Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
К сожалению, дружба продлилась недолго — в первых числах декабря семейство Демидовых переехало в Майнц. Вот что писала Эмилия Карловна своей младшей сестре Алине в Стокгольм, где та жила с мужем — послом Испании в Швеции:
«Милая сестренка!
Я надеюсь, ты и твой супруг пребываете в здравии. Жаль, что не смогли навестить нас в Веймаре — славном городке, приютившем наше семейство с чудной теплотой. Вспоминаю о нем с неизбывной нежностью.
Майнц мне нравится много меньше. Он какой-то средневеково-скучный, хмурый, весь в себе. А Висбаден — наоборот, чересчур разгульный, шумный, от него болит голова. Впрочем, это субъективное ощущение.
Мне теперь все немило. Эту беременность
Павлу Николаевичу не становится лучше, страшная одышка, еле ходит сам и, пройдя несколько шагов, весь в испарине. Мы с Аврорушкой готовимся к худшему. А зато Паша-маленький подокреп и поздоровел, улыбается и агукает весело. Мы ему не нарадуемся, дай Бог ему здоровья!
Все, заканчиваю писать — так устала, что перо валится из рук. Отвечай мне скорее, мне так одиноко бывает, и Владимир Алексеевич пишет из России чрезвычайно редко, только сообщая о здоровье детей. И других вестей не имею из Петербурга. А Карамзина и Додо куда-то пропали, им не до меня, видимо. Так хочу домой — просто выть готова!
Новый, 1840 год, Лермонтов вначале встретил у Карамзиных, где хотел увидеться со Щербатовой, но она не приехала. Затем вместе с Вяземским перебрался к Одоевским (Федор Сергеевич приходился двоюродным братом Александру Ивановичу, декабристу, умершему на Кавказе), у них традиционно собиралась пишущая братия — журналисты и писатели: пили пунш и перемывали косточки светским львам и львицам. Федор Сергеевич сообщил Михаилу, что сегодня вечером он собирается на прием во французское посольство и уж там-то Щербатова будет наверняка.
— Да, но ведь я к французам не приглашен, — отозвался новоиспеченный поручик.
— Это дело решаемое, — уверенно ответил Вяземский. — Я сейчас напишу барону де Баранту, и тебя пригласят.
— Сомневаюсь. Он наверняка знает о моих скверных отношениях с его сыном Эрнестом.
— Ничего. Своего сына барон считает пустым мальчишкой и вертопрахом и не станет прислушиваться к его мнению. А тебя знает и не раз выражал восхищение твоей поэзией.
— Хорошо, попытаться можно.
И действительно: не успел поэт заявиться под утро к себе домой, как Андрей Иванович подал ему конверт с напечатанным на нем гербом Франции. Господин посол имел честь пригласить поручика Лермонтова на торжественный прием по случаю наступления Нового года. Михаил вздохнул.
— Эх, не избежать мне стычки с этим фалалеем. Впрочем, может быть, под боком у папочки он будет вести себя поскромнее.
У поэта слипались глаза, и, велев слуге разбудить его после полудня, а за это время привести в порядок парадный мундир, завалился спать.
Добираться до здания, где располагалось французское посольство (Миллионная улица, 25), было недалеко — по Большой Морской в сторону Марсова поля. У парадного подъезда сменяли друг друга позолоченные сани: высшая знать удостаивала вниманием представителей великой державы; многие покупали виллы в Ницце и Каннах. Не имея богатых саней для выезда, Лермонтов приехал на скромных со своим кучером, но оставил их раньше на квартал, чтобы не позориться, и пошел пешком. Предъявил приглашение, и его впустили. Скинул шинель и фуражку, постоял, пока лакей веничком сметал снег с сапог, дал ему на чай. По широкой лестнице, устланной ковром, не спеша поднялся в зеркальную залу. Народу было видимо-невидимо. Музыканты играли, сидя на балкончике, но никто не танцевал — это был прием, а не бал. Подавали шампанское, канапе на шпажках, фрукты и мороженое. Михаил прошелся по зале взад-вперед, затем по кругу, но Щербатовой не увидел. Он направился в диванную, где курили мужчины. Сразу столкнулся с Эрнестом де Барантом. Француз очень удивился.
— Как, вы тоже здесь?
— Коли вы верите своим глазам, сударь.
— Понимаю: отец восхищается вашей поэзией. Я не столь силен в русском языке и оценить ее по достоинству не могу. Но скажите, правда ли, что в стихотворении на смерть Пушкина вы уничижительно отзываетесь о французской нации?
— Ничего подобного. С чего вы взяли?
— Мне перевели. Вроде бы французы, по-вашему, совершенно не понимают русской культуры и убили русского гения.
— Вам перевели извращенно. Эти слова у меня относятся только к одному человеку — Дантесу. Именно он не знал, на что руку поднимал.
— Если так, то другое дело. Впрочем, согласитесь, Дантеса тоже можно понять. Предположим, вы живете в Париже, служите в русской миссии. И влюбляетесь в жену какого-нибудь француза. Он вас вызывает стреляться. Вы его убиваете. А потом выясняется, что убитый — гений Франции. Но для вас он просто соперник в жизни и на дуэли. Или я не прав?
Михаил усмехнулся.
— Просто вы рассуждаете как француз, а я как русский.
Эрнест продолжил:
— Или, скажем, мадам Щербатова. И вы, и я в нее влюблены. Чтобы разрешить этот спор, мы стреляемся. Я вас убиваю. Должен ли я думать, что вы тоже русский гений и поэтому вне законов чести?
Лермонтов перестал улыбаться и ответил хмуро:
— Я не гений и не выше законов чести. Так что если между нами случится ссора, а потом дуэль, можете стрелять не задумываясь. Как и я в вас. А уж там посмотрим, кто кого убьет.
Не покурив, Михаил коротко кивнул и покинул диванную комнату.
Без Щербатовой ему было скучно. Даже встреча с Вяземским не развеселила. Петр Андреевич, сидя в кресле, чистил серебряным ножичком яблоко. С некоторым самодовольством произнес:
— Ну, вот видите, шер ами, вас пригласили по моей просьбе, как я и обещал.
— К сожалению, Марии Алексеевны здесь нет.
— А, сие уж не в моей власти, голубчик. Да и на что сдалась вам эта хохлушка? Красива, не спорю, образованна и умна — несомненно, но уж очень молода и потому легкомысленна. Этим напоминает Наталью Николаевну Гончарову в юности. Получала удовольствие от любезностей светских хлыщей, плохо понимая, чем опасен свет. Это же клоака! Вот и получилось то, что получилось, обвинили бедняжку в супружеской неверности, высмеяли Пушкина. Гений защищался, как простой смертный. И погиб во цвете лет. Вы повторяете эти глупости. Слава богу, что Щербатова — не ваша жена. А не то назрела бы новая дуэль — ваша и Эрнеста.
— Может, и назреет еще, — зло бросил Лермонтов.
Вяземский едва не выронил яблоко.
— Вы с ума сошли! Не шутите так. Второй подобной смерти мы не переживем.
Михаил взял бокал шампанского, пригубил и задумчиво сказал:
— Переживете. Только бабушку жалко.
Петр Андреевич уставился на него сквозь очки.
— И не думайте даже. Заклинаю вас. Обещайте мне: никаких дуэлей.
Бывший корнет улыбнулся.
— Обещаю, что сегодня дуэли не будет. Все же Новый год и какие-то надежды на будущее. Но на большее время не могу зарекаться.
Вяземский с горечью покачал головой.
— Вы мальчишка! Как не совестно так себя вести при большом таланте? И трагический пример Пушкина ничему вас не учит.
— А кого вообще учат чужие примеры? Каждому нравится набивать шишки самому.
Лермонтов покинул Вяземского и почти сразу наткнулся на Ростопчину. Чокнулись бокалами, поздравили друг друга с наступившим Новым годом. Поэтесса затараторила: она собрала все свои лучшие стихи и на днях отнесет цензору на предмет издания книжки. А когда будет книжка у Лермонтова?