Литературоведческий журнал №36 / 2015

Коллектив авторов

На мой взгляд, ответ можно найти в сцене формального лишения Ричарда королевства. Канторович доказал ее соответствие церковному обряду лишения сана: («постепенно, предмет за предметом, [епископ] снимал с него все инсигнии, или священные ризы, которые он получил во время рукоположения, затем снимал с него одеяние клирика» 48 . Ричарда, разумеется, пока он жив, лишить мистического тела может только он сам:

Итак, смотри, как сам себя я свергну! – С главы сниму я непосильный груз, Из сердца вырву царственную гордость И выпущу из рук тяжелый скиптр. Я днесь смываю свой елей слезами, Я днесь свою корону отдаю, Я днесь с себя слагаю сан священный, Я днесь от всех отказываюсь прав. От почестей, от власти отрекаюсь… 49

48

Канторович

Э. Указ.соч. – С. 106.

49

Ричард II. – C. 486.

Now mark me how I will undo myself:I give this heavy weight from off my headAnd this unwieldy sceptre from my hand,The pride of kingly sway from out my heart,With mine own tears I wash away my balm,With mine own hands I give away my crown,With mine own tongue deny my sacred state,With mine own breath release all duteous oaths,All pomp and majesty I do forswear… (Richard II. Р. 245–246).

Но это не только правовая формальность, и повторение «я» здесь не случайно. Процесс, выраженный в монологе Ричарда, можно назвать «раздеванием» или, более терминологично, «дивестицией» 50 . На первый взгляд здесь физическое тело убивает мистическое, снимая с себя одно за другим его элементы. Но, на мой взгляд, для шекспировской хроники важнее, не какое тело погибает, а какое остается после отречения.

Сможет ли Ричард говорить о себе «я», перестав быть королем? У Холиншеда эта проблема решается просто. После приведенного хронистом акта об отречении Ричард больше ничего не говорит даже в сцене убийства, хотя и борется за жизнь 51 . Право на речь переходит к другим – королю Генриху, епископам, даже убийцам Ричарда.

50

Шекспир употребляет этот глагол в схожей по контексту сцене отречения Короля Лира от престола: «Now we will diuest vs both of Rule, Interest of Territory, Cares of State» (I:1:49).

51

Его слова Холиншед передает косвенной речью: «He demanded of the esquier whie he did not his dutie». См. электронный текст «Хроник»:english.ox.ac.uk/Holinshed/texts.php?text1=1587_4942. Единственное исключение – предсмертные слова Ричарда: «…пусть дьявол заберет Генриха Ланкастера и тебя вместе с ним» (strake the esquier on the head, saieng The diuell take Henrie of Lancaster and thee togither). Интересно, что эта фраза не выделяется в отдельную строку, как Холиншед обычно делает с прямой речью.

Не так у Шекспира. Чем ниже падает Ричард, тем длиннее и путаннее его монологи. Какое «я» произносит их? Если это только «физическое тело», как оно мыслит – как король или как нечто новое и непонятное? Разумеется, Ричард все время возвращается мыслями к своей утраченной королевской власти, но это новое безымянное тело отнюдь не бесплодно: оно порождает мысли и пытается властвовать над ними:

Представим, что мой мозг с моей душой В супружестве. От них родятся мысли, Дающие дальнейшее потомство 52 .

52

Ричард II. – C. 508.

My brain I’ll prove the female to my soul,My soul the father, and these two begetA generation of still-breeding thoughts… (Richard II. Р. 275).

Интересно, что мозг здесь предстает как женское начало, дающее жизнь мыслям, оплодотворенным «мужской» душой.

Потомство, стоит добавить, которого он был лишен как король. Я полагаю, что тюремный монолог Ричарда в последнем акте, к которому зритель подготовлен постепенной развязкой остальных сюжетных линий, представляет нам новое, еще безымянное тело Ричарда. С одной стороны, это тело бесправного заключенного, ведущего «голую» (в терминах Дж. Агамбена) 53 или, точнее, «мучимую жизнь» (tortured life) 54 . Это тело по контрасту с физическим телом короля сохраняет память о былой власти и страдает от жестокого обращения. Но есть и другое тело, которое пытается мыслить о «вселенной», о том, какое место в ней теперь занимает «лишь я» и о свойственном этому новому телу (и его мыслям) недовольстве:

53

Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. – М.: Изд-во «Европа», 2011.

54

Уточняя Агамбена, этот термин предложил А. Эткинд. См.: Etkind A. Warped Mourning: Stories of the Undead in the Land of the Unburied. – Stanford, California: Stanford University Press, 2013.

На племя, что живет в том, внешнем, мире, Похоже удивительно оно: Ведь мысли тоже вечно недовольны 55 .

Это тело абсолютизирует недовольство и приписывает его любому человеку («none contented»):

Но, кем бы я ни стал, – И всякий, если только человек он, Ничем не будет никогда доволен И обретет покой, лишь став ничем 56 .

55

Ричард II. – C. 509.

And these same thoughts people this little worldIn humours like the people of this world,For no thought is contented. (Richard II. Р. 275).

56

Ричард II. – C. 509.

But whate’er I be,Nor I nor any man that but man isWith nothing shall be pleased till he be easedWith being nothing. (Richard II. Р. 276–277).

У Ричарда нет времени разобраться в соотношении новых и старых тел, они множатся и переплетаются в его монологе, как мысли нового тела. Король Ричард, который сам был «покрасневшим от гнева солнцем» (в оригинале – «недовольным», discontented sun, III:3), теперь признает право на недовольство за каждой мыслью, вне иерархий, и говорит о всяком человеке (any man).

Это новое тело, которое живет на сцене всего один монолог, судит само себя, слыша за доносящейся до него музыкой гармонию тела государства:

Что? Музыка? Ха-ха! Держите строй: Ведь музыка нестройная ужасна! Не так ли с музыкою душ людских? Я здесь улавливаю чутким ухом Фальшь инструментов, нарушенье строя, А нарушенье строя в государстве Расслышать вовремя я не сумел 57 .

Это тело просит прекратить музыку и благословляет пославшего ее, несмотря на страдание, которые ему приносит аналогия с государством. Благословение, вероятно, возможно потому, что мучимый узник уже не ощущает себя частью государства и может смотреть на его механизм со стороны. Тело неподвижно относительно времени, тело само стало часами (или «кукушкой на часах» Болингброка – добавляет другое тело, помнящее о королевской власти). Тела спорят, создавая шизофренический кошмар, терзающий Ричарда. Но полилог их организует именно это мыслящее тело, которое я предлагаю называть «телом интеллектуала».

57

Ричард II. – C. 509–510.

Music do I hear?Ha, ha, keep time. How sour sweet music isWhen time is broke and no proportion kept.So is it in the music of men’s lives;And here have I the daintiness of ear 45To check time broke in a disordered string,But for the concord of my state and timeHad not an ear to hear my true time broke. (Richard II. Р. 277).

Тело интеллектуала трудно определить, когда оно промелькнуло перед зрителем на несколько минут. Неясно, к чему оно стремится, как оно представляет само себя. Но главная его проблема – ему не над чем властвовать и нечего контролировать. Ричард сам стал «нестройной музыкой», которая очень скоро прекратится. Но за минуты последнего монолога тело интеллектуала успевает понять, что может контролировать только мысли, которые плодятся так скоро, что из них можно составить новое королевство.

Канторович завершает анализ сцены, где Ричард лишается престола, утверждением нового тела: «…Это – demise Ричарда и возвышение нового природного тела» 58 . По всей вероятности, он имеет в виду тело Генриха Болингброка. Парадоксально, но со словами о возвышении нового тела нельзя не согласиться, только это скорее тело интеллектуала. Его короткая жизнь делает хронику Шекспира больше похожей на его последующие трагедии.

58

Канторович Э. Указ. соч. – С. 111.

В рамках мысли XVI–XVII вв. с ее труднопреодолимой дихотомией vita activa и vita contemplativa 59 герой-король, пусть и развенчанный, заранее проигрывает, решив вести созерцательную жизнь. Примеров этому достаточно и у Шекспира, и у его современников – вспомним только одного Просперо. В то же время меланхолический интеллектуал, ушедший в созерцание, сталкивается с теми же проблемами, что и шекспировский Ричард, властвующий над недовольными мыслями.

Преодолеть дихотомию и выйти за ее пределы можно, добавив к ее двум элементам третий термин, который нарушает их строгую разграниченность. Я предлагаю использовать введенное Ж. Делезом и Ф. Гваттари понятие «тело без органов» для того, чтобы описать попытку интеллектуалов раннего Нового времени представить себе тело, превращающее власть монарха во власть интеллектуала – не только над мыслями, но и над людьми.

59

О деятельной и созерцательной жизни см.: Burke P. Viewpoint: The Invention of Leisure in Early Modern Europe // Past & Present. – 1995. – Vol. 146, N 1. – P. 136–150; Lombardo P.A. Vita activa versus vita contemplativa in Petrarch and Salutati // Italica. – 1982. – P. 83–92; Matzner F. Vita activa et Vita contemplativa. Lang, 1994. Тема продолжает оставаться актуальной в связи с трудами Ханны Арендт. См.: Yarbrough J., Stern P. Vita activa and vita contemplativa: Reflections on Hannah Arendt’s political thought in The Life of the Mind // The Review of Politics. – 1981. – Vol. 43, N 3. – P. 323–354.

При всей кажущейся неисторичности такого терминологического сдвига он, видимо, неизбежен, если мы хотим описать интеллектуала, вычлененного из профессионального сообщества или общества в целом. Механизм превращения в тело без органов, описанный Делезом и Гваттари, удивительно созвучен как страху Ричарда, что он превращается в ничто, так и, например, опасениям Джона Донна в письме к другу: «…не быть частью какого-либо тела – значит быть ничем» 60 .

Как интеллектуальное тело Ричарда, тело без органов «замыкается в полной глубине без границ и без внешнего пространства» 61 . Но оно – «не свидетель изначального небытия, как и не остаток потерянной цельности» 62 . Оно взрывает организм путем «ускользания» и «детерриториализации», «пронизано бесформенными, нестабильными материями, потоками во всех направлениях, свободными интенсивностями или номадическими сингулярностями» 63 . При всей апофатичности и неясности этих объяснений их основное направление ясно: тело без органов появляется, когда организм открепляет от себя органы – «социальные функции» – и хотя бы на время останавливает то, что Делез и Гваттари называют «машинами желания». Применительно к раннему Новому времени – как, впрочем, и к состоянию после модерности – дело не в том, чтобы стать телом без органов, а чтобы ощущать его под всеми органами и желаниями, не отрицать идущий от него поток «номадических сингулярностей», пытаться преодолеть кажущийся огромным пробел между созерцанием и действием, заставить короля мучиться невозможностью истинного созерцания, а «сатурнического» интеллектуала – действовать словом. Оба при этом не превращаются в ничто, а продолжают существовать как комплексное, составное тело.

60

«…To be no part of any body is to be nothing». The Life and Letters of John Donne / Еd. by H. Gosse. – L.: Heinemann, 1899. – V. 1. – P. 191.

61

Делёз Ж. Логика смысла. – М.: «Раритет», Екатеринбург: «Деловая книга», 1998. – C. 259.

62

Делёз Ж. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения // Жиль Делёз, Феликс Гваттари. Пер. с франц. и послесл. Д. Кралечкина. – Екатеринбург: У-Фактория, 2008. – C. 22.

63

Делёз Ж. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения // Жиль Делёз, Феликс Гваттари. Пер. с франц. и послесл. Я.И. Свирского. – Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. – С. 62.