когда все начнется. В окне, над угасшим алтарем Кроличьей Невесты, парили драконы. Их маслянистые тени проскальзывали внутрь комнаты, заслоняя свет от солнца, склоняющегося к верхушкам рубиновых деревьев вдалеке. Казалось, кто-то разлил по коврам чернила. То драконы летели на юг к землям Фергус, чтобы уже к завтрашнему полудню утопить предателей в их крови и расплавленном золоте.
Минули те две недели, что были даны хирдам на подготовку к войне, а мне — на подготовку к встрече со своей судьбой, ибо сразить Керидвен — лишь половина дела. Ни ярлксона, ни ее вёльвы, которых, по доносам разведчиков, насчитывалось порядка тысячи, не пугали меня. Пугала лишь пустота, что могла прийти за всеми нами.
«Клетка Принца продержится и столетия, но коль позовешь того, кто заточен в ней...»
Я поклялась Волчьей Госпоже, что не бывать этому, и поддерживала крепость всех замков и цепей той клетки тем, что гнала мысли о Селене прочь. Не вспоминала бездушные глаза, налитые кровью, и холодные фарфоровые руки, привлекающие меня к себе так, будто он имел на это хоть какое-то право. Не питала надежды, что эта проклятая древняя сила, в которой я против воли находила отклик своей, поможет мне сберечь отцовское наследие. Не говорила о нем и не произносила его имени. Плененный, Селен перестал существовать для меня — и вместе с ним перестала существовать моя потаенная слабость. «Сначала смерть врагов, затем — смерть пустоты. Одно не должно ни мешать, ни помогать другому», твердо сказала я себе и продолжала повторять это каждый раз, когда в сердце закрадывались сомнения.
Сначала смерть врагов, затем — смерть пустоты. Одно не должно ни мешать, ни помогать другому.
Не должно...
— Руби.
Лицо Сола выглядело изнеможенным, а золото глаз не таким ярким, как прежде, но он все равно привстал на локтях и навис надо мной, когда я не отозвалась с первого раза. Из его уст мое имя звучало протяжным сладостным звуком, даже когда он злился, тревожился или боялся. Руки Сола оказались по обе стороны от моей головы, вминая когти в бархатные подушки, и сердце, гулко бьющееся в правой части его обнаженной груди, ударилось о грудь мою, когда он опустился сверху.
Тяжелый. Сильный. Красивый. Сквозь смятый хлопок ночной рубашки, — единственного, что разделяло наши тела, — Солярис казался еще тверже и горячее. Я запустила пальцы ему в волосы, которые сама же и расчесала перед тем, как улечься. Запах огня и мятного чая осел у меня на губах вместе с его дыханием.
— Обещаю, не умрешь ты юнцом, — прошептала я с усмешкой, мягко толкнув Соляриса на соседнюю подушку, чтобы он перестал удерживать вес на согнутых локтях и опустился обратно на постель. Кончики ушей его тут же порозовели, а сам он, завалившись на бок, забормотал что-то невнятное о том, что не мыслил ничего дурного и всего лишь хотел поцеловать меня перед сном, не больше.