Люди сорок девятого
Шрифт:
– Я не знаю, с чего начать...
– негромко произнес Линдейл, всю его уверенность как рукой сняло.
– Не знаю... Может лучше не...
Джозеф Блейк уловил растерянность в голосе стрелка.
– Можете курить.
– разрешил он.
– Спасибо.
– Джонатан Линдейл вытащил из кармана сигару и прикурил от свечи.
– Просто расскажите о том, что у вас на душе, - негромко предложил отец Блейк, внезапно поймав себя на жалости к этому сильному человеку с таким трудом искавшему нужные слова.
– Начните с начала.
– Не знаю...
– повторил Джонатан.
– Пожалуй, я начну с войны. Я разговаривал тогда с капелланом, но не помню о чем именно, поэтому начну оттуда.
Он говорил с трудом, будто преодолевая огромное внутреннее сопротивление. Он говорил и говорил, несмотря ни на что, и речь его ускорялась и становилась более плавной пор мере того, как таяли сигареты в его руках. Джон чувствовал, как со словами из него выходит нечто черное, безобразное и бесконечно тяжелое. Выходит вместе с застарелой болью, как гной из раны. Отец Блейк слушал внимательно, не прерывая. Он был безмолвным поверенным всех тайн и интриг городка, много добропорядочных, или считающих себя таковыми, вроде миссис Галахер, горожан, которые легко каялись в мнимых или несущественных грехах, не замечая в себе самого страшного зла, но никто из них не говорил с такой страстью и болью, будто выворачивая себя наизнанку. Глаза Линдейла постоянно пребывали в движении, как отраженное в них призрачное пламя свечи, они то устремлялись в пустоту, то начинали метаться по комнате, как загнанный зверь, то жадно впивались в лицо слушателя, ища сочувствия, осуждения, гнева, чего угодно - только не равнодушия. Он говорил, иногда забывая о тлевшей в пальцах сигарете, иногда замирая, как каменное изваяние, или напротив, начиная вдруг буйно жестикулировать, отчего красный уголек на конце папиросы принимался танцевать, выписывая причудливые пируэты, о своих чувствах, о любви, о смертельной ненависти, разбуженной от короткого послевоенного сна и захватившей все его существо. Джозеф Блейк слушал его голос и не мог представить, что всего лишь несколько дней назад он мог бы выставить этого человека за дверь, и обречь его нести и дальше в себе эту тяжесть. Его, кому помощь была несравненно больше необходима, чем любому в городе. Джозеф знал, догадывался, что Линдейл не рассказывал этого никому, не рассказал бы и ему, если бы не был уверен, что тайна уйдет вместе с ним в могилу.
Джон стремительно выкуривал сигару за сигарой, его голос подчас звенел как туго натянутая струна, но ни разу не сорвался. Комната наполнилась табачным дымом, которого некурящий Блейк не переносил, но сейчас Джозеф не замечал этого, даже не закашлялся ни разу. Глядя на Линдейла, он был полностью поглощен новой мыслью, что не смеет осуждать его, убийцу, стрелка и солдата. "Не судите" и "Кто из вас без греха" эти слова, которые он не редко использовал в проповедях, внезапно приобрели для него новый смысл.
И внезапно, словно прозрев, преподобный увидел темный силуэт Линдейла на пороге церкви и вспомнил, кто привел туда Люсьена, кто, закрыв его собой, вынес мальчика из пекла перестрелки.
Джонатан замолчал и, обернулся, заглянув священнику в глаза. Он был несколько удивлен, увидев в них сочувствие и попытку понять.
– Вот и все, - сказал он тихо, - "...таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им"[19.].
Отец Блейк в задумчивости потер ладонью заросшую щетиной щеку.
– Если бы вы молились сейчас, Джон, - спросил он внезапно с нескрываемым интересом, не потому, что это было необходимо, а просто, чтобы услышать ответ.
– о чем бы вы просили?
Несколько минут Линдейл раздумывал, потом ответил, медленно, будто продолжая думать, проговаривая каждое слово:
– Наверное, я просил избавить меня от ненависти.
Он усмехнулся углом рта.
– Хотя, я сам должен как-то отделаться от нее, если собираюсь жить дальше... Простить своих врагов... Раньше я и не догадывался, как это тяжело, теперь знаю.
Неловкое молчание нарушил Джозеф Блейк.
– Сын мой, ты одержим гордыней, ты, возможно неосознанно, сравниваешь себя с Ним, считая, что раз ты не можешь простить этот грех, то и Он не может.
Отец Блейк замолчал, Линдейл тоже не говорил ни слова, ожидая продолжения, потом Джозеф собрался с мыслями и продолжал:
– Не знаю... Ничего больше не знаю... Неисповедимы пути Господни, это надо помнить.
Из вашей речи я понимаю, что вы - человек образованный. Я думаю, вы читали Библию, знаете ее достаточно хорошо и мне не следует пересказывать все, что говориться в Новом Завете о раскаявшимся грешнике... Просите, Джон, и дано будет вам. Вы процитировали один отрывок из Ветхого Завета, я отвечу тем же. "...Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: "исповедую Господу преступления мои", и Ты снял с меня вину греха моего." [20.] Псалом Давида. Номер тридцать один. Мы еще поговорим с вами, как-нибудь потом, обещайте мне это. Приходите в это воскресенье на службу, не бойтесь старых клуш. По крайней мере, вы не склонны путать грех с добродетелью. После службы сможем поговорить. И возможно, вместе решим, какой епитимьи вы заслуживаете, что сможет облегчить ваше бремя, хотя, я думаю, вы уже сделали первый шаг. Попробуйте молиться за своих врагов, Джон, только от чистого сердца, я научу как. Слышал, генерал Ли делал это каждый день, пока шла война, не стоит этого стыдиться. Кстати, не отказался бы поговорить с вами еще раз, за чашкой кофе, возможно, или за партией в шахматы. Если честно, меня интересует ваше мнение насчет одной книги... Что ж... А сейчас прочтите "отче наш" и приходите в церковь. Я поговорю с Алисой и приготовлю все для венчания. В конце - концов, неважно, что и как человек говорит, имеет значение только то, что он чувствует.
Он вышел, оставив Линдейла одного, наедине с собой. И со всей необъятной Вселенной, с мириадами звезд и галактик, с чудовищной скоростью несущихся в пустоте и с Тем, Кто создал весь этот непостижимо сложный мир не больше песчинки, а быть может, только повелел ему быть. Джон, опустив голову, неподвижно сидел на краю кровати. Он повторил молитву три раза. Молча. Но зная, что его слышат.
Потом поднялся и вышел.
Он стоял рядом с Алисой в зыбком мерцании свечей, держа в ладони ее маленькую руку с тонкими пальцами и голос отца Блейка доносился до него как сквозь толстый слой ваты, для него слова почти не имели значения, но когда его спросили, берет ли он эту женщину в жены, он сказал:
– Да.
А буквально через минуту, это слово прозвучало справа, показавшись ему далеким эхом только что произнесенного. Ослепленный новым, только что открывшемся ему образом, Джонатан Линдейл не видел больше силуэт, возникший в неясных, постоянно меняющих очертания, живущих своей жизнью тенях в дальнем углу церкви. У женщины было бледное вытянутое лицо, совершенно нетронутое взрывом, она глядела на них с грустной улыбкой.
– ...Если кто-нибудь знает причину...
– доносилось до него, - по которой эти люди не могут вступить в брак, пусть скажет сейчас, или замолчат навеки.
"Кто скажет...
– думал Линдейл, - Все, кто мог про нас что-то знать на самом деле, мертвы, да и на улице нет никого, кто мог бы услышать эти слова..."
Потом он понял, как-то интуитивно, что отец Блейк уже несколько раз спрашивает его, есть ли кольцо. Джонатан достал из кармана тоненький золотой ободок со впаянным бриллиантом и он скользнул вниз по безымянному пальцу Алисы. Кольцо подошло идеально. В свете свечей грани бриллианта вспыхивали одна за другой при малейшим движении руки. Она ничем не напоминала Анабель, ни внешностью, ни манерой общения, но кольцо было ей впору... Возможно, именно она была той, единственной женщиной. Она, а не Анабель... На мгновение он ужаснулся этой мысли, показавшейся святотатственной, но потом вдруг понял, что прав. Она, которая долгие годы делила с ним невзгоды и опасности скитаний по стране, переживала все взлеты и падения никогда не жалуясь. Он научил ее читать и писать, ценить книги и немного говорить по-французски, но, ослепленный своей болью, никогда не замечал, что она женщина, а не просто друг. Сердце Джонатана практически останавливалось, когда он думал о том, что мог потерять ее навсегда.
– ...Объявляю вас мужем и женой.
– услышал Линдейл и, осторожно наклонив ее голову, чуть нагнулся. Их губы соприкоснулись. Женщина, смутное видение в призрачном обманчивом свете, поднесла к губам кончики двух тонких, будто вырезанных из белого мрамора, пальцев и послала Линдейлу воздушный поцелуй. Она еще задержалась, глядя на двух людей, застывших в объятьях друг друга, потом, облегченно вздохнув, отвернулась, почти неуловимым движением набросив на плечи и голову невесомую шаль и в ту же секунду исчезла из этого мира, где была так долго удерживаема волей мужчины, жизнь которого она теперь покидала навсегда.