Купленная невеста

Пазухин Алексей Михайлович

— Она будетъ женою купца, — перебилъ Черемисовъ. — Я далъ и ей, и ему честное слово, что не помшаю имъ и не разскажу теб про ихъ обманъ. Я нарушилъ отчасти это слово, но вдь я имю твое. Ты долженъ оставить все такъ, какъ есть, это моя просьба къ теб, а исполнить мою просьбу ты далъ слово.

— Но вдь это же глупо, дружище! Зачмъ ты будешь уступать какому то тамъ купчишк, котораго за подлогъ въ острогъ слдуетъ упрятать?

— Я такъ хочу.

Скосыревъ пожалъ плечами.

— Твоя воля, я оставлю, разъ я далъ теб слово, но эту старую лисицу Шушерина…

— Ты

не долженъ трогать и его, — перебилъ Черемисовъ. — Ты ничего не слыхалъ отъ меня, ты долженъ все забыть, тогда только я остаюсь врнымъ своему слову, а безъ этого я и не разсказалъ бы теб.

— Хороша она, эта Надежда? — спросилъ Скосыревъ.

— Чудо, какъ хороша! Ты повришь, Павелъ, что я съ ума схожу по ней! Я ужъ и не понимаю, что это такое, право! Это, должно быть, напущено на меня, какъ вотъ «порчу» въ народ напускаютъ, право!

— И ты уступаешь?

— Да, конечно, конечно!

Черемисовъ разгорячился, покраснлъ даже и подошелъ къ Скосыреву.

— Ну, зачмь она мн, если она любитъ другого?

— Полюбитъ тебя. Всыпать раза три по полусотн горячихъ, такъ всякая любовь соскочитъ! Что она, барышня, что ли? Хамка, такъ хамка и есть.

— Нтъ, нтъ, не говори о ней такъ! — замахалъ руками Черемисовъ. — Вообще будетъ объ этомъ, ни слова больше, прошу тебя. Оставь меня, голубчикъ: я усну.

Скосыревъ пожалъ руку гусара и пошелъ.

Въ самыхъ дверяхъ онъ столкнулся съ Катериной Андреевной.

— А я къ вамъ шла, — съ ласковою улыбкой проговорила она. — Хотла васъ звать чай пить и взглянуть, хорошо ли будетъ нашему милому гостю. Можно?

— Онъ спать хочетъ, Катенька.

— Ну, что за сонъ, на это ночь будетъ! Черемисовъ, — позвала Катерина Андреевна черезъ дверь, — идите чай пить.

— Съ ромомъ? — отозвался Черемисовъ.

— Съ чмъ вы хотите.

— Я рому хочу безъ всякаго чаю, — отвтилъ Черемисовъ, смясь, и вышелъ. — Спать было легъ, но слово «ромъ» живо подняло меня, какъ поднимаетъ тревога боеваго коня.

— А ужъ будто бы мой голосъ не могъ васъ поднять и не произнося слово «ромъ?» — кокетливо спросила Катерина Андреевна.

— Вашъ голосъ мертваго разбудитъ, очаровательная Катерина Андреевна!

За чаемъ говорили опять о московскихъ новостяхъ, строили планы. Скосыревъ надялся скоро покончить вс дла и устроить свадьбу сейчасъ же посл Пасхи, до которой оставалось уже немного времени.

Посл свадьбы молодые подутъ заграницу и пробудутъ тамъ до зимы, а на зиму вернутся въ Москву, и сейчасъ же дадутъ большой балъ въ отдланномъ заново къ тому времени дом. Говоря обо всемъ этомъ, Катерина Андреевна оживилась, рисовала смлыя картины, мечтала, надялась пожить въ Петербург и собиралась просить Павла Борисовича снова начать службу въ гвардіи, если только онъ не сдлается предводителемъ. Черемисовъ больше слушалъ, чмъ говорилъ, и пилъ стаканъ за стаканомъ пуншъ. Часу въ одиннадцатомъ онъ откланялся, отказавшись отъ ужина, и ушелъ спать. Катерина Андреевна скушала рябчика, запила согртымъ краснымъ виномъ и ушла въ свою уборную сдлать ночной туалетъ. Наташа

и еще другая двушка служили ей, а Глафира собственноручно приготовляла душистую ванну для своей «матушки красавицы барыни», засучивъ рукава и пробуя локтемъ температуру воды.

Сидя передъ большимъ зеркаломъ, въ бломъ кружевномъ пеньюар, Катерина Андреевна любовалась собою и смотрла, какъ Наташа собирала ей волосы подъ гребень, расчесывая и помадя ихъ. Порою глаза барыни и горничной встрчались въ зеркал, и тогда Наташа вспыхивала чуть замтнымъ румянцемъ и потуплялась, а Катерина Андреевна складывала губы въ улыбку и щурила глаза. Ей нравилось дразнить укрощенную фаворитку барина и она часто съ особеннымъ наслажденіемъ мучила Наташу, щеголяя своею красотой, обращая на нее вниманіе горничной.

— Посмотри, какіе у меня длинные волосы, Наталья, — говорила Катерина Андреевна, взмахнувъ головой и разсыпая до самаго пола роскошныя кудри свои.

— Да-съ, — глухо отвчала Наташа.

— У тебя тоже длинные и хорошіе, но свтлые, точно рыжіе. Тло вотъ у тебя очень блое, ты, должно быть, «зарей» умываешься. Правда?

— Нтъ, не умываюсь.

— Очень многія въ деревн и среди простыхъ «зарей» моются. Это трава такая есть — заря. Знаешь?

— Знаю-съ!

— А говоришь, что не моешься! Ха, ха, ха… Я ужъ вижу, что ты кокетка. Надваешь ты когда нибудь свой сарафанъ?

— Никакъ нтъ-съ. Теперь ужъ прошло время его надвать, не зачмъ.

— Почему же? Вотъ я какъ нибудь прикажу теб надть и спть заставлю.

— Не пою ужъ я, голоса нтъ.

— Запоешь! Я попрошу тебя хорошенько, на колни передъ тобой встану. Споешь, если встану?

Наташа молчала.

— Глафира, — обращалась тогда Катерина Андреевна къ своей наперсниц, - Наталья Семеновна не отвчаютъ мн, капризничаютъ, глаза страшные длаютъ!

— Избаловали вы ее, матушка барыня, красавица наша, — отвчала Глафира. — Волю дали.

— А я могу и отнять. Какъ вы думаете, Наталья Семеновна, могу я отнять у васъ волю? Вы смотрите у меня, я не люблю, когда мои двки очень носъ подымаютъ!..

Наташа закусывала до крови губы и съ трудомъ сдерживала рыданія. Если она начинала порывисто длать свое дло, разбивала что нибудь или дергала волосы барыни, то Катерина Андреевна вспыхивала и кричала на нее, грозя наказаніемъ. Наташа блднла и молча выслушивала барыню.

— Уберите вы эту змю, матушка барыня, — часто говаривала Глафира. — Согрли вы ее, подлую, на грудочк своей, а она васъ ужалитъ, охъ, ужалитъ она васъ когда-нибудь!..

— Она то?

Катерина Андреевна презрительно смялась.

— Я ее, Глафирушка, ножкой раздавлю… Врно, что она змя, но у нея жало вырвано, и она только шипитъ да извивается. Я ее совсмъ ручной сдлаю, она у меня такая же овца будетъ, какъ Дашка. Тоже вдь любимица барская была, на одной линіи стояли и об мечтали барынями быть. Я ихъ, Глафирушка, шелковыми сдлаю.

Сегодня Катерина Андреевна не шутила съ Наташей и не кричала на нее, длая туалетъ. Она въ раздумьи смотрлась въ зеркало, соображая что то.