Non Cursum Perficio
Шрифт:
Я зло посмотрел на чайник – тот прикидывался полным шлангом, даже и не думал закипать! – потом схватил его с плиты и торопливо вышел в холл. Бряк! Эмалированная посудина шумно долбанулась о дощатый пол, выпав из моей разжавшейся руки. Поперек холла кляксами, словно давленая клюква, тянулась цепочка кровавых следов.
Эти страшные отметины вели из приоткрытой двери душевой, где продолжала размеренно капать вода, и исчезали… Аккуратно обогнув лежавший на полу чайник и разлившуюся из него лужицу воды, я подошёл к широким двустворчатым дверям, за которыми исчезали тёмно-алые пятна. Коснулся железной ручки самыми кончиками пальцев. Металл был таким холодным, словно вокруг был космический вакуум.
– Не ходи за двери, Седар, – тихо произнёс я вслух, закрыв глаза. Ранка на пальце отчаянно болела, словно мне в руку вонзили раскалённую иголку.
– Но я не буду за них ходить, я просто открою, и посмотрю, потому что я не страус, и не хочу прятать голову в одеяле и изображать спиной, что ничего не происходит. Раз уж припёрся сюда за водичкой на чай в шесть по утрени и в розовой простынке…
Уговорив, таким образом, сам себя, я решительно толкнул ладонью неожиданно легко подавшуюся створку. По ту сторону дверей тянулся длинный, как итальянская макаронина, коридор без окон. На ближайшей ко мне стене большими буквами красной краской было криво выведено «Убирайтесь от нас и сдохните там у себя!». Напротив этой злой манифестации обнаружилась железная дверь с табличкой «Вахта». Вроде бы, коридор как коридор. Грязновато-непритязательная общажная готика после сорока лет беспощадной эксплуатации. Но Норду я был склонен доверять: мой нелогичный директор всегда знал, о чём говорил. «Ах, да, что-то мне там Норд про лампы всё напоминал» – подумал я рассеянно, поднимая взгляд, и замер с застрявшим в горле на полувздохе возгласом. На побеленном потолке торчали пустые крепления, из которых кто-то с невиданной силой и злобой выдрал галогеновые лампы. А с ближайшего ко мне разъёма, прикрученная на торчащие оборванные провода, свисала мощная 100-ваттная лампочка накаливания. Красная. Похожая на набухшую в грязном цоколе каплю крови. Моё тело действовало быстрее мозгов. Пока я додумывал фразу «Ой, как мне всё это не нравится!», руки уже резко захлопнули холерную дверь, не дожидаясь никаких логических продолжений по визуальному исследованию местной электрики. После чего я пожалел, что с моей стороны нет никакого шпингалета или щеколды: очень не хотелось опять возвращаться в комнату под аккомпанемент чужих шагов в метре позади меня. Выплеснувшаяся из чайника вода холодно блестела в безжизненном голубоватом свете, по ногам тянуло сквозняком с лестницы. Стараясь сильно не шуметь, я попятился от дверей. Потом поднял чайник и в охапке унёс его на кухню, где вновь присел на краешек стола – слегка поразмыслить, а заодно очухаться и прекратить вибрировать всеми частями тела от полученных впечатлений.
Что-то неуловимо знакомое тонкой шёлковой нитью скользило в дырявом полотнище всех недавних событий, связывая их воедино. Что-то в моей собственной памяти объединяло этот длинный коридор без окон, черноволосую девушку в порванном платье, цепочку кровавых следов, ведущую из душевой, и неприятную красную лампочку. Что-то, что я слышал или видел уже очень давно…
Дззынь! – в мой висок вновь наглым жестоким шурупом ввинтилась требовательная телефонная трель. Я встрепенулся, оторвав взгляд от медной пряжки на туфле, и поглядел вдоль холла на эти холерные салатовенькие двери. Телефон звонил именно там. Выдав десять гудков, он на секунду смолк, а потом разразился целой серией неистового дребезга и лязга, напомнив мне сбор грязных вилок и ложек в столовке. На двадцатой секунде этой какофонии трубку сняли.
– Вахта, слушаю, – совсем рядом, буквально метрах в двадцати, произнёс бесцветный мужской голос. В нём не слышалось никаких чувств – голос был стерильным, продезинфицированным и запаянным под вакуумом: ни одной завалящей молекулы человечности. Я замер с вытянутой вперёд шеей и вытаращенными глазами, словно кукушка в заклинивших ходиках, жадно ловя каждый звук, долетавший из-за опасной двери.
– Я в курсе произошедшего, – продолжал меж тем вахтенный. – Пока что обнаружить её не удалось, но это вопрос времени. Эта дрянь напугана и сильно ранена, далеко ей от нас не уйти. Следы указывают на то, что она зачем-то вернулась в наш корпус, и до следующего вечера ей оттуда теперь не выбраться. Мы закончим начатое, ни о чём не беспокойтесь. Я лично всё проконтролирую. Вы можете на меня положиться.
Громко клацнули рычажки отбоя, повисла звенящая тишина. Одуревая от любопытства и собственной смелости, я прихватил из духовки массивную железную сковородку и с ней наперевес подкрался поближе к двери. Как-то сразу я решил, что вахтенный докладывал своему начальству о той черноволосой девушке, что металась вчера возле лифта. Её порванное и перепачканное кровью платье и панический ужас на лице свидетельствовали о серьёзной угрозе её жизни, а слова вахтенного лишь подтвердили мои догадки. Однако в другом корпусе этого общежития творятся странные и тёмные дела…
– Э, а что это вы тут делаете?!
От прозвучавшего за моей спиной голоса я нервно подпрыгнул на месте, едва не уронив и простынку, и сковородку себе на ноги, и круто развернулся к лестнице. Пролетом выше на ступеньке стоял растрепанный мальчишка, уплетавший бутерброд с колбасой и выжидательно на меня глядевший.
– Во-первых, доброе утро! – прорезался у меня голос спустя полминуты увлеченного взаимного разглядывания. – А во-вторых, я хотел погреть себе чай.
– На сковородке?! – искренне изумился мальчишка, едва не выронив из разинутого рта кусок колбасы. Я слегка смутился, но с толку сбить себя не дал:
– И пожарить яичницу. А там яиц не оказалось. Безобразие какое-то.
– Не безобразие, а проза жизни. До девятого этажа яиц вообще ни у кого нет, а у кого на десятом есть, те скрывают, – мальчишка несколько раз энергично кивнул, продолжая жевать. Чем-то он мне напомнил самого себя – высокий, худющий, со скуластым лицом, чёрными встрёпанными волосами и длинным носом. Сао Седар лет двадцать назад.
– Если хотите чаю попить, пошлите со мной на первый, там уже тепло – бойлерную открыли, – предложил мальчишка приветливо, склоняя голову к плечу. У него были удивительные, яркие золотисто-карие глаза, резко выделявшиеся на смуглом лице. – И вообще, я бы на вашем месте держался подальше от этой кухни. Её при расколе от второго подъезда отрезали. И одну тётку с седьмого этажа на ней током убило. Взялась мокрыми руками за ковшик на плите, и привет. Вообще не знаю, зачем она нам здесь нужна, до ближайшей комнаты, как пешком до Антинеля!
Я ещё разок вздрогнул и согласился, что да, ещё пять минут без горячего чая, и мой побледневший труп можно паковать в чёрный пластиковый мешок и тащить на городскую свалку, воронам на завтрак… Мальчишка расхохотался, закинув голову, махнул рукой и первым пошёл вниз. Шлёпая задниками расстёгнутых туфлей, я преодолел два пролёта и вслед за своим провожатым зарулил в… (вот чёрт!) столовую, где уже зевала за кассой дородная тётенька в наколке. Из-под наколки штопором торчали завитые на перманент и сожжённые перекисью блондинистые локоны.
– Здрась, тёть Роза, – жизнерадостно изрёк мальчишка, подлетая к кассе и расцветая белозубой улыбкой. – Дайте пожалста два чая и шесть пирожков с яблоком!
– Нету с яблоком. Осталось мясо и ещё булочки с маком, – информировала буфетчица, зачёрпывая из алюминиевого бака дымящийся чифирь половником и разливая его в два гранёных стакана.
– Тогда четыре мяса и две булочки, – решил мальчишка и нетерпеливо оглянулся на меня, словно ожидая, что я сейчас достану из простынки бумажник и за всё расплачусь. Не дождавшись, он со вздохом выгреб из кармана белых джинсов пригоршню мелочи и высыпал её в стоявшее у кассы фарфоровое блюдечко.
– Кушай, кушай, отъедайся, – добродушно напутствовала его Роза, добыла из-под прилавка зеркальце и принялась сосредоточенно красить рот. Меня, в моей розовой простынке и туфлях с ящерками, она просто не замечала.
– Тёть Роза просто очень тактичная, – прочитав мои мысли, сказал мальчишка, раскладывая еду на столике. – Налетайте, пока горячее.
Два раза меня просить не требовалось! Прихлебывая невероятно крепкий и сладкий чай, я смотрел, как за окном с белым тюлем медленно выцветает ночь и поднимается густой стылый туман. Тепло докатилось даже до кончиков озябших пальцев, и ранка, наконец, перестала надоедливо болеть. Холод, поселившийся в моей душе с того момента, как я очутился в Никеле, всё-таки с видимой неохотой отступил и затаился где-то за углом.