Кристальный пик
Шрифт:
Я хихикнула, качая головой. Как бы мне не хотелось провести с ним эту ночь ближе, чем мы проводили все предыдущие, но сон был ему нужнее. Я перевернула Сола на другой бок, как ворчливого ребенка, а сама прильнула к его спине под выделкой из овчины, стараясь лишний раз не касаться бинтов. Несмотря на то, что в замке уже поселился осенний холод, а камин оставался темным, весь чертог быстро затопили уют и тепло. Словно грянул месяц воя, и я снова прибежала к Солу в башню погреться, пока Матти искала кресало, а на печке внизу грелось молоко.
Скрепив пальцы замком у него под ребрами, я поцеловала Соляриса в голое плечо и закрыла глаза.
— Если Гектор вдруг неправильно снял мерки... — пробормотал он полусонно сквозь убаюкивающее грудное урчание, которым разражался каждый раз, стоило мне прильнуть к нему поближе ночью. — Если ошибется с размером... Откушу ему лицо.
Я
____________________лиды - призванные в войско воины из народного ополченияфардренги - странствующие воины, аналог наемниковдольмен - погребальное сооружение
13. Омела, увядающая на северном ветру
Единственная вещь на свете, которая никогда не изменится — это война. На самом деле она началась задолго до горна, но в миг, когда тот прозвучал, война наконец-то заговорила со мной в полный голос, как говорила с моим отцом. Голосом ее был лязг мечей и доспехов, надеваемых в спешке; цокот конницы, пересекающей тракт, и рычание драконов, кружащих в небе; молитвенные песнопения вёльв в городских неметонах, не ведающих, что те, в честь кого их отстроили, давно мертвы. Война была громкой, оглушительной, и ни сон, ни покой не шли к тебе, пока ты слышал ее из окон своей спальни, даже если сидел в каменном замке средь тысячи слуг вдали от кровопролития.
Прикосновения войны обжигали всех без исключения: жен хускарлов, половина из которых станет вдовами уже к завтрашнему утру; богатых купцов, катящих баллисты вместо телег с ларцами и шелком; бардов, сочиняющих баллады о героически павших, и даже филидов, вынужденных предсказывать гадающим скорую смерть. Дольше всего ожоги войны, однако, заживали на детях, провожающих своих отцов.
Когда-то и мне доводилось отправлять отца на войну. Правда, стоя на носочках и крепко обнимая его напоследок, я и не думала, что он может с нее не вернуться — уже тогда я боялась, что с нее не вернутся другие. Мне был неведом страх поражения, ибо Оникс побеждал во всем и везде. По крайней мере, когда был здоров и молод. Интересно, будь отец жив и поныне, по-прежнему ли бы я хранила уверенность в том? Или тоже бы заливалась слезами, держась за нижний край его кольчуги, как дочери Мидира, которые ему путь к тронному залу?
— Папочка, папочка!
— Тебя уже ранили один раз. Что, если ранят второй?!
— Попроси госпожу оставить тебя дома, папочка, пожалуйста!
— Мама не переживет... Мама весь день плачет...
Все четверо и сами плакали навзрыд. Почти одного возраста, точно близняшки, и с одинаковым цветом волос, — сплошь рыжие, как сам Мидир, будто всю его семью расцеловало дикое пламя, — они были хорошо знакомы мне и чужды одновременно. Пока Мидир не забрал семью из Альвилля, он каждый месяц посылал им мошны с золотом и подарки, многие из которых мы выбирали вместе. Некоторые я тайком отправляла сама, делясь лишними платьями и костяными гребнями, которые Мидир не мог позволить себе в таком количестве даже на королевское жалование. В конце концов, четыре дочери — четыре сундука, которые нужно успеть наполнить доверху до того, как они решат выйти замуж.
Чем дольше я смотрела на них сейчас, дожидаясь Мидира у трона, тем больше удивлялась тому, что он принял в свою семью и меня. Пускай и негласно, пускай и не кровно, но благодаря ему даже после смерти Оникса я чувствовала себя так, будто у меня по-прежнему есть отец. Такая преданность заслуживала соразмерной платы.
Решив не торопить Мидира в такой сложный для него момент, я молча сложила руки за спиной и отвернулась. Летом и осенью в тронном зале было больше света, чем в любой другой точке замка: солнце заливало его, словно одуванчиковый мёд, расписывая шафраном и золотом. Стеклянные колоны отражали лучи и разносили их так далеко, что обычные стены из кремовых плит начинали слепить, а длинные узкие окна, выложенные витражом, светиться. После гибели отца тронный зал не использовался по назначению: здесь хранили ветхие гобелены о прошлом, картины моих предков и устаревшие карты, которые отец попрятал по катакомбам после смерти Неры и которые я повелела найти все до единой, но так и не выкраила времени изучить. Они пылились, сложенные в сундуках по углам там, где всего один поворот Колеса назад выстраивались ярлы и летописцы. Отныне лишь нефритовая статуя Дейрдре в бриллиантовой короне да я были этому залу гостями.
Когда мне хотелось предаться воспоминаниям и полюбоваться на отцовский трон из черного гранита, вместо которого уже давно должен был стоять трон мой, мы с нефритовой Дейрдре подолгу стояли друг напротив друга, смотрели и удивлялись, что все еще находимся здесь. Она — воплощение триумфа, а я — воплощение потерь. Если Дагаз, та безумная старуха, не врала, то передо мной действительно стояла я сама. От этого становилось вдвойне печальнее: должно быть, «Память о пыли» о многом умалчивает, ибо как же Дейрдре должна была нагрешить, чтобы переродиться мной?
— Драгоценная госпожа!
В это утро, в котором не было места ни сытному завтраку с парным молоком, ни сладкой дремы в постели, мне подумалось, что именно с тронного зала должен начаться мой военный поход, как с места сбора. Правда, Ллеу на это место вовсе не был приглашен.
— Драгоценная госпожа, — снова позвал меня он, тем не менее, и поклонился низко, когда прошел через зал между колоннами и оказался рядом. Его поступь в кожаных башмаках была мягкой, как у кошки, что ничего бы не выдало его присутствия, не заговори он со мной первым. — Ах, госпожа... До чего же искусная работа!
Я растерянно проследила за его взглядом, полным мальчишеского обожания, и опустила голову вниз, глядя на саму себя. Несмотря на то, что Гвидион обзывал Ллеу чванливым гордецом, он вовсе не был заложником своего высокомерия, как многие советники и сейдманы до него. Ллеу умел признавать и свои ошибки, и чужое превосходство, особенно когда это превосходство демонстрировал его собственный младший брат.
Броня из перламутровой чешуи, будто скрепленная из морских раковин, сидела так близко к коже, что буквально сливалась с нею. Чешуйка к чешуйке, она плотно облегала все мое тело от шеи до лодыжек, но, в отличие от кожи настоящей, была твердой и абсолютно неэластичной, из-за чего в районе груди пережимала так, что слишком глубокий вздох вызывал под ребрами тупую боль. В отличие от брони Соляриса, где не было ни единого крепления и застежки, кроме самой чешуи, моя броня имела свыше четырех десятков таких. Там, где сплавить пласты не удалось даже при помощи солнечного огня, Гектор соединил их аграфами из белого золота. Ему пришлось самому застегивать их все, ибо надеть эту броню в одиночку было попросту невозможно, как и снять. На это у нас ушло порядка часа. Я все еще помнила то благоговение, когда явилась в кузницу на рассвете и увидела броню воочию на одном из манекенов, а также облегчение, которое испытала, когда она мне подошла. Гектор не ошибся с мерками ни на дюйм, управился точно в срок, как было обещано, и явил миру еще один венец кузнечного искусства. Когда я уходила, на его руках насчитывалось по меньшей мере с дюжину бинтов, прячущих мокрые волдыри и кровоподтеки от огнедержцев, лопнувших во время работы, и порезов от слишком твердых пластов чешуи, от которых отскакивал молоток.
— Уверен, когда керидвенцы узрят вас, они решат, что к ним сошло пятое божество. Я бы записал вас в летописях, как Рубин Светозарная, — улыбнулся Ллеу, как всегда гораздый на лесть, и я вздохнула, покосившись на свое отражение в зеркальных колоннах. На свету броня сияла до того ярко, что превращало меня сплошь в размытое лучистое пятно.
— Спасибо, Ллеу. Скажи на милость, а почему ты сам так одет?
Он по-прежнему любовался моим одеянием, сложив ладони под подбородком кувшинкой и сгибаясь пополам, чтобы рассмотреть сплавленные чешуйки поближе, и оттого, кажется, совсем позабыл, что нагрянул ко мне накануне сражения с определенной целью. Цель эта стала очевидна мне сразу же, как я рассмотрела его тоже. То самое парадное кремовое одеяние из телячьей кожи и замши, которое совсем не годилось для того кровавого сейда, основанного на жертвоприношениях, который он практиковал... Теперь к нему прибавились части доспеха: серебряные пластины с искусной резьбой, в которой я сразу узнала руку Гектора, полукруглая вставка на груди, похожая на умбон щита, и связка клинков вокруг талии вместо пояса. Среди них были не только ритуальные скин ду, — способные, согласно преданиям, заставить из древесины течь молоко, — но и боевые, охотничьи, хотя я сомневалась, что Ллеу умеет обращаться с ними. Главным его оружием всегда было слово — остальное предназначалось лишь для того, чтобы донести его до богов. Для этого на левом плече Ллеу висела сумка из стеганой ткани, откуда за лигу веяло запахом горьких трав. Там же наверняка лежало кресало для разведения огня и волчьи кости, которые запрещалось использовать в сейде, но которые я частенько видела у Ллеу на алтарях в катакомбах.