Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

1934

Бог войны [134]

Солнцем — та же звезда — Были дни осияны, И суда, как всегда, Волоклись в океаны, И над пышной водой Гнил на сваях причал, И, от пены седой, Ветер сушу качал. По-лакейски, меж свай, Без стыда, без утайки, Вымогали на чай Подгулявшие чайки. Старый бог-солдафон, Бог военных кутил, Под бердышный трезвон По земле проходил. Грыз волну волнорез, На прибой белобрысый Безбоязненно лез Материк остромысый. В ресторан-материк, В ресторан-поплавок Старый бог-фронтовик Свой бердыш приволок. Сел на скрипнувший стул Этот бог-выпивоха И на волны подул, Где взыграла эпоха, Постучал бердышом О железный бокал И, не справясь — почем, Подавать приказал: «Майонез a la Льеж! Маринад из Вердена! Да чтоб соус был свеж! Да чтоб перцу и хрена! Человек, не зевай! Человек, не студи!» — Бог заплатит на чай, Чай, свинчаткой в груди. «Человек, приготовь Ростбиф Битва-на-Марне! Да чтоб булькала кровь, Посырей, поугарней! Человек, передвинь! Человек, подогрей!» Бог не любит разинь, — Поскорей, поскорей! «Человек! обормот! Нацеди-ка мне живо Из Мазурских болот Молодого разлива!» Бог оскалил свой клык, Бог сигарой смердит, На сигаре — ярлык: Первосортный иприт. «Человек, получи!..» Рвется

марш канонады. Дуют в медь трубачи. Богу сдачи не надо… Шире неба — зевок. Бог достаточно пьян. Материк-поплавок… Ресторан… океан… Годы шли и прошли. Те же волны и сваи, Тех же шлюпов шпили Ворожат, уплывая, И за столиком, пьян, Рыжей мордой поник Тот же старый грубьян, Тот же бог-фронтовик. Но не тот, но не тот Человек серолицый, «Обормот», «обер-дот», Со щеками в горчице! — Он веревку скрутил, Чтоб, очнувшись, повис Бог военных кутил, Бог кровавых кулис. Человек второпях Крутит скатерти шустро, Чтоб в сиянии блях Вздернуть гостя под люстру… Быть высокой волне. Перегаром дыша, Гость облапил во сне Рукоять бердыша. Старый бог-фронтовик, Бог пивного гороха, Бредом пьяных заик Бредит он, выпивоха: «Из калек — чебурек! Человечий шашлык! Человек! че…а…эк..! Че…эк…эк..! че…эк…ик..!»

134

Бог войны. Автограф — 46.33–34 об.; первонач. загл. — «Пир войны».

6 июля 1934

Вопрос о Родине [135]

В империи желтолицей — Пожизненный пенсион… На чучелиной ключице — Белогвардейский погон… В русском стоять музее, О боже, ему дозволь, Где выпушки, и фузеи, И дикая кунья моль… Но там нужны манекены, Не метящие в тюрьму, Свободные от измены Отечеству своему! И жмурится он, как филин, От света правды родной, В квартале, где чад курилен И совести черный гной. Кляня свой удел холопий, Из трубки на пять персон Тяжелый он тянет опий, Тяжелый вкушает сон. …И вот его шлют шпионом В советский Владивосток — По джонкам, зерном груженным, Валандаться без порток. Он — грузчик, в брикетной яме Досуг проводящий свой, С военными чертежами Под всклоченной головой. Он русские трудит плечи, Он русским потом пропах, Но привкус японской речи — На лживых его губах: От «ш» и от «щ», и даже От «з» и от «л», отвык, Поклажу дзовет покражей Спионский его ядзык. Друдзьями радзобраченный Предатерьски до конца, Он, с джонок сносивший тонны, Не снес крупинки свинца. Душа ж его по расстреле Имела свои права: Вдали перед ней пестрели Священные острова; И ждали ее во храме, Бровями не шевеля, Ожившие предки, «ками», Над шаром из хрусталя. «О ками! Во имя мийи, Дракона и всех светил, Враждебной богам России Достаточно я вредил. Но в белогвардейском хаме, Как в гейше, душа нежна — Достоин я места ками На вечные времена!» «Кто вел себя по-геройски, Тому обеспечен рай», — Отвесив поклон синтойский, Ответствовал самурай. «Себя по-геройски вел ты, — Микадо за ним изрек, — Хотя и слишком желтый, От нас ты не так далек». — «Банзай, — сказал Исанаги, Создатель японских гор, — Секретные он бумаги В советском посольстве спер». — «В роскошной Чапейской драме Всех масок он был смелей», — Прибавила Исанами, Создательница полей. А дева Аматерасу, Дневного неба звезда, Сказала: «Он рвал, как мясо, Харбинские поезда». — «Он — ками, и несомненно, К чему колебаться зря?» — Вскричали потом Тенно, Божественного царя. Но дернуло Йунгу-Кою, Блаженна иже в женах, Вмешаться в судьбу «героя» Под веера плавный взмах: «Приличествует, как даме, Мне тоже задать вопрос: Любил ли отчизну ками, Людей валя под откос?» Тут все загалдели сразу: «Как смеете вопрошать? Как мог он, служа экстазу, Отчизну не обожать?» Она ж — голоском цикады, Шелк правил перелистав: «Вопрос этот ставить надо, Об этом гласит устав…» — «О жалкая бюрократка! — Микадо сказал, рыча. — Ну что ж, отвечай на кратко, Свет неба, огонь меча! Каких-нибудь полминуты, И форма соблюдена: Любил ли свою страну ты, Любила ль она тебя?» — «Все тягости бренной жизни, Все муки моих побед Я вынес во вред отчизне, Во вред ей, только во вред…» — «Ах, так! — завопили предки. — Извергни тебя дракон! Чужие ты ел объедки! Из хра…» ……………………….. «…из курильни — вон!» О, есть ли что-нибудь гаже, Чем этот скупой рассвет? «Эй, сволочь, которой даже На родине места нет! Подрых — и долой отсюда, Проваливай, рыцарь, вон!» Звенит на столах посуда, С ключицы летит погон…

135

Вопрос о родине. Автограф — 46.41–43.

6–7 сентября(?) 1934

<Дополнение>

Бессмертие [136]

Как мужественны эти группировки, Распад людей по цвету их ладоней, По мозолям, по запаху одежды, По привкусу их мыслей и привычек, По строю языка и сновидений, По тем или иным формулировкам Их профессионального билета, По их знаменам в армии труда! Как много надо воли и упорства, Чтобы при всей текучести сознанья, При сверхъестественных переворотах Утратившего равновесье мира, При путанице законообмена Между земной корой и атмосферой, С такой последовательностью течь По руслам специальностей, сноровок, И мастерства, и цеховых заслуг! И как должны быть чутки рядовые Участники труда на всех участках, Чтобы, единоличные итоги Суммируя на картах пятилетки, С безгрешностью научного прибора Вести своим общественным инстинктом Почти сейсмографическую запись Неуловимейших землетрясений И учащающихся отголосков Гневообразовательных процессов За выпуклостью видимой земли. Когда определенные массивы Носителей секретов и тенденций Индустриального Полишинеля Осознают права своей победы Над деревом, над камнем, над металлом, Над атомом, над молнией, над громом, Над музыкой и черт знает над чем, Они кристаллизуют в членских взносах Свой коллективизированный пафос — Они объединяются в союз. А жизнь идет — на профсоюзных съездах Дифференцируются, размножаясь, Вместилища прилежной протоплазмы, И путь самоотверженной амебы Приводит к дележу горнорабочих На рудокопов и нефтяников. А это есть бессмертье коллектива, И не беда, что всех поодиночке Влекут под шорох неизбежной смерти Ее безлозунговые знамена, Что все мы, независимо от стажа, Запишемся в число активных членов Единого союза мертвецов…

136

Бессмертие. Машинопись — 46.1–2; варианты загл. — «Люди труда». Автограф — 46.7–7 об., под загл. «Профсоюзы».

16–17 февраля 1932

Триумфаторы [137]

Героев огрели салютом, Их предали розовым путам, В тенетах из клумбовой пряжи Несущие их экипажи. Единые духом и славой, Феномен они многоглавый, Они — экспонат стоголовый, Попавший к пионам в оковы, Блистательный фокус природы, Стосердый и однобородый, Чей лагерь торжественно замер, Как залы Петровых кунсткамер. Над роем разинутых ртов он Навеки в стекле заспиртован. Гирлянды душисты и свежи, Они — как поморские мрежи, Они изменили корзинам, — Их завязи пышут бензином. Вот розы столичной теплицы, Вот рыцарей орден столицый! От горе, от радости горе! — Слеза заблестела во взоре, И вниз потекла, и другая Сверкает, за ней набегая… Герои,

герои, герои! Ахиллы арктической Трои! Скрипят городские ворота, Данайцы — в нутре самолета. Вы Арктику перехитрили, Посланцы родных эскадрилий. Торосья глыбасты и круты, — Равнин Бородинских редуты. Про Шипку шуршит Бородина И вяжет людей воедино. Отчаянен курс «диамата»… Собачья упряжка лохмата… Лицо лихоманки моржово… Ай как лихорадит старшого!.. Прощай, океан-окоренок Для стирки ребячьих пеленок! Пригодна ль пурга для просушки? Агуськи, Карина, агушки!.. Спи с миром, хозяйственный малый, В могиле своей небывалой, Под бочкой, под тешкой белуги, Как викинг на собственном струге! Герои, герои, герои! Ахиллы арктической Трои! Вот хитрость, и ум, и отвага, И честь большевицкого флага! Всё ближе, всё глаже, всё ниже… Коньки-Горбунки остролыжи… Ура и порывы моряны, И рысь белоснежной охраны, И черные конские морды, И дроби копытной аккорды… Летит эскадрон по-Пегасски. Всё белые, белые каски! Фаланги и центурионы! Пионы, пионы, пионы… От лагеря до мавзолея — Сплошная оранжерея. Тем слезы, там грозы, там розы, И ни на полушку прозы.

137

Триумфаторы. Машинопись с правкой — 46.31–32. Автограф — 46.24–25. В ст-нии описана торжественная встреча «челюскинцев» — выживших пассажиров (104 человека) парохода «Челюскин», 2 августа 1933 начавшего освоение Северного морского пути (из Мурманска во Владивосток) и 13 февраля 1934 раздавленного льдами и затонувшего в районе острова Врангеля. Карина — когда пароход находился в Карском море, в семье геодезиста Васильева, который отправился в экспедицию с беременное женой, родилась дочь Карина. Спи с миром, хозяйственный малый… — во время затопления судна один человек — завхоз Б.Г. Могилевич — погиб, придавленный сместившимся с палубы грузом.

20 июня 1934

Киров [138]

Россия близилась к низовью; Водой два берега расперло; В даль, обтекаемую кровью, Шел Киров дельтой многогорлой; Был плес истории вспузырен; За устьем, в судороге шквала, Смыв колья мреж и соль градирен, Как море, масса бушевала. Готовься к лоцманской нагрузке, Слыви смутьяном и задирой, Сережа Киров, зрей в кутузке И на фарватере лавируй! Годами жизни арестантской Глядел в решетчатую щель ты, Чтоб из блокады астраханской Прорваться к воле в прутьях дельты. И так же пламенно-отважен Был на песках бакинских дюн ты, Где брызжут нефтью в гирлах скважин Протоки вспыльчивого грунта. Понаторел ты, друг наш Киров, И в нефтяном горючем «кире», И в планах бриттых пассажиров A la «карман держи пошире»… Мазутом флаги им заляпав («О, мистер Кирофф, — он проныра!»), Отправил бриттых ты сатрапов В страну классического Кира. И вот — Нева, как цель, как луза: Через Москву, с юго-востока, К северо-западу Союза Лег кабель Кировского тока. Так шел ты по диагонали, Так ты бурлил на Невской дельте, Пока незримый хор каналий Не прошептал — «в затылок цельте»! Река течет Охотным рядом, Колонным залом, сетью устий И, заблестев прощальным взглядом, Впадает в море черной грусти. А он в гробу дельтоугольном Лежит под орденским покровом И, как недавно в старом Смольном, Совсем не кажется суровым. О зал, юпитерами брызни! За ним — река священной распри, Река побед, где гибли слизни, Кура при Кире и Гистаспе, — И он плывет в огромный Каспий Бездонной памяти и жизни…

138

Киров. Машинопись с правкой — 46.31–32. Автограф — 46.24–25. В письме А.А. Суркову под загл. «Пути Сергея Кирова». Годами жизни арестантской… — в 1905–1906 в Томске Киров (тогда еще Костриков), член РСДРП, несколько раз подвергался аресту, в июле 1906 был на полтора года заключен в томскую крепость. …из блокады астраханской… — в 1919 в Астрахани Киров, председатель временного революционного комитета, возглавлял подавление контрреволюционного мятежа. …на песках бакинских дюн… — 1 мая 1920 XI Красная армия под командованием Кирова и Орджоникидзе вступила в баку для захвата власти. …в нефтяном горючем «Кире» — кир (устар.) — земля, пропитанная нефтью; на посту секретаря ЦК компартии Азербайджана (с июля 1921) Киров провел национализацию нефтяных разработок и организовал интенсивную нефтедобычу. Кир — Кир II Великий (Куруш; ок. 590–530 до н. э.) — персидский царь (588–530 до н. э.). Гистасп — родственник и вельможа Кира, отец будущего царя Персии Дария I, заподозренного Киром в измене. Кура при Кире и Гистаспе… — точнее Аракс, правый приток Куры; на берегу Аракса в жестоком сражении с массагетами Кир Великий погиб вместе с большей частью персидского войска.

4 декабря 1934

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

1920-й [139]

Иоанн провозвестил Христа. Иудея вслушалась, немея. Ирод правил, страсть была чиста, Пред царем плясала Саломея. — Семь шелков сронила роковых, Семь преддверий муки человечьей, И ценой последнего из них Получила голову Предтечи. Так пред нами век иных невзгод Заплясал в порыве небывалом, И ниспал четырнадцатый год В этой пляске первым покрывалом. Шесть одежд ниспали бахромой, Разметались прахом шестилетним, — Чья же гибель скрыта за седьмой? Что за год откинется последним? Отсекутся ль головы людей? Протрубится ль судная опала? Саломея юности моей, Не срывай седьмого покрывала!

139

1920-й. Машинопись с правкой — ИМЛИ. 1.10. Ирод, Саломея — см. примеч. к ст-нию «История жизни».

Июль 1920 — декабрь 1925

Фантазия [140]

Что за странная отрада? Что за синее просонье? Мне тебя уже не надо На свисающем балконе… И слежу за белым шлейфом, Взволновавшимся у двери, Усыпленный тихим кейфом, Тихим кейфом предвечерья.

Начало 1921

140

Фантазия. Автограф — 39.46. Кейф — устаревшая форма слова, примерно соответствующего по значению современному «кайф».

Тургеневские мотивы [141]

В большом саду на древе родословном Висит, как плод, дворянское гнездо… Гульливы птицы, знающие небо, И не познавшие его птенцы; Смиренны дни в тиши глухих усадеб, И в спелых вишнях сыты червяки. И птичье счастье сонною смолою Течет, как дни, в потоки вешних вод. Широкой лентой тянется дорога, Широкой впряжкой скачут четверни, И широко на их разъезд веселый Взирают хаты подъяремных сёл; Заезжий двор не благоприобретен, Хотя приветлив и добротен тес, И головней из теплого горшка Его сжигает бородатый мститель. Калиныч любит стоптанные лапти, И носит Хорь смазные сапоги — Как лапоть, первый тих и, как сапог, Второй умом своим запятным крепок. Цветя мечтой о розовой любви, Бредет Охотник Льговскими полями, Вдали маячит беззаботный лай И шелестят заветные Записки.

141

Тургеневские мотивы. Машинопись — 39.7. Автограф — 39.6, под загл. «Тургеневщина». Четверня (четверик) — упряжка в четыре лошади. Льговские поля — Льгов — степное село в Орловской области, с которым связано действие одноименного рассказа И.С. Тургенева из цикла «Записки охотника».

13 января 1921

Перед потопом [142]

Когда холодная тревога В груди косматой завелась, Почтовым голубем от бога Комета вещая неслась И светлой падала струною На напряженные моря, Предусмотрительному Ною О горнем гневе говоря. А он, далеко от ночлега, Без устали, спешил пока Благословенного ковчега Крутые вывести бока. И глядя вниз нетерпеливо, Уже надеялся творец На мир греховный и строптивый Пролиться карой наконец, И пред небесным водоемом При свете ангельской свечи Совал в замок, ругаясь громом, Плотины ржавые ключи.

142

Перед потопом. Новые стихи. 1927. Сб.2.

Июнь 1921 — декабрь 1925

Стихи [143]

Николаю Минаеву

Великолепные стихи Мы гоним ровными стопами, Как водят летом пастухи Стада избитыми тропами. Смеются рифмы-бубенцы, В началах прыгают телята, Как жвачка медленны концы И псы как метрика кудлаты. Но умолкает ямбов бич, И телки скачут друг от дружки, Когда решаемся достичь Обворожительной пастушки, И классик-вол бранится вслух, Когда, собак предав безделью, Трубу разнеженный пастух Сменяет томною свирелью.

143

Стихи. Автограф в альбоме Н.Н. Минаева (Отдел рукописей Гос. лит. музея. Ф.383 [Н.Н. Минаев]. Оп.1. Д.489. Л.106), запись от 18 ноября 1926. Минаев Николай Николаевич (1893–1967) — московский поэт, демонстративно называвший себя акмеистом; участник «Никитинских субботников», автор сборника «Прохлада» (М., 1926); оставил огромное поэтическое наследие (см. Николай Минаев «Нежнее неба». М., 2014 изд. «Водолей», серия «Серебряный век. Паралипоменон»).