Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

25–26 ноября 1931

Средняя Азия [126]

Мы наших рек не бережем — Учета нет российским рекам, Но за пустынным рубежом Все воды взвешены узбеком. В архив беспамятных морей Не сдаст, не пустит свой поток он: Дарье в арыках веселей, Дарья впадет в пахту и в кокон. На пальцах рук окончен счет, Узбеки грамотны отныне, И мудрость Ленина течет По зацветающей пустыне. Чтоб эту мудрость уберечь, Бурлят сердечные арыки, И льется сталинская речь В Узбекистан многоязыкий. Слова московских площадей Перед мозаикой мечети Пронзили музыкой своей В пустынях выросшие дети. Гортанно-песенная резь И пионерская команда — Лишь здесь возможна эта смесь, Лишь здесь, под небом Самарканда! Но шум базаров заглушен И блекнут яростные краски Для смуглых девушек и жен, Одетых в саваны и маски. Дурной закон их всех обрек, Дурных законов им не надо, Срок заточения истек Для их смеющегося взгляда, — И рвется к небу мотылек, Пробивший кокон шелкопряда.

126

Средняя Азия. Черновой автограф — 44.2–3.

28 февраля 1931

Керченские курганы [127]

Около княжества тмутаракан В поле Корчевы насыпан курган. Призрачный холм, приблизительный конус Полем пунктирным завлек далеко нас. Долго мы шли с Митридатовых гор, Шли и пришли и вошли в коридор: Царство расчета? Республика формул? — Бред, говорят, мол, мифический вздор, мол… Сферы сосудов для тлеющих губ Скудного склепа обставили куб; Терпят, и служат, и стонут с натуги Скрепы квадрата, решенного в круге; Страшные кольца во тьме голубой Плавно сужаются над головой; В центре над ними смеется лазейка: «Влезь-ка снаружи, проникни, посмей-ка!» Ветер заглядывает в дыру, Тлеет история на ветру; В люк ее, — глаз различает легко мой, — Сыплются годы рудой невесомой; В каменной домне, — рисуется мне, — Плавят их все на незримом огне; В ломкую память и в книжные брусья Кто их формует, решить не берусь я: Плитами вечности, — знаю лишь я, — Выстелен желоб для лет и литья. Выйдемте в поле, чихнемте, и вот он — Дымом, как проволокой, обмотан, Дрожью исходит у Керченских вод Металлургический черный завод! Здесь настоящие высятся домны; Нормы их выработки огромны; План — и по плану следят мастера, Чтобы рудой заполнялась дыра. Служит железо

нам, но не всегда ведь Именно так его будем мы плавить. Разве не дует нам техника в лоб? Разве не сменим мы рысь на галоп? Разве отдать не придется на лом нам Части, притертые к нынешним домнам? Вы, кто достигнет столь славных побед, Вникните в мой неразумный совет: Вымершим домнам придайте подобья Древнекурганного холма-надгробья; Кладом веков разложите в печи Крючья, лопаты и кирпичи; Глиной, как здесь, иль песком, как в Египте, Чем вам понравится, тем и засыпьте, И после смерти кладите туда Лучших в Союзе героев труда, Чтобы терпели и выли с натуги Скрепы квадрата, решенного в круге, Чтобы сужались во тьме гробовой Плавные кольца над головой!

127

Керченские курганы. Автограф — 44.60, 64 об. Курганы — древние памятники погребения в районе Керчи (всего около 1.500). Корчев — древнерусское название Керчи. Митридатовы горы — гора Митридат в центре Керчи, на которой располагается античный город Пантикапей; на вершину горы ведет Большая Митридатская лестница (более 400 ступеней).

4–5 ноября 1931

Коломна [128]

Бьют в железо. Поджигают срубы. Голосят в серебряные трубы И выпрядывают на врага За коломенские округа. Как пошла Коломна на разведку, Ткнула в бок Рязанскую соседку, Подсобила Суздальской сестре, За Москву сгорела на костре. Но очухалась и вновь окрепла, Дивной птицей вознеслась из пепла, Чтобы снова на приокском рву Грудью стен оборонять Москву… Плохо начал! — Ведь зальют же грязью! Ведь пишу я летописной вязью! Ведь не трудно рассмешить до слез, Этим слогом пользуясь всерьез! Он уже достаточно поношен: Много лет его носил Волошин, В нем ходил и Алексей Толстой. Он был скроен в частной мастерской. Бьют эстетов. Действуют в бригадах, Борются в газетах и докладах, И, самих себя опередив, Презирают всякий рецидив. Старина ни в чем недопустима. — Русь? Татары? — Мимо! мимо! мимо! — Останавливаться, как в кино, Строго-настрого воспрещено. Бьют к отвалу. В пене яму вырыв, Винт забрызгивает пассажиров, И бегут московские мосты В пестрый край коломенской версты. По указке штурманских методик Голосит веселый пароходик, И бегут от нас, как от врага, Улепетывают берега. Мы — туристы. Жадны мы и зорки. Вот Коломенское на пригорке: Здесь народ «тишайшему» царю Дунул бунтом в самую ноздрю. Здесь же, кровью белый храм зашлепав, Поднимал Болотников холопов И охотников до передряг Собирал под самозванный стяг. Едем дальше. Над поемным лугом Бьет Коломна по бродячим стругам, У ограды своего кремля Останавливаться не веля. А за нею — в сторону, к татарам — Бьют в железо, трубным пышут жаром, Соревнуясь накрест, напролом, С Ленинградом, Тулой и Орлом. Нас ведет туда подросток Маша, Нам читает проводница наша (Грамотная только первый год): «Машин, но строительный завод…» Было время. Мерли с голодухи. Мать-история была не в духе, И решила братская Казань Взять последнюю с Коломны дань. Но не дань былого лихоимства — Дань рабочего гостеприимства: Кровлю, хлеб и место у станков Для бежавших с Волги степняков. И потомки воина Мамая В карнавалах Октября и Мая Составляют здесь и посейчас Шесть процентов шествующих масс. Бьют по браку, по прорывам плана, По ленце, гноящейся, как рана, И растратчикам чужих минут В черной кассе плату выдают. Это смахивает на поминки. Это плата — тризна по старинке, Чтоб за гибель человеко-дней Черный хлеб вкусил прогулодей. Путь один — и русским и татарам, И взялись коломенцы недаром, По три смены, вечно наяву, Лесом цифр оборонять Москву. Бьют железо. Расширяют хоз. ст-во. Производят средства производства, Льют со стен расплавленную сталь, А осаде — лютая печаль.

128

Коломна. Машинопись с правкой — 44.25–27. автограф — 44.28–29. Здесь народ «тишайшему» царю / Дунул бунтом в самую ноздрю… — имеется в виду Медный бунт (25 июля 1662), восстание из городских низов в Москве против неудачной политики царя Алексея Михайловича (1629–1676) по прозвищу Тишайший, любимой резиденцией которого было село Коломенское. Болотников Иван Исаевич (? — 1608) — выдающийся деятель периода Смутного времени; после гибели Лжедмитрия I (1606) возглавил восстание против Василия Шуйского, пытавшегося захватить русский престол. Был предан, сослав в Каргополь, а там ослеплен утоплен. Во время восстания село Коломенское служило Болотникову ставкой.

28–30 мая 1931

От взрыва до взрыва [129]

Нас воспитывали на вздоре, В атмосфере глупых историй, С детских лет нас учили врать То про «Русь», то про «вражью рать»; Нас водили смотреть спектакли, Где при свете горящей пакли, Как на скачках, как на пари, Состязались богатыри; Нам показывали в «Третьяковке», Как цари, мол, бывали ловки, Умудряясь (любовь слепа) Сыновьям кроить черепа. Город-баба, город-шептуха — Вот копилка русского «духа», Поднакапливавшая впрок Сплетни сухаревских сорок. Сорок ведер — в каждом бочонке; Сорок градусов (дважды!) — в жженке; Конский поезд купецких дрог, Как мокрица, сороконог; Каждый храм к своему подножью Гнул прохожих, во славу божью; Сорок на сорок… звон и дрожь… «Бога славь, а мошны не трожь!» В переулках Сорокосвятских, В полосатых будках солдатских Вспоминали говоруны Гром «Отечественной» войны. Над Москвой расстилался порох, Белый ладан чадил в соборах, И чеканились ордена Бригадирам Бородина. Сорок градусов Реомюра Никакая не стерпит шкура, Особливо — кожный покров Европейских нежных полков… Сорок тысяч голодных и слабых Побирались на русских ухабах: «Cher ami… Cher ami… Cher ami…» «Шерамыжники, черт возьми! — Сорок тысяч из полумильона — Как мы нехристя съели-то, вона!» Невредимо уйдя от грозы, Пузо к пузу, лизались тузы. Где фельдмаршалом — зимняя стужа От заставы до Дорогобужа, Где в бесхлебьи и в серии бед Воплотился генералитет, Где мороз — согласитесь, Кутузов! — Понадежней военных союзов, Там не трудно забить в барабан И прослыть благодетелем стран. Пригрозив Мономаховым бармам, Бонапарт (по-тогдашнему «тать») Был освистан российским жандармом (Что не всякий бы мог предсказать). Но — актер, уходящий со сцены, Где весь мир — его зрительный зал, — Страха ражи, Кремлевские стены Он под занавес миной взорвал. Этот страх — только маленький страхик В перспективе промчавшихся лет, И сыграл свою партию трагик, И простыл фейерверочный след. Но на память о взрывчатой мине И грозе, миновавшей госпол, Для «анафем», «осанн» и «аминей» Царь задумал строить оплот. — От французской мины отпрянув Пятерней золоченых бомб, Этот храм — пятерых тиранов Засвидетельствовал апломб. Он, возвысившись именито, Сотрясался в нутре порой, — От Каляевского динамита, От пальбы за советский строй. Не шнура терпеливой сапы, Не жестянки с криком «прими!», От которой гибли сатрапы С кучерами и лошадьми, — Динамитных пилюль отведав, Золоченый, но горький храм, На площадке Дворца Советов, Как пилюля, ты лопнул сам! Нас воспитывали на вздоре, В атмосфере глупых историй… Сказка — складка, а песня — быль И пилюль золотая пыль.

129

От взрыва до взрыва. В переулках Сорокосвятских… — Сорокосвятская улица и одноименные переулки находились (и отчасти сохранились) в Москве в районе Таганки. Сорок градусов Реомюра — 50 градусов Цельсия. Этот храм — пятерых тиранов… — т. е. Александра I, Николая I, Александра II, Александра III и Николая II; Храм Христа Спасителя строился 44 года, освящен 26 мая 1883, в День Вознесения Господня, одновременно с коронацией Александра III. 5 декабря 1931 Храм-памятник воинской славы, Главный Храм России был уничтожен с помощью двух направленных внутрь здания взрывов. От Каляевского динамита… — Иван Платонович Каляев (1877–1905) — эсер (1903), член Боевой организации. 4 февраля 1905, бросив бомбу (впрочем, не динамитную), убил московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Осужден 5 апреля 1905 Особым присутствием Сената на смертную казнь; казнен в Шлиссельбургской крепости.

1932

В разрезе Москвы [130]

В Москве, за ручьем Черторыем, ка — нава, колдобина, выемка. В Москве, за Неглинкой-рекой, ка — менья дробит глиноройка. Взрыхляйся с утра и до ночи, ну — тро обращай в чревоточину, Изверженным прахом пыли, ца — рапай свой профиль, столица! В грунту из пека и подзола кол — дует подпочвенный колокол, В трезвоне обеденных смен — ды — ханье забытой легенды. Не благовестящий ли Китеж ку — рлычет сквозь круглую вытяжку? Нет, рельсы, бегущие вниз Нью — Йоркской подсказаны жизнью, А почву грызущая трасса во — рчит и грохочет внеклассово, Вонзая в земное нутро ги — гантские когти дороги. _______________________________ Как лучше — в длину, поперек ли Планетные резать пласты?.. Колодцы, они — как монокли: В них — зоркость, но не широты. Резнем-ка продольно — чтоб мокли В раздвоенных руслах мосты, Чтоб клады нашлись и о пёкле Шептались гнилые кресты! Жилось этой бабе, Москвище, С поповьем ее и трупьем! Не знал недостатка ты в пище, Могильный ее глинозем, Но, райской обители чище, Под ней мы туннели пробьем — И пусть себе дремлет кладбище Над бдящим под ним фонарем. Конечно, мы были бы рады, Разрезав Москву пополам, Найти в ее профиле клады, Зарытые некогда там… Алмазы, червонцы, лампады, Пока не нашли вас, вы — хлам. Но ждать Метрострою не надо: Он — клад и зарок себе сам. В деталях продольной картины Речной не хватает волны: Над рельсами — заросли тины И медленные плывуны. Там — глинистый берег стремнины, Тут — кафельный выгиб стены, И все-таки русла едины, Хоть графики их не равны. _____________________________ Ты короток, узок и шаток, Подземной дороги зачаток. Но, сверла в земные потемки Вонзающий исподтишка, О черный колодезь в подземке Среди проводов-многохвосток, Ты — червеобразный отросток, Ты — жизни слепая кишка. Приблизимся к первым ступеням, Плащи из брезента наденем, В земные архивы заглянем, Застанем былое врасплох! Подобно заботливым няням, Опустят нас детские клети В погонные метры столетий, В слоеное тесто эпох. Земного полна перегною, Москва набухала квашнею, Под сдобные вздохи и всхлипы Века громоздя, как блины. Так пучатся в море полипы, Так ширится ветка коралла, Так почва росла и сгорала На черных дрожжах старины. Всю эту слоистость и пестрядь Нам надо теперь зареестрить, По тысячелетьям и эрам Расчислить их жизненный срок. Вот, служащий миру примером, Герой метростроевской шахты, Взял бур ты с бухты-барахты Их за год пронзил поперек. Речным подражая бассейнам, Довольные сходством семейным, Секунды впадают в минуты, Минуты впадают в часы, И льются века-баламуты, К безбрежности званные на дом, Скопляясь барашковым стадом У береговой полосы. Вот — к дамам под возрастный полог Бальзак проникает, психолог, Вопросом: «а сколь они пылки И скольких любили они?» Вот — годы в древесном распилке По кольцам сочли лесоводы… Откройте ж, земные породы, Что было в Москве искони. ___________________________________ Вот в первой, в свежайшей, прослойке Мы видим свидетельства стройки, Мы видим опилки железа И стружки недавней поры; В грунту поперечного среза — Поверхностный мусор и щебень, Но это — истории гребень И гордость планетной коры. Под мусором первого слоя Мы видим в стволе «Метростроя» Обрывок печатной бумаги Со знаками «…Смольный…напря…», Пол-ленты с матросской фуражки, Погон и остаток обоймы. Не сами ль вошли в этот слой мы? Он жив еще, слой октября! Как жидкость в аптечной мензурке, Как дутыш, игрушечно-юркий, Влекомый по трубке магнитом, С черты мы скользим на черту — К щепе, к баррикадам, разбитым, Когда «для спокойствия классов» Свисток Держиморды Дубасов Поднес к матершинному рту. Вот крестик и бражная кружка. Откуда, дружок и подружка? Кто сделал вас этаким фаршем, Начинкой в земном пироге? Мы грунт удивленно шебаршим… Вдруг — видим: Ходынское поле, Подарки, и царь на престоле, И кровь на его обшлаге. Всё ниже мы…сырость и мрак там… Уже изменившимся тактом Стрекочет сверчок метронома, И шире у гири размах… Вот шпага. Нам шпага знакома: Из рук Бонапартовых выпав, Она, средь капели и всхлипов, Ржавеет в песчаных ножнах. Всё ниже мы в узкой закуте. Мы — столб остывающей ртути. Гудит пустота Торричелли Вкруг наших подъемных бичов. Мы видим гнилые качели, То бишь не качели, а плаху, Где, катом подъятый с размаху, Деленный мигнул Пугачев. Под плахой — опять-таки бревна, А с ними — Петлица Петровна, Тугая пеньковая девка, Любимая дочка Петра. Не

вышла, стрельцы, ваша спевка: Женил вас на этой он даме, Вы влезли в нее головами И дергались в ней до утра. Смотрите: тут знак «середина», Тут рослый советский детина Выкачивал воду вручную, По пояс в ней стоя притом. Дух города пеплом врачуя, Тут некогда в жженой селитре Дождем пролился Лже-Димитрий, Рассеянный пушкой фантом. Глядите, наземные гости: Вот след Иоанновой злости. — Один из шести Иоаннов (Не Грозный, но вспыльчивый князь), Над ханами духом воспрянув, Порвал их письмо на сафьяне, Басму, призывавшую к дани, И тут она втоптана в грязь. Проходка, она не бездонна. В ней каждый засек — это тонна. Столетие — в каждом засеке. Тут время, пространство и вес, Три средства, что словно в аптеке Слились и разбиты на дозы, Чтоб были обузданы грозы В земных филиалах небес. Мы — низко, и дно уже близко, Н всё еще есть переписка С веками — посредством оказий, Путем бесконтрольных услуг. Использовав древние связи И почве доверясь как другу, Так витязь прислал нам кольчугу, Лопатой открытую вдруг. Так жернов для дикого проса От голого каменотеса Пришел к нам в простой упаковке Из обызвествившихся свай. Так мамонт, бродяга неловкий, Ребристый, как решка на гривне, Уткнулся глаголицей бивней В подземный советский трамвай.

130

В разрезе Москвы. Черторый — ручей, приток Москва-реки; исток — в Козьем болоте в районе Патриарших прудов, устье — близ храма Христа Спасителя, длина около 2 км; протекал по Никитскому и Гоголевскому бульварам; в XIX в. заключен в трубу. В 1839, когда стало ясно, что строить Храм Христа Спасителя на Воробьевых горах (как предполагалось изначально) невозможно, император Николай I решил возвести храм возле устья Черторыя, на месте Алексеевского женского монастыря. Неглинка — приток Москва-реки; длина 7,5 км. Начиналась из Пашенского болота вблизи Марьиной рощи и текла с севера на юг. В конце XVIII в. была пущена по каналу, а в 1817–1819 заключена в трубу на протяжении 3 км (после этого появилось название Трубная пл.). Дубасов Федор Васильевич (1845–1912) — московский генерал-губернатор (ноябрь 1905 — июль 1906), в декабре 1905 руководил подавлением московского восстания. Один из шести Иоаннов… — в данном случае Иван III Васильевич (1440–1505), он же Иван Великий, порвавший басму хана Ахмата.

1933

Ведущий [131]

Утихли вагонные толки, Загружены спальные полки, Мигает свеча в фонаре, И полночь — в оконной дыре. Забытый на столике с чаем Стакан равномерно качаем, И ложкой звенит он, и звон Баюкает сонный вагон. За сон и спокойствие сотен, За то, что их путь беззаботен, Один отвечает — гляди! — Один, далеко, впереди. Рука его в жесткой перчатке Лежит на стальной рукоятке, И липнет к манометру взор, Со стрелкой ведя разговор. Он ловит зеленые знаки, Зажженные кем-то во мраке, И, красный заметив огонь, На тормоз кидает ладонь. У почты — свинцовые пломбы. Пакеты вздыхают — о чем бы? — О том ли, что ломок сургуч? О том ли, что больно могуч? А рядом с сургучною знатью — Незнатные, судя по платью: Их буквы разъехались врозь… Колхозная почта, небось. За точность доставки газеты, За то, что в порядке пакеты, Один отвечает — гляди! — Один, далеко, впереди. Всю ночь за этапом этап он Пытает чувствительный клапан И мрак, уплотненный кругом, Буравит колючим свистком. Чтоб топке не дать перекала, Он дергает вниз поддувало, И сыплется жар под откос, На миг осветив паровоз. Цистерны с разливом мазута Исчислены в нетто и брутто; На уголь пшеницу и лес Поставлены меры и вес; Тот уголь накормит заводы, Стальные пройдя пищеводы; Тот хлеб, очевидно, готов Для топки сердец и голов. За наши глубины и шири, За то, чтоб «не в пять, а в четыре», И он отвечает — гляди! — Вон тот, далеко, впереди. С помощником, черным от гари, Он слит в производственной паре; Там потом покрыт кочегар, Но главный трудящийся — пар. Пар трудится, правда, тогда лишь, Когда ему угля подвалишь, А если отпустишь на шаг, Он давит на стенки, он — враг! Когда огласятся дороги Сигналом военной тревоги, Втройне пригодится тогда Ведущий в ночи поезда: К решительным славным невзгодам Он двинется вздвоенным ходом И пушки потянет легко Один, впереди, далеко. Теперь же глядит он из будки, Не слушая старой погудки: Гудки паровозных бригад На новый настроены лад. На транспорте били тревогу, На транспорте звали подмогу, И с транспорта он не ушел И радостно чинит котел. Он горд, он доволен, он счастлив, Свой фартук до нитки промаслив, И лоб у него маслянист, И должность его — машинист!

131

Ведущий. Черновой автограф — 44.6–9, под загл. «Машинист».

Февраль 1931

2

«Мне даже не страшно, что ты хромонога навек…» [132]

Мне даже не страшно, что ты хромонога навек, Что руку хирурга воспела в раскачке утиной. Мне волны мерещатся в зыбкой походке калек, И в битву плывущей ты кажешься мне бригантиной. Ты мне и ущербная всех безупречных милей. Не в такт ли с собою бредет мое сердце, хромая? Весна быстроходна, но слез понапрасну не лей: Мы тоже попали в кильватер бегущего мая. Так две канонерки, наверно, когда-то влеклись, Чреватые грузом, по пенному следу фрегата… Ступая вразвалку, на поступь свою не сердись: Ты вечно в почете, ты вечно как будто брюхата. Ты — символ эпохи, когда-то такой же хромой, С таким же трудом приближавшейся к цели заветной, Но так же связующей шаг необузданный мой, Как ты, мне попутной, как ты, неуклонно победной!

132

«Мне даже не страшно, что ты хромонога навек…». Автограф — 42.8.

13 мая 1929

Бездомным Запада

В рассохшемся, огромном и пустом И трижды неблагополучном мире Вы схожи с легендарным мудрецом В его анекдотической квартире. Под ним надир, над ним звенит высок, Над ним безмерна звездная заоблачь, И в круглых стенах из гнилых досок Его хранит единый ржавый обруч. В дверях или — что то же — у окна Он разговаривает с гостьей-крысой, Глядится, любопытствуя, луна, Как в зеркало, в его затылок лысый, Во тьме сфероидальной конуры, Холодной пяткой подпирая днище, Считает величавые миры, На пир миров глядит философ нищий. Но черной зависти предела нет — И вот за то, что на хитоне дыры, Агентство обитаемых планет Его выбрасывает из квартиры. Сам виноват! — жилищный попран строй, Задета в лучших пунктах гигиена… Ликуй, закон, катись по мостовой, Пустая бочка из-под Диогена!

1930

(Техника)*(Чутье) [133]

…Пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове.

К. Маркс

По свидетельству «Капитала» (В первом томе, в пятой главе), Новый дом возникает сначала В человеческой голове. Хоть и карликовых размеров, Но в законченном виде уже Он родится в мозгу инженеров И на кальковом чертеже. Чтобы ладить ячейку из воска, Не выводит художник-пчела Предварительного наброска, Приблизительного числа. Перед зодчим и насекомым — Два пути и один подъем (Кто чутье заменяет дипломом, Кто диплом заменяет чутьем…). Ну, а ты, под напевы гармоник Из деревни пришедший с пилой, Кем ты будешь, товарищ сезонник, — Архитектором или пчелой? — Строя фабрику, лазя по доскам С грунтом цемента и смолы, Ты наполнил не медом, не воском Переходы ее и углы. Но, сложив их для ткани и пряжи, В хитрый замысел ты не проник, Ты, быть может, неграмотен даже, Ловкий кровельщик, плотник, печник! В одиночку, вслепую, поденно Мы не выстроим ульев труда: Надо техникой гнать веретена, Неученая борода! Видишь? — мед отдают первоцветы. Видишь? — цифры бегут по столу: Сочетай их обоих в себе ты — Архитектора и пчелу! Это суша, а на море хлюпко Кто-то кажет — «правей!» да «левей!», Кто-то правит над каждым поступком, Каждым жестом команды своей. Раза в два веселей капитана, Но безграмотней в двадцать два — Не боящаяся тумана, Недоступная бурям плотва. Ну, а ты, чей льняной отворотец Врезан мысом в холст голубой, Кем ты будешь, матрос-краснофлотец, — Навигатором или плотвой? Видишь? — воду в чешуйчатых стаях Руль распарывает по шву: Ты обоих в себе сочетай их — Навигатора и плотву! Это — море, а в газовых ямах — Спор горючего с весом земным, Превращенный в победу упрямых, В высоту и невидимый дым. В то же время взлетает не хуже (Даже лучше) увесистый жук, Вероятно, воспитанный в луже И не кончивший курса наук. Ну, а ты, самодельный моторчик Запускающий детским рывком, Кем ты будешь, мечтатель и спорщик, — Авиатором или жуком? Видишь? — гордые падают Райты, И глядит на них синь свысока Их обоих в себе сочетай ты — Авиатора и жука! Это — воздух, а в путаной сфере Расстановки общественных сил Мы — свой свет осознавшие звери, Мы — совет мировых воротил. В то же время под лиственной кучей, Меж корнями — чего б? — ну, хоть ив, Бессознательный, но могучий Муравьиный живет коллектив. Ну а ты, позабывший о боге, Притеснителей съевший живьем, Кем ты будешь, строитель двуногий, — Гражданином или муравьем? — В этих двух государственных строях Невозможны князья да графья: Сочетай же в себе ты обоих — Гражданина и муравья! Так — трудящиеся народы — Множим технику мы на чутье, Так мы учимся у природы И, учась, поучаем ее.

133

(Техника)*(Чутье). Красная новь. 1931. № 7. Машинопись — 44.30–33. М. Горький в статье «О “Библиотеке поэта”», полностью процитировав ст-ние, писал следующее: «У нас, в Союзе Советов, героическая, трудная действительность наша не вызывает в поэзии мощного эха, а должна бы вызвать, пора! <…> Существуют ли попытки расширить круг внимания поэтов к жизни? Существуют, но обнаруживают печальное бессилие техники, отсутствие поэтической культуры. Вот характерный пример, “достойный подражания” по существу и плачевный по форме, по неудачной работе и ещё более плачевный как признак непонимания целей современной поэзии. <…> Я несколько раз читал эти стихи различным людям, слушатели встречали стихи или равнодушным молчанием или поверхностной критикой их технической слабости. Следует сказать, что слабость этой дидактической рацеи слишком очевидна и отметить её — нетрудно. Но никто не отметил того факта, что одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии. Разработана эта идея — плохо, да. Но всё-таки автор стихов заговорил о том, о чём до него не говорили, и это нужно записать в его актив. Последние две строки — неверны: “мы учимся у природы”, но не “поучаем её”, а, всё более смело подчиняя её стихийные силы силам нашего разума и воли, становимся владыками её, создаём свою, “вторую природу”» (впервые — Правда. 1931. № 335, 6 дек.; затем в кн.: Державин Г.Р. Стихотворения / Ред. и примеч. Г. Гуковского; вступит. ст. И. Виноградова. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1933, - этим изданием открылась серия «Библиотека поэта»). Райты — Уилбур (1867–1912) и Орвилл (1871–1948) Райт, осуществившие 17 декабря 1903 близ Вашингтона первый полет на оснащенном мотором аппарате тяжелее воздуха, учитывая свой предыдущий опыт полетов на планерах. На протяжении десятилетий любое упоминание о братьях Райт преследовалось в СССР цензурой; изобретение самолета приписывалось в разное время тем или иным русским ученым, чаще всего контр-адмиралу А.Ф. Можайскому (1825–1890), чей вполне грамотно сконструированный самолет, видимо, не оторвался от земли.

1 июня 1931

Бумагоедам в назидание

Бывает так: мелькнет лишь четвертушка Простой бумаги, чистой, как дитя, И вот уж бюрократишка, чинушка, Над ней сопит, вокабулы чертя; Уж он в нее нацелился печатью, Уж под хвостом он чувствует вожжу… Чтоб устыдить породу бюрократью, Я кое-что сейчас ей расскажу. — Когда почтенный Фридрих Барбаросса Вдруг увидал, забравшись на Восток, Что крестоносцы в доску стали босы, Что рыцарские пятки жжет песок, Он обуви потребовал у Рима, Его призвав на роль поставщика, И получил от Центропилигрима Глухой ответ: «Увяжем тчк»… Затем еще: «Без плановой заявки Бить нехристей придется босиком»… Затем еще: «Послали камилавки»… Затем еще: «Работайте верхом»… Но из-под града папских отношений Раздался крик: «Аминь! благодарим За то, что всю, от пяток до колени, Христову рать обул ты, щедрый Рим! Пергаменты, исписанные бойко Твоим бюрократическим пером, Они же из телячьего опойка! Ведь это же, по меньше мере, хром!..» Виновные в отписочном уклоне, Я вас вдвойне хочу предостеречь: Была когда-то в древнем Вавилоне Кирпичеобжигательная печь. Ее директор тоже к бюрократам Принадлежал. Был зодчества разгар. Сезонники вопили над Евфратом: «Даешь кирпич для храма в честь Иштар!» Богиня ждет!.. А он строчит цидульки: «Где ваша глина от рытья канав?» «Кто в Хаммурабиевском переулке снес дом, со мною не согласовав?» «Зачем не перечислены остатки Стройматерьялов трех последних лет?..» Он вопрошал, пока не прибыл краткий И крайне неожиданный ответ: «Нам кирпича от вас уже не треба. Сварганили мы церкву для Иштар. А башню, что уткнулась аж под небо, Венчает ваш последний циркуляр. Он глиняный! — Спасибо вашим плиткам! Спасла нас клинописная мура, Чьи штабеля, чьи залежи с избытком Вес дефицит покрыли нам… Ура!» Виновные в регистратурном блуде! Я поражу вас, наконец, втройне, Поведав об аналогичном чуде В Египетской, Хеопсовой, стране: Там два царя, Фиванский и Мемфисский, Друг другу долго ставили на вид (Путем, конечно, частной переписки), Что нет житья от роста пирамид, Что, мол, пора заняться промыслами, Что вырастить бы надо кустаря! И ничего не вырастили сами, Папирусы исписывая зря… Но промысел отсюда всё же вырос, Тот, что теперь мы лыковым зовем: Служивший в канцеляриях папирус Был превосходным лапотным сырьем. Чему тройная учит вас былина? — Фасон письма теперь у нас иной: Нам служит не опоек, и не глина, И не папирус Нила голубой. Щади бумагу, племя бюрократье. Струить добро из писчего греха Могли лишь древние твои собратья, И то в пределах данного стиха!