На золотых приисках
Шрифт:
и выкатывал к берегу крупные валуны,
К вечеру уставшие, мокрые и голодные подымались на-
верх из огромной вымоины, обнажившей глубокие недра
земли.
От вымоины вниз уходил глубокий открытый туннель,
вырытый потоком. Вода закрывалась у начала приводного
канала, шум ее затихал, и лишь маленькая струйка ее
продолжала скатываться с обрыва, мелодически и скромно
звеня капельками о поверхность образовавшейся внизу
лужи.
Моросит дождь, сушиться плохо.
Часть работавших уходит ночевать на Степановский
прииск, трое рабочих и я остаемся в шалаше.
Набрали дров, развели огонь. Пока грелось ведро
с водою для чая, сушили все, что было мокрого.
Мои товарищи были раздражены, каждый пустяк их сердил
и выводил из себя. Особенно возмущался весь седой Нейман.
— Разве можно держать людей в таком положении? —
говорил он нам, — без жилья, в мокроте, в грязи, на сухо-
мятке. Ходить на стан? Спасибо! И так еле волочишь
ноги, побродивши день в канаве.
Другой рабочий — Толкачев — сердито мотает головой
и ворчит что-то себе под нос.
Круглолицый и светловолосый парень Митька ничего не
говорит.
Толкачев и Нейман бывшие каторжане. Толкачев —
высокий и статный старик. Продолговатое и крупное лицо
смотрит хмуро и недобро. Над острыми глазами густые
седые брови, волосы серы, белая борода с рыжим отливом.
О прошлом не рассказывает, кроме того, что родом из Самар-
ской губернии. В Толкачеве всегда бродит бунт. Не понра-
вится что — вскипит, бросит Адрианову короткую ругатель-
ную фразу, но сейчас же вдруг смолкает, чтобы немного
спустя опять блеснуть глазами и стегнуть обидным словом.
Нейман проще. Его кругловатое с небольшою бородкой
лицо серьезно и спокойно. Он деловит и добросовестен
в работе, одинаков на глазах и за глазами.
В этот вечер он очень промок, озяб и устал. Переодеться
ему не во что, и он греется у огня, как есть, продолжая
ворчать и жаловаться на условия жизни.
Старик ворчал, ворчал и, наконец, лег на траву у огня,
сжался и заснул, не успев обсохнуть.
Что-то снится тебе, старина? Не давно ли покинутый
родной край? Или и во сне ты ворочаешь заступом гальку
в ледяной воде? Последнее, пожалуй, вероятнее — по стари-
ковскому телу пробегает холодная дрожь, ежится спящий
в комочек.
Набрасываю на него непромоканец — не помогает, земля
холодна.
Вода в ведре закипела. Бросаю в нее горсть кирпичного
чал и бужу Неймана. Поднимается с трудом, дрожит. Ста-
новится около огня сгорбленный, согнувшийся, с бессильно
висящими впереди худыми руками. Мокрая рубаха при-
липла к телу.
Горячий чай с сахаром приободрил старика, оборвал
дрожь.
— Отчего бы вам, Нейман, не вернуться на родину?
Ведь у вас там кто-нибудь остался?
— На родину мне нельзя вернуться.
— Почему?
— Там не станут возиться со всяким человеком. Это
здесь, в Сибири, все равно, кто бы ты ни был, хотя бы
убил сто человек — лишь бы был работник. У нас народ
обходительный.
— Хороша обходительность, — возражаю я, — не хотят
принять когда-то в чем-то провинившегося старика.
— Нет, я там никому не нужен, — повторил Нейман,—
уж помру здесь, как дикий зверь.
Как ни трудна эта жизнь в тайге, все же она бледнеет
перед прошлым приисковой жизни, о котором часто расска-
зывают в тайге.
Крепостного права в Сибири не было, но режим на
приисках по своей суровости не уступал, пожалуй, и кре-
постному праву.
Наем рабочих производился осенью на один год,
с 1 октября по 1 октября. Нанявшемуся давался за-
даток (до 100 рублей), который, обыкновенно, пропивался
вместе с последней одеждой. Почти голыми являлись рабо-
чие к условленному сроку на сборный двор, откуда уже
никого не выпускали.
Двор окружался казаками.
Партия под конвоем отводилась на прииски, где рабо-
чие поступали в полное распоряжение администрации.
Здесь рабочих изнуряли тяжелыми уроками, отнимав-
шими у них иногда 16 —17 часов. Бывали случаи, что
рабочие не успевали за день выполнить урок и не уходили
на ночь в казарму, а пересыпали час — другой в забое, где-
нибудь в сырой шахте или штольне.
После такого отдыха снова брались за работу, чтобы
избежать «конюховской», на которой жестоко секли розгами.
Иногда эта жизнь становилась не вмоготу, и тот или
иной рабочий убегал в тайгу, случалось, даже зимою. Тогда
на беглеца устраивалась охота со специально обученными
собаками, приводившая несчастного к той же конюшне,
если только его не выручала смерть от холода и голода.
Известна особенность человеческой памяти сохранять из
прошлого преимущественно приятные воспоминания и не
очень держаться за плохие. Может-быть, этим объясняется
сожаление о минувшем, высказываемое иногда стариками.
Дело в том, что раньше рабочий имел право на некоторую
часть «подъемного» золота, т.-е. находимого рабочим в забое
в виде самородков. Это право питало в рабочем надежду на