НАИРИ
Шрифт:
– А вы отдадите жизнь за свою жену, – сказала женщина.
– Откуда вы знаете?
Я удивился; она попала в точку.
– Это видно сразу. И по тому, как вы с ней прощались, и по тому, что в сорок лет она у вас выглядит, как девочка. Так бывает только при любящем муже.
– Вы тоже выглядите прекрасно.
Фраза вырвалась автоматически: я всю жизнь считал, что женщину нужно или хвалить или вообще с ней не разговаривать.
Не разговаривать я не мог. Но соседка выглядела на свой возраст, при том, что жене не давали тридцати.
– Да ну вас…
Женщина отмахнулась, однако было ясно, что незамысловатый комплимент ей приятен.
Из-под крыла пополз закрылок.
– На самом деле вы выглядите не хуже, чем я.
– Спасибо, – я поклонился.
– И вы в моем вкусе. Несмотря на то, что вас отвергла Раушания.
– Ну и пес с ней. Я не люблю, как вы выразились, сикушек. Предпочитаю зрелых женщин.
В последнем я не врал.
С первых опытов меня влекли взрослые женщины. Даже учительница под левым боком казалась бы привлекательной, не будь столь разжиревшей, а главное – воинствующе самодостаточной.
– А за «в моем вкусе» – отдельное спасибо.
– Всегда пожалуйста, – женщина улыбнулась.
– И, если уж на то пошло, вы тоже в моем вкусе. На все сто процентов. Если не на двести.
Не врал я и тут.
Соседка мне нравилась, я не видел причин это скрывать.
За бортом ожил элерон. Поднялся, опустился, снова вернулся в нейтральное положение. Продолжая следовать инструкции, пилоты проверяли расстопоренность рулей.
– Это радует. Мы можем смело лететь вперед.
– Сейчас полетим. Только на всякий случай разбежимся.
Женщина что-то ответила, но я не разобрал слов.
Двигатели взревели – оба сразу, не спеша набирая обороты.
Несмотря на запас мощности, имеющийся у «P&W», казанский пилот чурался ненужной лихости, не пошел взлетать, увеличивая тягу на ходу.
Весь салон затрясся, задребезжал и зазвенел.
Этот момент обычные пассажиры хотели пережить как можно быстрее. А я наслаждался им, словно хорошим коньяком, всем телом ощущал могучую дрожь, пронизывающую насквозь и поднимающую в иное измерение.
Двигатели «Боинга» были великолепны.
Давно стало стандартным выражение «гром турбин», но природный гром отличался преходящестью, быстро нарастал и медленно затихал. А рев моторов Пратта и Уитни напоминал шум несуществующего в природе водопада из стали – чудовищного, равномерного и непреклонного.
Я представлял, что сейчас происходит.
Прижав педали тормоза, один из пилотов двигал сектор газа, увеличивая подачу топлива в форсунки. Керосин превращался в огонь, газ бил из сопла и крутил турбину. На ее валу стоял компрессор, нагнетавший воздух в камеры сгорания. И чем сильнее он нагнетал, тем быстрее сгорало топливо, тем стремительнее вращалась турбина – процесс нарастал лавинообразно, тахометры на приборных досках показывали несколько десятков тысяч оборотов в минуту. Внутри двигателя бушевал огонь, а снаружи все было спокойно, только вентилятор второго контура – почти сплошной в неподвижном состоянии – мелькал лопастями так, что мотогондола стала прозрачной напросвет.
Хотя напросвет ее сейчас никто не видел.
Вставшего спереди засосало бы внутрь.
А сзади не мог стоять никто.
Там рвалось черное зарево гари, гремела грозная ярость разгона.
Я зачем-то оглянулся.
Бывшая учительница мелко крестилась.
Отчаянно ахнув всем корпусом, самолет снялся с места.
Не побежал – скользнул вперед, как камень, пущенный по льду. На самом деле, старый планер еще мог и любил летать.
Меня вдавило в кресло, инерция была не тяжелой, а какой-то обещающей.
Я смотрел в иллюминатор.
Там появлялись и тут же исчезали бело-красные аэродромные строения.
Соседка смотрела вперед и профилем напоминала ростральную фигуру, хотя не была на нее похожа.
Секунды разбега летели со скоростью света, крыло дрожало, с него смыло воду, оно набирало силу и самолет с каждым мгновением становился все легче.
И вдруг вокруг меня вспыхнула вибрация.
Не вспыхнула – взорвалась чудовищно, пронизала каждый сантиметр. Салон перестал существовать, наш ряд был готов оторваться от пола и, пробив обшивку, улететь за пределы стратосферы.
У меня на мгновение потемнело в глазах – и тут же тряска стихла, словно ее выключили.
Отделившись от полосы, «Боинг» быстро пошел вверх.
– Что… это было?
Женщина повернулась ко мне.
Голоса я не слышал, лишь прочитал слова по шевелению губ.
– Старый самолет! – крикнул я.
– Что?..
Она, конечно, тоже меня не поняла.
Я склонился, словно для поцелуя, и, касаясь чистых волос, сказал ей в ухо:
– У нас очень старый самолет. Грохочет, скрипит и трещит. Но летает.
Отчетливо хлопнули створки убранного шасси; американские двигатели на взлетном режиме работали тише российских.
Закрылок начал втягиваться в свою пазуху, самолет просел – совсем чуть-чуть, не снижая траекторию подъема.
Даже достигнув Мафусаиловой старости, «Боинг» летал прекрасно.
В конце девяностых – в начале автоэйфории минувшего века – у меня был голубой автомобиль «БМВ» семьдесят второго года выпуска. Купленный за бесценок и утроивший стоимость ремонтами, он напоминал гроб, выкопанный из старой могилы. На светофорах, окруженный новенькими «девяносто девятыми жигулями», я смотрел только вперед, со всех сторон томимый презрительными взглядами. Но едва загорался зеленый, как взгляды ощущались спиной: шестицилиндровый двухсотсильный двигатель уносил меня легко, как ржавую пушинку.
Сейчас происходило нечто сходное.
По существу тоже гроб повапленный, «Боинг» и сейчас оставался «Боингом».
Толстый, неуклюжий, скрипящий, он за какие-то секунды оставил внизу убогие коробки аэропорта, легко пробил облака и выскользнул на простор.
Облачность оказалась не толстой и даже не слишком обширной. За иллюминатором, быстро уменьшаясь, проплыли желтоватые и зеленые поля, разделенные сумрачными перелесками, блеснули крыши дачных поселков и каких-то деревень, кривой саблей просияла мутная река, россыпью хлама показался наш город. Над северной частью висело плотное облако дыма от нефтехимзаводов – вытягивалось полосой, рассеивалось и ширилось, покрывая окрестности смогом.