На исходе дня. История ночи

Экерч А. Роджер

Люди из низших слоев общества подвергались наибольшему надзору. Разнорабочие, слуги, бродяги и рабы вызывали глубокие подозрения среди тех, кто стоял выше их на социальной лестнице. Настоящие нищие даже не подчинялись суду хозяев; «некому ими управлять», как заметил Джон Обри. «Низший класс в Англии, — расточал ругательства British Magazin, — это самая злобная, грязная, мерзкая и наглая разновидность человеческих существ». Нестабильность положения бродяг, не имеющих «ни очага, ни постели», разжигала страхи. Елизаветинец Николас Бретон писал о типичном нищем: «Обычно он зачат в кустах, рожден в хлеву, живет на дороге и умирает в канаве». В некоторых регионах социальные парии, такие как евреи, проститутки и еретики, должны были носить на одежде специальные «позорные знаки»⁹. В Аугсбурге на одежде нищих красовалась эмблема их общественного положения — Stadtpir. Проститутки должны были пришивать зеленую ленту, а евреи — желтое кольцо. В 1572 году в Англии был издан статут, требовавший, чтобы каждый бродяга был «как следует выпорот и чтобы ему прижгли каленым железом хрящ правого уха»¹⁰. И без того отмеченные лохмотьями и физической немощью, низшие слои, по общему мнению, отличались жуликоватой манерой поведения, приобретенной за долгие годы нищеты и опасностей. Некий ирландец замечал относительно таких же воров, как и он сам: «Если бы мы выходили на улицу днем, прозорливый человек легко угадал бы в нас разбойников по нашим лицам, такой уж у нас подозрительный, страшный и напряженный вид, и мы часто поворачиваемся спиной, крадучись через узкие улицы и переулки». Неудивительно, что бродяги мечтали о волшебных шляпах, которые делали бы их невидимыми для мучителей. Юноша из Германии рассказывал о белом порошке, который якобы с помощью дьявольских сил защищал его от человеческих взглядов¹¹.

Было бы неверным считать, что приватность, возможность уединения — это современные преимущества, неизвестные или не оцененные предшествующими поколениями. Хотя их важность менялась в зависимости от места и времени, частная жизнь всегда обладала привлекательностью в глазах носителя западной культуры. Стремление к уединению было широко распространенным явлением в античном мире, а в эпоху позднего Средневековья оно стало еще более желанным, поскольку вместе с быстрым ростом личного благосостояния усиливались и собственнические интересы по его сохранению. Впервые использованные в XV веке слова «частная жизнь» (privacy) и «частный» (private) прочно вошли в речь во времена Шекспира, что и нашло отражение в его пьесах. Очевидно, что для людей раннего Нового времени пристальное внимание общины отнюдь не уменьшало притягательности одиночества. Скорее, наоборот. Местный контроль вкупе с угрозой наказания только повышал ценность изолированного существования. Особенно в ночные часы. «Будь скрытен, словно ночь», — советовал один из персонажей анонимно опубликованной пьесы «Бастард» (1652). «Ночь придает мне храбрости, — писал Джордж Герберт, — в темноте и одиночестве я осмеливаюсь делать то, на что не решусь в компании»¹².

Разумеется, для личных удовольствий и публичных вольностей были поводы, вошедшие в повседневную практику. В католических землях существовали такие отдушины для праздничных увеселений, как масленичный карнавал, Праздник дураков и другие ежегодные гулянья. Народные развлечения предполагали изобилие еды и напитков, а также разнообразие спортивных состязаний и шумных игр. В период Масленицы, в дни, предшествующие Великому посту, городские жители шутили, устраивали розыгрыши и потешались над друзьями и животными. Кутилы также получали огромное удовольствие оттого, что выступали в новой для себя роли, разгуливая в костюмах представителей церкви и светских чиновников. «Иногда целесообразно, — писал французский правовед XVI века, — позволить людям повалять дурака и повеселиться, ибо, держа их в чрезмерной строгости, мы погружаем их в отчаяние»¹³.

В протестантских странах, таких как Англия, число дней поминовения святых и других религиозных праздников неизбежно сокращалось вследствие Реформации. Порицаемые за излишества и фривольность, некоторые торжества уступили место светским или протестантским аналогам, но в более сдержанной форме. «Священных и праздничных дней у нас стало значительно меньше», — отмечал елизаветинец Уильям Харрисон¹⁴. Даже в католических общинах среди простого люда такие паузы «вседозволенности» были непродолжительными, ограниченными, как и положено праздникам, определенным временем года. По мере того как духовенство и городские власти прилагали все больше усилий по наведению порядка, плотские излишества сходили на нет. Отметим, что только после наступления темноты веселье могло приобрести более неистовый, порой анархический характер. Так, в Оверни свадьбы, как правило, заканчивались насилием в вечернее время, а в некоторых частях Италии праздники Майского дня становились более необузданными именно в ночные часы. Во время Масленицы встревоженные власти в большей части Европы запрещали ношение масок после наступления темноты, дабы не провоцировать бесчинств и кровопролития. «Никому не дозволяется носить шпагу или иное оружие, будучи ряженым, а также заходить в любой дом, равно как и скрываться под маской после наступления темноты», — сообщал иностранец, пребывающий в Риме¹⁵.

Отметим вновь: ночная темнота уменьшала пределы видимого мира. Несмотря на опасности, которые таила в себе ночь, в доиндустриальную эпоху ни одно время суток не давало столько независимости людям. Свет отнюдь не являлся абсолютным благом, равно как и тьма — неизменным источником несчастий. «Днем, — замечал сатирик времен Реставрации Том Браун, — говорят скованность, церемонность и лицемерие». Внешность часто бывала обманчива, поскольку ее обладатели стремились именно к обману. «Все неестественно кругом», — вторил современник. Лишь после захода солнца появлялась возможность вести себя так, как в иных обстоятельствах было бы запрещено. Только ночь позволяла человеку выразить скрытые черты характера. «Ночь ведает обо всех твоих желаниях», — утверждал один из писателей. В лондонской песне есть такие строки: «С наступленьем ночи лица и сердца / Без промедленья сбрасывают маски», чтобы грешить «открыто без стесненья»¹⁶.

Притягательность ночного времени в значительной степени объяснялась тем, что ночь традиционно связывалась с распутством и беспорядком и при этом имела глубокий символический смысл. В народном сознании ночная тьма лежала за пределами цивилизованного мира. «Лишь день грешит», — писал Джон Мильтон. Закат представлял собой пограничное царство между вежливостью и свободой — в ее хороших и дурных проявлениях. «Метафоры имеют значение», — напоминал Бернард Бейлин, поскольку «определяют способ нашего мышления», тем более когда они становятся понятными в реальной действительности.

На практике причин привлекательности ночи было предостаточно, включая ту «естественную маску», которую она даровала людям вместо лживых личин, зачастую принимаемых днем.

«Теперь достаточно темно, — подтверждал лондонский писатель в 1683 году, — чтобы вернуться в чей-либо дом, оставаясь не замеченным соседями». Даже в ясные ночи опасность публичного разоблачения снижалась благодаря небольшому количеству прохожих. Поскольку люди в основном уже уединились в своих жилищах, общественное поведение неизбежно становилось частным, тем более, отмечала драматург Афра Бен, что «глаза смертных были накрепко заперты сном». Да и личные взаимосвязи ночью были результатом выбора, а не обстоятельств: люди общались с близкими друзьями и семьей, а не с товарищами по цеху или любопытным начальством. Темнота, как заметил писатель конца XVIII века, создавала «маленькие обособленные сообщества», стоящие вне системы повседневных отношений¹⁷.

Некоторым необъятность ночи дарила отчетливое чувство личного суверенитета. «Ночью все принадлежит мне», — заявлял Ретиф де ла Бретон. В своей прославленной поэме «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» (The Complain; or Night Thoughts on Life, Death, and Immortality; 1742–1745) Эдвард Янг вторил: «О, сколь неслыханная радость! Какая полнота свободы духа! / Яне томлюсь в темнице ночи; /…я темнотой обласкан и укрыт». Несмотря на все страхи перед ядовитыми парами и небесными явлениями, смертные стремились покинуть дома, чтобы насладиться самыми величественными картинами. «Мы легко устремляем свой взор в небеса, — замечал Бернар ле Бовье де Фонтенель, — мыслим более свободно, поскольку по глупости воображаем, будто мы единственные, предающиеся здесь мечтам». Ночь не знала границ. Гёте одним лунным вечером в Неаполе был «ошеломлен ощущением бесконечности пространства». И речь не только о поэтах и философах. Один английский скотовод, шагая домой после веселой вечерней пирушки, воскликнул: «Эх, кабы мне столько жирных бычков, сколько звезд!» На что его приятель ответил: «А я всей душой мечтаю иметь луг величиной с небо»¹⁸.

Глава шестая

Ночные дела

Работа

I

Чем можешь быть полезен ты для всех живых существ? Какую пользу и доход ты можешь принести?

Хамфри Милл. О темноте (1639)¹

Ночь, ко всему прочему, часто означала желанную передышку от тяжких дневных трудов. Для многочисленных тружеников она приносила освобождение не только от социального контроля, но и от изнурительной работы. «Приходит ночь, когда никто не может делать», — подтверждало Евангелие (Иоанн, 9:4). В ряде регионов Британии наступающий вечер традиционно называли «праздником слепца», что означало: для работы уже слишком темно. «Солнце за горизонт, работник — на свободу» — гласила испанская поговорка².

В Средние века во многих отраслях ночной труд признавался незаконным. Городские уставы запрещали работу по ночам некоторым категориям ремесленников даже в зимнее время, когда темнота наступала рано, еще до «вечернего звона». В 1375 году власти Гамбурга требовали, чтобы осенью кузнецы прекращали трудиться, как только «солнце становится золотым», а зимой — «как только день уступает дорогу ночи». Но отнюдь не о физическом благополучии работников так сильно беспокоились средневековые правители. Наряду с возражениями религиозного характера против «осквернения ночи», речь шла и о повышении риска возникновения пожаров. Кроме того, ограничивая некоторые занятия дневным временем, города стремились упорядочить экономическую деятельность, поставить под контроль процессы ценообразования и налогообложения. Да и сами ремесленники порой сокращали часы работы, дабы обеспечить должное качество своим товарам.