Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Чем же вечером оба прибывают в Морелью. Белибаст спрашивает без обиняков у живущей при нем Раймонды Пикье:
— Согласна ли ты быть женой Пьера Мори?
— Да, я согласна, — отвечает она.
При этих словах Белибаст смеется, выражая тем самым глубокое удовлетворение, которое, как мы увидим дальше, вполне можно понять. Или же его смех является способом косвенно сказать молодоженам: Провозглашаю вас соединенными узами брака. После этакой церемонии трио — мы не рискуем сказать «треугольник» — задушевно ужинает морским угрем и благословленным Белибастом хлебом. В ту же ночь, сухо и просто рассказывает Пьер Мори инквизиторам: Мы с Раймондой плотски познали друг друга (III, 190).
Так долго готовившийся брак был очень быстро расторгнут. На другой день после свадьбы Белибаст, обычно очень жизнерадостный, выглядит угрюмым (III, 190). Он доходит до того, что постится (endura) три дня и три ночи. По истечении половины недели, или около того, покаяния «святой муж» уединяется с Пьером Мори и без предисловий предлагает расторгнуть столь недавний союз. Пьер ни в чем не может отказать своему другу (возможно, он находит в этом и свой интерес) и соглашается со странной просьбой маленького пророка. Сказано — сделано. После пары слов Белибаста Раймонде Пьер снова возвращается к холостой жизни, которой изменил лишь на неполную неделю. Некоторое время спустя ему остается только вернуться к своим баранам, в то время как Раймонда носит ребенка.
От кого этот ребенок? От Пьера или от Гийома, от пастуха или от «святого мужа»? Трудно сказать, однако вторая гипотеза кажется более правдоподобной. Гийом Белибаст, утверждавший повсюду, что никогда не прикасался к обнаженному женскому телу, уже давно вместе с Раймондой жил в Морелье. Конечно, ему приходилось спать с Раймондой в одной постели, в частности во время их странствий и в харчевнях. Однако он громко хвалился перед своими последователями, что это всего лишь хитрость, предназначенная одурачить представителей римской церкви, чтобы те думали, будто он женатый человек, а вовсе не «совершенный». Чтобы обелить свою тесную близость с женщиной, он утверждал, впрочем, что в подобных случаях специально не снимал нижнего белья перед тем, как лечь в одну постель со своей домохозяйкой. Эти благочестивые «кальсонады» {120} не могли, однако, бесконечно вводить всех в заблуждение. Гийом, вне всяких сомнений, уже давно был сожителем Раймонды. Нужно было обладать наивностью Пьера Мори, чтобы этого не заметить. Или, что более вероятно, — его душевной щедростью и братской привязанностью к Гийому, столь же пламенной и нежной, что и отношение Бернара Клерга к своему брату кюре. Мужская дружба, которая, в конечном счете, может показаться несколько двусмысленной... Во всяком случае и в разговорах со своими близкими, и перед инквизиционным трибуналом Пьер Мори решительно набрасывает ноевы одежды {121} на распущенность «совершенного» и искренне изображает неведение, — если только не является несведущим на самом деле. Впрочем, он сам объясняет скрытые мотивы своего поведения в присутствии брата Жана Мори, ставившего ему в упрек эту смехотворную «женитьбу». Я не мог поступить иначе, — говорит он, — потому что очень любил Гийома Белибаста [164] . Пьер Мори настолько предан, что глотает, не морщась, все преподносимое ему Белибастом.
{120}
Здесь игра слов по-французски: caleconnade — «низкопробное зрелище», «пошлость»; calecone — «кальсоны, подштанники».
{121}
«Ной начал возделывать землю, и насадил виноградник. И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего, и вышедши рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду, и, положив ее на плечи свои, пошли задом, и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего» (Вт. 9:20—23).
164
III, 194. Святой человек, напротив, думал лишь о том, как использовать в своих целях безответные дружеские чувства, которые питал к нему добрый пастырь, так же как и о использовании его финансовой щедрости. Одна добрая душа из Монтайю скажет однажды об этом без обиняков Пьеру Мори после его «краткой встречи» и последующего «развода» с Раймондой: Гийом Белибаст и Раймонда вовсе не хотят, чтобы вы оставались с ними в Морелье, потому как святой человек жил бы тогда в постоянном страхе, при мысли о том, что вы постараетесь переспать с Раймондой. Все, что Раймонде и Белибасту от вас надо, так это присвоить ваше добро, они совсем не жаждут ни видеть вас, ни жить с вами вместе (III, 195). По поводу алчности Белибаста см. также: II, 442; III, 171.
Однако у окружения Пьера нет подобных мотивов для молчания. Эмерсанда Марти из Монтайю и Бланш Марти из Жюнака, сестра Раймонды Пикье, обе беглянки, оказавшиеся на иберийских землях, разоблачают скандальность ситуации и чуть позже жестко излагают Пьеру Мори суть его неудач. Я не высоко оцениваю заслуги сеньора Белибаста перед вами, — говорит Эмерсанда Пьеру. — Он женил вас на Раймонде, потом развел вас друг с другом и устроил такую бурю в своем доме, что вынудил вас отправиться куда подальше прямо посреди зимы. Вы чуть не замерзли до смерти на горном перевале (III, 198).
Что касается Бланш Марти, то она добавляет жару, превзойдя свою кумушку, и режет правду-матку по поводу этой Раймонды, бывшей в течение трех дней женой нашего пастуха. Одно время, — говорит Бланш, — я, Гийом Белибаст и Раймонда жили все вместе в деревне Прад [165] . Как-то раз я зашла неожиданно в комнату, где спали Гийом и Раймонда, и застала парочку в кровати. Гийом же стоял на коленях, как если бы он как раз собирался плотски познать Раймонду или как если бы только что это сделал. Когда застигнутый врасплох Гийом меня заметил, он закричал:
165
III, 198. Прад, что подле Таррагоны. Не путать с Айонским Прадом.
— Ублюдочное отродье, вы только что помешали делу Святой Церкви! (III, 198).
И Бланш, у которой язык не знает усталости, заключает: Или зря я верю своим глазам, или Гийом точно как раз и занимался сами знаете чем с Раймондой. Для одураченного пастуха — возможно, одураченного добровольно, из братской верности — дело становится ясным. Гийом обрюхатил любовницу; чтобы спасти свою репутацию «совершенного», он выдал ее на несколько дней за доброго пастыря, который тем самым становился отцом будущего ребенка. Гийом буквально сделал Пьеру ребенка. «Святой муж» был, безусловно, Тартюфом. Но отдадим ему должное: это Тартюф, который умрет на костре. Можно понять, почему на сей раз Оргон остается предан ему. {122}
{122}
Тартюф и Оргон — действующие лица комедии Мольера «Тартюф, или Обманщик» (1664). Имя Тартюф стало олицетворением ханжи и лицемера, имя его благодетеля Оргона — символом неразумной доверчивости.
Будучи великодушным другом, наш пастух из Монтайю решает обо всем забыть. Несмотря на быстро распавшийся брак, он остается верен Белибасту, который продолжает жить за его счет. Он даже принимает участие в долгом путешествии на север, предпринятом святым человеком и его людьми по наущению провокатора Арно Сикра. Последний проник в белибастову колонию, как червь в яблоко, чтобы разрушить ее изнутри. Вслед за поимкой Гийома Пьер, после нескольких не представляющих интереса передвижений, в свою очередь будет схвачен инквизицией. В 1324 году его осуждают на заключение и он исчезает с горизонта наших архивов.
Глава VI Этнография овцеводческих Пиренеев
Дают ли биографии Пьера и Жана Мори, Пелисье, Бене, Мора и других, в сочетании с множеством разрозненных фактов пастушеской жизни из регистра Фурнье, основания для этнографического исследования овцеводческих Пиренеев в первой четверти XIV века? Я склонен полагать, что да, настолько насыщены протоколы инквизиции данными, относящимися к сезонным перегонам и выпасу овец.
Роза Бонер. Пиренейский пастух. Музей Конде, Шантийи.
Прежде всего, этнография экономическая: пастухи и пастушки — люди дела, борьи [166] , иной раз очень жесткие. Борья есть борья, усвоит Пьер Мори на собственном горьком опыте после разбирательств по поводу шерсти, ягнят и шкур со своей родственницей Гийеметтой Мори. Обмен высоко в горах монетаризован (да и как иначе), но не настолько, чтобы вытеснить меновой торг и натуральные расчеты, которые расцветают, едва почувствуется временная нехватка наличных денег. У Пьера Мори не было денег, и он рассчитался с Раймоном Барри тридцатью баранами, всем своим достоянием, в возмещение части той цены, что он должен был заплатить, когда купил у этого Раймона Барри сто овец (II, 186). Раз нет денег, отдаю баранами: подобные рассуждения, или подобная практика, кажутся весьма распространенными. Алазайса Форе из Монтайю предлагает полдюжины или даже дюжину овец Бернару Бене из того же прихода, если он согласится скрыть от инквизиторов еретикацию Гийома Гилабера, брата Алазайсы (I, 404). И в целом, идет ли речь о подкупе тюремного сторожа или о том, чтобы расположить к себе «добрых людей», правило остается одним и тем же: подарите шерсть. Нет лучшего подарка, чтобы поддержать или завязать дружбу. Значение прямого обмена не препятствует существованию и функционированию денежной экономики, вероятно, даже более активной в овцеводческих горах, чем в зерновом понизовье [167] . Деньги появляются в промежутке между продажей шерсти и покупкой ягнят: Пьер Мори потребовал у Гийеметты звонкой монеты с выручки от продажи шерсти, собранной со стада, которое он ей доверил годом раньше. Она ответила:
166
Boria, как гумно и как «дело»; II, 184.
167
См. по этому вопросу о горных территориях в Оверни и Лангедоке: Poitrineau; Freche.
— С тех денег я купила ягнят... (III, 172).
К словам любезно-лживой Гийеметты не всегда следует относиться с полным доверием. Однако верно, что шерсть, с ее высокой рыночной ценой, позволяла выручать значительные суммы денег, вновь превращающиеся в овец на следующем этапе экономического цикла. Еретик Арно Марти из Жюнака очень нуждался в деньгах: он продал двадцать овец за десять турских ливров и шерсть с этих овец за шесть турских ливров. Следовательно, одна только шерсть составляет больше трети от общей стоимости стада (шесть ливров из шестнадцати) [168] . Ничего удивительного, если у пастухов складывается иногда впечатление, что они богаты или, по крайней мере, относительно богаты: больше глаз горит, чем мошна велит. Так, решив купить сто овец за тысячу барселонских су, Пьер Мори по уши влез в долги (III, 177; II, 186).
168
HI, 287. В Камбрези в конце Средневековья отношение стоимости шерсти к стоимости стада (последняя рассматривается как рыночная цена самих животных [вместе с шерстью]), по-видимому, еще больше: порядка одного (шерсть) к двум (стадо), вместо одного к трем в Сабартесе (см.: Neveux H. Les Grains de Cambresis, these d’Etat manuscrite. Vol. II, p. 548).