Купленная невеста
Шрифт:
Латухинъ не слушалъ уже Шушерина и сидлъ, опустивъ голову. На милость Скосырева онъ не надялся теперь: слишкомъ много оказано было упорства помщику, слишкомъ разсердили его. Глубоко задумался Иванъ Анемподистовичъ, потомъ всталъ и снялъ съ гвоздя свою бобровую шапку.
— Куда ты, Иванъ Анемподистовичъ? — спросилъ Шушеринъ.
— Такъ, куда глаза глядятъ. Тошно мн, душа вонъ изъ тла просится.
Онъ, не простившись съ гостемъ, вышелъ и побрелъ именно «куда глаза глядятъ», безъ цли, безъ пути и дороги, изъ улицы въ улицу, изъ переулка въ переулокъ. До поздняго вечера пробродилъ онъ такъ по Москв и усталый, едва передвигая ноги,
— Охъ, бда у насъ, Иванъ Анемподистовичъ, горе горькое, несчастье распронесчастное! — запричитала она, хватаясь за голову.
Иванъ Анемподистовичъ тупо посмотрлъ на нее.
— Пока ты отсутствовалъ, нахала сюда полиція и взяла нашу красавицу, невсту твою, Надежду свтъ Игнатьевну, и увезла ее!
Иванъ Анемподистовичъ опустился на приступки лстницы.
— Словно цвточекъ подкошенный, свсила головушку Надежда Игнатьевна, — продолжала со слезами стряпуха, — безъ словечушка опустилась, а они взяли ее, одли въ бархатный салопъ, твой подарочекъ, посадили въ сани безчувственную и увезли невдомо куда! Плачетъ, разливается Марьюшка наша, а родительница твоя лежитъ въ горенк своей, словно громомъ сраженная, ни единаго словечушка не выговоритъ!..
Иванъ Анемподистовичъ поднялся, держась за точеныя балясины перилъ, и пошелъ внизъ.
— Куда же ты, батюшка? — обратилась къ нему стряпуха. — Повидалъ бы ты родительницу, утшилъ бы ты ее.
Не слушая бабы, вышелъ Иванъ Анемподистовичъ за ворота и снова побрелъ. Свжій мартовскій вечерній втерокъ распахивалъ его лисью шубу, трепалъ его шейную голубую косынку, кудрявые волосы, забирался ему подъ рубашку, а Иванъ Анемподистовичъ ничего не замчалъ, не чувствовалъ и шелъ, не разбирая дороги. Божій храмъ попался ему на пути. Снялъ Иванъ Анемподистовичъ шапку, подошелъ къ паперти, упалъ па колни и положилъ голову на холодныя каменныя плиты, занесенныя снгомъ. Безъ словъ, безъ рыданій молился онъ, недвижимо лежа на паперти. Церковный сторожъ, выйдя бить часы, замтилъ его и подошелъ.
— Э, купецъ хорошій, нехорошо такъ-то у Божьяго храма валяться! Ежели загулялъ да выпилъ, такъ домой иди, а то тутъ и замерзнуть не долго, храни Богъ. Ступай, почтенный, ступай.
Сторожъ поднялъ Ивана Анемподистовича и вывелъ за ограду.
— Хорошій купецъ, шуба на теб лисья, шапка бобровая, и напился, какъ послдній сапожникъ! Дальній, должно быть, такихъ тутъ я не знаю въ округ то.
Иванъ Анемподистовичъ побрелъ дальше. Гд то на окраин, чуть не подъ самымъ Симоновымъ монастыремъ, набрелъ онъ на кабакъ. Горли огнями два подслповатыя оконца кабака, качался отъ втра фонарь подъ зеленою елкой, а изъ полуотворенныхъ дверей несся паръ и слышались пьяные голоса, смхъ, псни. Вошелъ Иванъ Анемподистовичъ въ кабакъ и опустился на лавку. Боле трезвые гости гостепріимнаго кабака поглядли на него съ любопытствомъ, пьяные не обратили вниманія.
— Чмъ угощать, купецъ? — подошелъ цловальникъ съ вопросомъ.
— Водки, дай водки!
— Шкаликъ прикажешь, али косушку можетъ?
— Штофъ, дай мн штофъ!
— Эге, купецъ то гуляетъ, такъ, стало быть, и насъ угоститъ! — замтилъ какой то оборванецъ и подошелъ къ Ивану Анемподистовичу.
— Угостишь, что ли, купецъ?
— Пей, сударикъ, на здоровье, размыкай со мной горе, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Благо, что наткнулся на живыхъ людей, а то Богъ всть куда зашелъ бы. Можетъ, и въ прорубь угодилъ бы, и петлю бы на шею надлъ.
Парень подслъ къ
— Аль горе какое, любезный человкъ?
— Горе, лютое горе!
Иванъ Анемподистовичъ положилъ голову на столъ и зарыдалъ.
— Э, полно, купецъ! — хлопнулъ его парень по плечу. — Нтъ того горя, кое не проходитъ. А ты выкушай на доброе здоровье чарочку, такъ увидишь, какъ оживешь. Насъ угости, голь кабацкую, безпріютныхъ, шалыхъ людей, такъ мы теб псню споемъ, потшимъ. Митричъ, чего зваешь, ежели господинъ купецъ приказалъ теб штофъ подавать? Раскупоривай, да стаканчики подавай. Молодцы, эй, вы, наши, подходи сюда!
Къ столу подошло человкъ пять такихъ же оборванцевъ.
— Напалъ Прошка на купца и его деньгами распоряжается! — засмялся какой то мужикъ, покуривая въ уголк трубку.
— Я вижу купца хорошаго, — отвчалъ Прошка, — онъ не пожалетъ рубля на нашу артель, а мы его псней потшимъ. Полно, купецъ, плакать, выкушай!
Парень налилъ стаканъ водки и поднесъ Ивану Анемподистовичу.
Тотъ взялъ стаканъ и разомъ опрокинулъ его въ ротъ. Огнемъ прошло по жиламъ крпкое кабацкое зелье и ударило въ голову.
— Люблю молодца за обычай! — весело крикнулъ парень и наполнилъ стаканъ виномъ.
XX
Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замтно охмллъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тмъ боле, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій «горюнъ», надъ которымъ стряслась какая-нибудь бда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной «голи», «голытьб», которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умлъ расположить къ себ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта «голытьба» и потому еще, что сама то она видала очень много горя.
— Полно плакать, купецъ, полно горевать! — обратился къ Латухину Прошка.
— Какъ же мн не плакать то, милый человкъ? — проговорилъ Латухинъ, вытирая слезы рукавомъ. — Горе у меня великое, сведетъ меня то горе въ сырую землю!
— Что же за горе такое, купецъ? Ты разскажи, такъ теб легче будетъ. Выпей вотъ еще стаканчикъ и разскажи, подлись своимъ горемъ то съ нами безпардонными, коли ужъ ты не погнушался нами. Выпей, купецъ. Извини ужъ, что мы «твоимъ же добромъ теб же челомъ», своего то нтъ.
— Пить я больше не буду, нехорошо, голова болитъ съ вина то, — отвтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Мн и такъ тяжело да нудно.
Онъ облокотился о столъ и, не переставая плакать, началъ говорить о своемъ гор. Не только Прошка и его товарищи, а и прочіе «гости» и самъ цловальникъ Митричъ съ любопытствомъ слушали его. Какой то мужикъ, громаднаго роста, богатырски сложенный и одтый лучше другихъ, слушалъ издали, сидя за столикомъ и покуривая трубку. Когда разсказъ выпившаго Ивана Анемподистовича подходилъ уже къ концу, великанъ поднялся со своего мста, подошелъ поближе и слушалъ стоя.