Невидимый
Шрифт:
— Фью! — свистнулъ Кемпъ. Странно что-то! Но все-таки для меня не совсмъ ясно… Я понимаю, что можно испортить такимъ образомъ драгоцнный камень, но до личной невидимости еще очень далеко.
— Именно, — сказалъ Гриффинъ. Но, подумайте, видимость зависитъ вдь отъ дйствія видимыхъ тлъ на свтъ. Позвольте изложить намъ элементарные факты, какъ будто вы изъ не знаете: такъ вы ясне меня поймете. Вы отлично знаете, что тла или поглощаютъ свтъ, или отражаютъ его, или преломляютъ. Если тло не поглощаетъ, не отражаетъ и не преломляетъ свта, оно не можетъ быть видимо само по себ. Видишь, напримръ, непрозрачный красный цвтъ, потому что цвтъ поглощаетъ нкоторую долю свта и отражаетъ остальное, вс красные лучи. Если бы ящикъ не поглощалъ никакой доли свта, а весь его отражалъ бы, онъ оказался бы блестящимъ блымъ ящикомъ. Серебрянымъ! Брилліантовый ящикъ поглощалъ бы немного свта, и общая его поверхность отражала бы его также немного, только мстами, на боле благопріятныхъ плоскостяхъ, свтъ отражался бы и преломлялся, давая намъ блестящую видимость сверкающихъ отраженій и прозрачностей. Нчто врод свтового скелета. Стеклянный ящикъ блестлъ бы меньше, былъ бы не такъ отчетливо виденъ, какъ брилліантовый, потому что въ немъ было бы меньше отраженія и меньше рефракціи. Понимаете? Съ извстныхъ точекъ вы ясно видли бы сквозь него. Нкоторыя сорта стекла были бы боле видимы, чмъ другія, — хрустальный ящикъ блестлъ бы сильне ящика изъ обыкновеннаго оконнаго отекла. Ящикъ изъ очень тонкаго обыкновеннаго стекла при дурномъ освщеніи даже трудно было бы различить, потому что онъ не поглощалъ бы почти никакихъ лучей, а отраженіе и преломленіе были бы также очень слабы. Если же положить кусокъ обыкновеннаго благо стекла въ воду, и тмъ боле, если положить его въ какую-нибудь жидкость гуще воды, оно исчезнетъ почти совершенно, потому что свтъ, проходящій сквозь воду на стекло, преломляется и отражается очень слабо и вообще не подвергается почти никакому воздйствію. Стекло становится почти столь же невидимымъ, какъ струя углекислоты или водорода въ воздух,- и по той же самой причин.
— Да, — сказалъ Кемпъ, — это-то очень просто и въ наше время извстно всякому школьнику.
— А вотъ и еще фактъ, также извстный всякому школьнику. Если кусокъ стекла растолочь, Кемпъ, превратитъ его въ порошокъ, онъ становится гораздо боле замтнымъ въ воздух,- онъ становятся непрозрачнымъ, блымъ порошкомъ. Происходитъ это потому, что толченіе умножаетъ поверхности стекла, производящія отраженіе и преломленіе. У куска стекла только дв поверхности; въ порошк свтъ отражается и преломляется каждою крупинкой, черезъ которую проходитъ, и сквозь порошокъ его проходитъ очень мало. Но если блое толченое стекло положить въ воду, оно сразу исчезнетъ. Толченое стекло и вода имютъ приблизительно одинаковый коэффиціентъ преломленія, то есть, переходя отъ одного къ другому, свтъ преломляется и отражается очень мало. Положивъ стекло къ какую-нибудь жидкость съ почти одинаковымъ съ нимъ коэффиціентомъ преломленія, вы длаете его невидимымъ: всякая прозрачная вещь становится невидимой, если ее помстить въ среду съ одинаковымъ съ ней коэффиціентомъ преломленія. Достаточно подумать самую малость, чтобы убдиться, что стекло возможно сдлать невидимымъ въ воздух, если устроить такъ, чтобы его коэффиціентъ преломленіи равнялся коэффиціенту воздуха, потому что тогда, переходя отъ стекла къ воздуху, свтъ не будетъ ни отражаться, ни преломляться вовсе.
— Да, да, сказалъ Кемпъ. Но вдь человкъ — не то, что толченое стекло.
— Нтъ, — сказалъ Гриффинъ, — о_н_ъ п_р_о_з_р_а_ч_н__е.
— Вздоръ!
— И это говоритъ докторъ! Какъ все забывается, Боже мой! Неужели въ эти десять лтъ мы успли совсмъ забыть физику? Подумайте только, сколько вещей прозрачныхъ кажутся намъ непрозрачными! Бумага, напримръ, состоитъ изъ прозрачныхъ волоконцъ, и она бла и непроницаема только потому же, почему блъ и непроницаемъ стеклянный порошокъ. Намаслите блую бумагу, наполните масломъ промежутки между волоконцами, такъ, чтобы преломленіе и отраженіе происходило только на поверхностяхъ, — и бумага станетъ прозрачной какъ стекло, и не только бумага, а волокна ваты, волокна полотна, волокна шерсти, волокна дерева и кости, Кемпъ, мясо, Кемпъ, волосы, Кемпъ ногти и нервы Кемпъ. Словомъ весь составъ человка, кром краснаго вещества въ его крови и темнаго пигмента волосъ, все состоитъ изъ прозрачной, безцвтной ткани; вотъ какъ немногое длаетъ насъ видимыми другъ другу! По большей части, фибры живого человка не мене прозрачны, чмъ вода.
— Конечно, конечно! — воскликнуть Кемпъ. Я только вчера вечеромъ думалъ о морскихъ личинкахъ и медузахъ.
— Теперь вы меня поняли! Вы поняли все, что я узналъ, и что было у меня на ум черезъ годъ посл моего отъзда изъ Лондона, — шесть лтъ назадъ. Но я держать языкъ за зубами. Работать мн приходилось при страшно неблагопріятныхъ условіяхъ. Гоббема, мой профессоръ, быть научный шалопай, воръ чужихъ идей, и онъ постоянно за мной подглядывалъ. А вдь вамъ извстны мошенническіе нравы ученаго міра! Но я ни за что не хотть разглашать смою находку и длиться съ нимъ ея честью. Не хотлъ, да и только. Я продолжалъ работать и все боле приближался къ обращенію формулы въ опытъ, въ дйствительность, не говоря никому ни слова: мн хотлось сразу ослпить весь міръ своей работой и прославиться сразу. Я занялся вопросомъ о пигментахъ, чтобы пополнять нкоторые проблы, и вдругъ, — нечаянно, совершенно случайно, — сдлалъ открытіе въ физіологіи…
— Да?
— Вы знаете окрашивающее кровь красное вещество; оно можетъ быть превращено въ блое, безцвтное, не теряя ни одного изъ прочихъ своихъ свойствъ.
Кемпъ издалъ восклицаніе недоврчиваго изумленія.
Невидимый всталъ и зашагалъ взадъ и впередъ по маленькому кабинету.
— Вы удивляетесь, — и не мудрено. Я помню эту ночь. Было уже очень поздно; днемъ меня осаждали безмозглые, любопытные студенты, и я работалъ иногда до зари. Помню мысль эта поразила меня внезапно, явилась мн вдругъ во всемъ блеск и всей полнот. „Можно сдлать животное, — ткань, — прозрачной! Можно сдлать его невидимымъ! Все, кром пигментовъ. Я могу быть не видимъ!“ сказалъ я себ, внезапно сообразивъ, что значило, при такомъ познаніи, быть альбиносомъ. Тутъ было что-то ошеломляющее. Я бросилъ фильтръ, надъ которымъ возился, отошелъ и сталъ смотрть въ огромное окно на звзды. „Я могу быть невидимъ“, повторилъ я. Сдлать такую вещь значило бы заткнуть за поясъ самоё магію. Передо мной предстало, не омраченное никакими сомнніями, великолпное видніе того, что могла значить для человка невидимость, таинственность, власть, свобода. Никакихъ отрицательныхъ сторонъ я не видлъ. Подумайте только! Я, убогій, бдствующій, загнанный профессоръ-демонстраторъ, учившій дураковъ въ провинціальномъ коллэдж, могъ вдругъ стать — вотъ этимъ. Я спрашиваю тебя, Кемпъ, если бы ты… Всякія, поврь, кинулся бы на такое открытіе. Я проработалъ еще три года, и съ вершины каждой горы затрудненій, которыя превозмогалъ, открывалась еще такая же гора. Какое неисчислимое количество подробностей! Какое постоянное раздраженіе! И постоянное шпіонство профессора, провинціальнаго профессора. „Когда же вы издадите, наконецъ, свою работу?“ спрашивалъ онъ меня безпрерывно. И эти студенты и эта нужда! Три года прожилъ я такимъ образомъ. И черезъ три года мукъ и скрытничанья убдился, что докончить работу мн невозможно… Невозможно!..
— Какъ это? — спросилъ Кемпъ.
— Деньги!.. — сказалъ Невидимый, отошелъ къ окну и сталъ смотрть и него.
Вдругъ онъ обернулся.
— Я обокралъ старика: обокралъ отца… Деньги были чужія, и онъ застрлился.
XX
Въ дом на Портландъ-Стрит
Съ минуту Кемпъ просидлъ молча, глядя въ спину безголовой фигуры у окна. Потомъ онъ вздрогнулъ, пораженный какой-то мыслью, всталъ, взялъ Невидимаго за руку и отвелъ его отъ окна.
— Вы устали, — сказалъ онъ, — и все ходите, а я сижу. Возьмите мое кресло.
Онъ помстился между Гриффиномъ и ближайшимъ окномъ.
Гриффинъ помолчалъ немного, потомъ вдругъ заговорилъ опять.
— Когда это случилось, — сказалъ онъ, — я уже бросилъ Чизельстоускій коллэджъ. Это было въ декабр прошлаго года. Я нанялъ въ Лондон большую комнату безъ мебели въ огромномъ, весьма неблагоустроенномъ дом, въ глухомъ переулк, около Портландъ-Стрита. Комната моя была загромождена разными приспособленіями, которыя я купилъ за его деньги, и работа подвигалась, — медленно и успшно, — подвигалась и концу. Я былъ похожъ на человка, вышедшаго изъ густого лса и вдругъ наткнувшагося на какую-то безсмысленную трагедію. Я похалъ хоронить отца. Голова моя была всецло занята моими изслдованіями, и я пальцемъ не шевельнулъ, чтобы спасти его репутацію. Помню я похороны: дешевенькій гробъ, убогую церемонію, открытый всмъ втрамъ, промерзшій косогоръ и стараго товарища отца по университету, совершавшаго надъ нимъ погребальный обрядъ, — бднаго, чернаго, скрюченнаго старичка, страдавшаго сильнымъ насморкомъ. Помню, какъ я шелъ назадъ въ опуствшій домъ, по бывшей прежде деревн, обращенной теперь въ уродливое подобіе города, заваленной мусоромъ и заросшей по окраинамъ, на мст прежнихъ, заброшенныхъ теперь полей, мокрымъ непролазнымъ бурьяномъ. Помню себя къ вид тощей черной фигуры, бредущей по скользкому, блестящему тротуару, помню свое странное чувство отчужденности отъ убогой добродтели и мелкаго торгашества окружающаго міра… Отца я не жаллъ вовсе, Онъ казался мн жертвой собственной глупой сантиментальностью. Общепринятое ханжество требовало моего присутствія на похоронахъ, но лично мн не было до нихъ никакого дла. Однако, когда я возвращался по Гай-Стриту, мн вдругъ припомнилось на мгновеніе прошлое.
Я встртилъ двушку, которую знавалъ десять лтъ назадъ. Глаза наши встрчалась… Что-то толкнуло меня повернуть назадъ и заговоритъ съ ней. Она оказалась существомъ самымъ зауряднымъ. Все это было похоже на сонъ, весь мой пріздъ въ старое гнздо. Я не чувствовалъ себя одинокимъ, не сознавалъ, что пришелъ изъ міра къ пустыню, сознавалъ въ себ потерю симпатіи къ окружающему, по приписывалъ ее общей пустот жизни. Возвращеніе въ мой кабинетъ показалось мн возвращеніемъ къ дйствительности; тамъ были предметы знакомые мн и любимые, стоялъ аппаратъ, ожидали подготовленные опыты. Теперь не предвидлось уже никакихъ затрудненій; оставалось только обдумать подробности. Когда-нибудь я разскажу вамъ, Кемпъ, вс эти сложные процессы; теперь намъ не зачмъ ихъ касаться. По большей части, за пропусками нкоторыхъ вещей, которыя я предпочиталъ хранить въ памяти, они записаны шифрованной азбукой въ книгахъ, украденныхъ этимъ бродягою. Намъ нужно изловить его: нужно добыть книги обратно. Но главнымъ фазисомъ всей процедуры было помщеніе прозрачнаго предмета, коэффиціентъ преломленія котораго надлежало понизить, между двумя свтящимися центрами нкотораго рода эфирной вибраціи, потомъ я поговорю съ вами о ней подробне. Нтъ, нтъ, это не Рентгеновскіе лучи! О моихъ, кажется, никто еще не писалъ, хотя очевидность ихъ несомннна. Мн понадобились главнымъ образомъ дв маленькіе динамо-машины, которыми я работалъ посредствомъ дешевенькаго газоваго аппарата. Первый свой опятъ я провелъ надъ лоскуткомъ блой шерстяной матеріи. Удивительно странно было видть, какъ эта матерія блая и мягкая, въ прерывистомъ мерцаніи лучей постепенно начала таять, какъ струя дыма и исчезла. Я просто не врилъ своимъ глазамъ; сунулъ руку въ пустоту, — матерія была тутъ, такая же плотная, какъ и прежде. Я ощупалъ ее съ нкоторымъ волненіемъ и сбросилъ на полъ. Найти ее потомъ было довольно трудно. Затмъ послдовалъ очень любопытный опытъ. Позади меня раздалось мяуканье, и, обернувшись, я увидлъ на водосточной труб за окномъ очень грязную и худую блую кошку. Въ голову мн вдругъ пришла мысль. «Все готово для тебя, голубушка», сказалъ я, подошелъ къ окну, отворилъ его и тихонько позвалъ кошку. Она вошла съ мурлыканьемъ, и я далъ ей молока. Вся моя пища хранилась въ шкафу въ углу комнаты. Посл молока кошка пошла все обнюхивать, очевидно, собираясь устроиться какъ дома. Невидимая тряпка немного встревожила ее: кабы вы только видли, какъ она на нее зафыркала! Но я устроилъ ей очень удобное помщеніе на подушк своей выдвижной кровати и далъ ей масла, чтобы заставить ее умываться.
— И вы произвели надъ ней свой опытъ?
— Произвелъ. Но заставитъ что-нибудь принимать, Кемпъ, дло не шуточное, скажу вамъ! Опытъ не удался.
— Не удался?
— Въ двухъ отношеніяхъ; по отношенію къ когтямъ и этому пигменту, — какъ бишь его! — этой штук позади глаза кошки. Знаете?
— Tapetum.
— Да, tapetum. Онъ не исчезалъ. Когда я уже далъ снадобья для выбливанія крови и продлалъ надъ ней еще нкоторые другія вещи, я далъ ей опіума и положилъ ее, вмст съ подушкой, на которой она спала, на аппаратъ. Когда все прочее уже стерлось и исчезло, — все еще оставались два маленькіе призрака ея глазъ.
— Странно.
— Я не могу этого объяснитъ. Конечно, она была забинтована и связана, такъ что не могла уйти, но она проснулась полупьяная и стала жалобно мяукать, а въ дверь между тмъ кто-то стучался. Это была старуха снизу, подозрвавшая меня въ вивисекціи, — пропитанное водой существо, не имвшее въ мір никакихъ привязанностей, кром кошки.
Я выхватилъ хлороформъ, примнилъ его и отворилъ дверь. «Что это мн послышалось тутъ, — будто кошка», — сказала старуха. «Ухъ не моя ли?» — «Здсь нтъ», отвчалъ я вжливо. Она какъ будто не совсмъ мн поврила и пыталась заглянуть мн черезъ плечо въ комнату, вроятно, показавшуюся ей довольно странной: голыя стны, окна безъ занавсокъ, походная кровать и вибрирующая газовая машина, дв свтящіяся точки и легкій, тошный запахъ хлороформа въ воздух. Этимъ ей пришлось удовлетвориться, и она ушла.