Наши за границей
Шрифт:
Николай Ивановичъ что-то промычалъ, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:
— Вставай! Проспишь полъ-дня, такъ много-ли тогда намъ останется сегодня на осмотръ города.
— Сегодня не осмотримъ, такъ завтра осмотримъ. Куда торопиться? Надъ нами не каплетъ, — пробормоталъ мужъ.
— Нтъ, нтъ, ужъ какъ ты тамъ хочешь, а въ нмецкой земл я больше одного дня не останусь! Подемъ скорй въ Парижъ. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообдать нельзя настоящимъ манеромъ безъ телеграммы. Питайся одними бутербродами.
Глафира Семеновна быстро встала съ постели и принялась одваться. Николай Ивановичъ протянулъ руку къ ночному столику, вынулъ изъ портсигара папиросу, закурилъ ее и продолжалъ лежать, потягиваясь и покрякивая.
— Да и сегодня прошу тебя сдлать какъ-нибудь такъ, чтобы намъ здсь можно было пообдать настоящимъ манеромъ съ говяжьимъ супомъ и горячими бифштексами или котлетами, — просила Глафира Семеновна мужа. — Здсь такой обычай, чтобъ обдать прозжающимъ по телеграмм,- ну, пошли имъ въ гостинницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обдъ — ну, ихъ, пусть подавятся.
— Въ гостинниц-то, я думаю, можно обдать и безъ телеграммъ. Телеграммы только для станцій на желзныхъ дорогахъ, — отвчалъ мужъ.
— Все-таки пошли телеграмму. Расходъ не великъ, а по крайней мр, тогда пообдаемъ наврное… Телеграмму я теб сама напишу. Я знаю какъ… «Готель Берлинъ… Дине инъ фиръ уръ» — и потомъ нашу фамилію. Даже и не дине, — поправилась Глафира Семеповна. — Дине — это по-французски, а по-нмецки — митагъ. «Митагъ инъ фиръ уръ» — вотъ и все.
— Лучше-же прежде спросить кельнера. Я увренъ, что для Берлина телеграммы не надо, — стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ.
— Ну, ужъ это спрашивать, такъ наврное перепутаешься. Скажутъ — да, а потомъ окажется, что нтъ, — и сиди голодомъ. Бда заграницей безъ языка. Вотъ ежели-бы мы говорили по-нмецки настоящимъ манеромъ…
— Вдвоемъ-то какъ-нибудь понатужимся.
— Намъ и такъ придется много натуживаться. Багажъ надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что-жъ ты валяешься-то! Вставай… Смотри, ужъ одиннадцать часовъ!
Глафира Семеновна возвысила голосъ и сдернула съ мужа пуховикъ. Мужъ принялся одваться.
Черезъ нсколько минутъ супруги умылись, были одты и звонили кельнера. Тотъ явился, поклонился и всталъ въ почтительной поз.
— Самоваръ, — обратился къ нему Николай Ивановичъ. — А тэ не надо. Тэ у насъ есть. Цукеръ также есть.
Кельнеръ глядлъ на него во вс глаза и наконецъ спросилъ:
— Thee w"unschen Sie, mein Herr?
— Не тэ, а просто самоваръ безъ цукеръ и безъ тэ. Глаша, какъ самоваръ по-нмецки.
— Постой… Пусть ужъ просто чай несетъ. Можетъ быть, самоваръ принесетъ?
— Да зачмъ-же, ежели у насъ есть свой чай?
— Ничего. Гд тутъ съ нимъ объясняться! Видишь, онъ ничего не понимаетъ изъ нашего разговора. Брингензи тэ на двоихъ. Тэ фюръ цвей.
— S"unschen Sie auch Brod und Butter, Madame? — спросилъ кельнеръ.
Глафира Семеновна поняла и отвчала:
— Я… я… Бродъ
Кельнеръ поклонился и сталъ уходить.
— Постойте… Вартензи, — остановила его Глафира Семеновна. — Флейшъ можно брингенъ? Я говядины, Николай Иванычъ, заказываю. Можетъ быть, и принесутъ. Флейшъ брингензи, кальтъ флейшъ.
— Raltsleisch, Madame?
— Кальтъ, кальтъ. Только побольше. Филь…
Явился чай, но безъ самовара. Кипятокъ или, лучше сказать, теплую воду подали въ большомъ молочномъ кувшин.
— А самоваръ? Ферштеензи: самоваръ, — спрашивала Глафира Семеновна. — Самоваръ митъ угли… съ угольями… съ огнемъ… митъ фейеръ, — старалась она пояснить и даже издала губами звуки — пуфъ, пуфъ, пуфъ, изображая вылетающій изъ-подъ крышки самовара паръ.
Кельнеръ улыбнулся.
— Sie w"unschen Theemaschine.
— Да, да… Я, я… Тамашине, — подхватила Глафира Семеновна. — Вотъ поди-жъ ты, какое слово забыла. А вдь прежде знала. Тэмашине.
— Theemaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns.
— Нейнъ?
— Nein, — отрицательно потрясъ головой кельнеръ.
— Извольте видть, нтъ у нихъ самовара! Ну, Берлинъ! Въ хорошей гостинниц даже самовара нтъ, тогда какъ у насъ на каждомъ постояломъ двор. Ну, а кипятокъ откуда-же мы возьмемъ? Хейсъ вассеръ?
— Hier, — указалъ кельнеръ на кувшинъ.
— Здсь? Да это какой-же кипятокъ! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и паръ отъ него не идетъ. Намъ нуженъ кипятокъ, ферштеензи — кипятокъ, хейсъ вассеръ. И наконецъ, тутъ мало. Тутъ и на дв чашки для двоихъ не хватитъ, а мы хотимъ филь, много, мы будемъ пить по пяти, по шести чашекъ. Ферштеензи — фюнфъ, зехсъ тассе.
— Брось, Глаша. Ну, ихъ къ лшему. Какъ-нибудь и такъ напьемся. Видишь, здсь въ Нметчин все наоборотъ, все шиворотъ на выворотъ: на перинахъ не спятъ, а перинами покрываются, кипятокъ подаютъ не въ чайникахъ-арбузахъ, а въ молочникахъ, — перебилъ жену Николай Ивановичъ.
— И обдаютъ по телеграммамъ, — прибавила та. — Геензи, — кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы онъ удалился, но вдругъ вспомнила и остановила его. — Или нтъ, постойте. Намъ нужно получить нашъ багажъ со станціи. Багаже бекоменъ. Вотъ квитанція… Хиръ квитанцъ, — подала она кельнеру бумажку. — Манъ какъ?
— O, ja, Madame, — отвчалъ кельнеръ, принимая квитанцію.
— Ну, такъ брингензи… Да вотъ еще квитанцъ отъ телеграмма… Виръ хабенъ… — начала Глафира Семеновна, но сейчасъ-же остановилась и, обратясь къ мужу, сказала:- Вотъ тутъ-то я и не знаю, какъ мн съ нимъ объясниться насчетъ нашихъ саквояжей и подушекъ, что мы оставили въ позд. Ты ужъ помогай какъ-нибудь. Хиръ телеграмма. Виръ хабенъ въ вагон наши саквояжи и подушки ферлоренъ. То-есть не ферлоренъ, а геляссенъ въ Кенигсбергъ, а саквояжи и подушки фаренъ имъ Берлинъ.