Нутро любого человека
Шрифт:
Дом некрасив, при нем огромные конюшни. Дед Ангуса (первый граф Эджфилд) построил его в середине прошлого века, парк хорошо ухожен, купы деревьев (многовато хвойных, на мой вкус), верховые дорожки и виды в точности таковы, какими задумал их садовый архитектор. Великое преимущество нового дома состоит в том, что все в нем работает, как полагается: горячая вода, центральное отопление, электрическое освещение. Я принял ванну, переоделся и сошел вниз. Сам граф выглядит достаточно безобидным – пузатый, общительный, вечно сопящий и что-то сам себе погуживающий. Сказал, чтобы я называл его Элтредом – боюсь, мне такого не выговорить, хотя Дик, как я заметил, освоился здесь очень быстро. У графини, леди Энид, такой вид, точно она наглоталась яду: тощая, кислая, лицо в морщинах, волосы выкрашены в черный цвет. Всего нас здесь около дюжины человек: молодежь –
После обеда Ангус извинился передо мной, сказав, что мать по-прокурорски допрашивает всех и каждого. Я ответил, что, по-моему, она несколько расстроилась, обнаружив рядом с собой полукровку. Ангус нашел это очень смешным. «Ну, если это тебя как-то утешит, – сказал он, – Лотти ты показался на редкость обаятельным».
На следующий день – холод продирал до костей – мы стреляли по птицам, которых поднимали в лесу загонщики. Потом завтракали в деревянной хижине, потом снова стреляли. Я ни в одну птицу попасть не смог, однако для поддержания видимости палил изо всех сил. Дик просто снайпер – птицы так и сыпались с неба. В воскресенье я от охоты отвертелся, сказав, что начинаю заболевать – простуда, – и провел все утро в библиотеке, перекидываясь мячом с Лотти (которая, должен сказать, оказалась при более близком знакомстве куда более красивой – ей не идет густая косметика). Но, О! – сколько отупляющей скуки в этой сельской жизни. Время от времени к нам заглядывала леди Энид – убедиться, что я не насилую ее дочь на диване. Перед самым ленчем дворецкий объявил, что мистера Маунтстюарта требуют к телефону. Это оказалась мама: звонил Родерик Пул: «Просил передать тебе, что твоя книга понравилась».
После этого звонка я готов был вытерпеть все – даже самое худшее, что может обрушить на меня английское псевдо-дворянство. Я чувствовал себя вознесенным над этой оравой тупых, лишенных всякого обаяния людей (друзья не в счет, тут и говорить не о чем) с их разговорами о собаках, охоте, с их прескучнейшими семействами. За обедом я сидел между женой доктора и какой-то кузиной леди Энид – болтал с ними, как давний друг (ни единого слова не помню). Я думал только о моей книге. МОЕЙ КНИГЕ! Я скоро издам книгу, а эти дураки вокруг о том и не ведают: ну и ладно, по мне, так пусть хоть тысячу лет расхлебывают свою обывательскую кашу.
Утром – мы уже собрались уезжать, – леди Энид отвела меня в сторонку. Она даже улыбнулась мне, сказала, что ее кузина нашла меня очаровательным собеседником, и добавила, что весной они устраивают в Лондоне бал в честь Лотти, и если бы я согласился стать на этот вечер ее кавалером, она, леди Энид, сочла бы сие особенной, личной услугой. Что я мог ответить? Однако в душе я поклялся не принимать больше таких вот докучливых приглашений погостить: это люди не моего склада, не тот мир, в котором я хочу обитать. Дик в нем как рыба в воде: для него это просто второй дом – английский вариант его каледонского вихря приемов и вечеринок, – а я нет. Ангус достаточно приятен, но не могу же я числить его среди моих настоящих друзей лишь потому, что мы вместе учились в Абби. Существуют прискорбные английские компромиссы: Париж обострил мое зрение. Скоро я оставлю все это позади.
[Февраль]
"Спраймонт и Дру" выплатят мне аванс в пятьдесят гиней – в счет тех 15 процентов, которые я получу от продажи каждого экземпляра. Я спросил у Родерика, является ли такой гонорар стандартным для автора первой книги (если честно, мне, на самом-то деле, все равно, в такие времена хочется лишь одного – подержать в руках готовую книгу). Он посоветовал мне обзавестись литературным агентом и порекомендовал некоего Уолласа Дугласа, который только что основал собственную фирму, проработав перед этим несколько лет у Кертиса Брауна. Мы с Родериком отправились в его клуб («Савил»), выпить шампанского. Книга выйдет осенью. «Савил» – заведение весьма цивилизованное; не попросить ли Родерика, чтобы он порекомендовал меня в члены?
Уоллас Дуглас человек упитанный, молодой (тридцать два? тридцать три?), говорит неторопливо с сильной шотландской картавостью. «Логан Маунтстюарт? – с любопытством произнес он. – Какая-нибудь шотландская примесь в крови?». Несколько поколений назад, со стороны отца, ответил я. Шотландцы, как я заметил, всегда норовят выяснить это с самого начала. Он похож на располневшего Т. С. Элиота. Согласился принять меня в клиенты и избавил от пяти гиней аванса.
– Итак? – сказал он. – Что дальше?
– Собираюсь на время уехать в Париж.
– Хорошо, а как насчет нескольких статей? «Мейл»? «Кроникл»? Американские журналы берут о Париже все. Попробовать переговорить насчет вас?
Я вдруг ощутил прилив симпатии к этому уверенному в себе, полноватому прагматику. Сдается мне, мы с ним крепко подружимся.
– Да, пожалуйста, – сказал я. – Я все сделаю.
Чувствую, что моя жизнь, как писателя, – писательская жизнь, моя настоящая жизнь, – действительно началась.
Понедельник, 11 марта
Звоню Лэнд, приглашаю ее на завтрак. Мы встречаемся в Сохо, перед «Неаполитано», едим тефтели со спагетти, выпиваем бутылку «Кьянти». Я сообщаю ей мою новость, и на лице Лэнд отражается удовольствие, самая неподдельная радость. Она так счастлива за меня. Интересно, смог бы я повести себя с таким же великодушием, если бы мы с нею поменялись местами?.. Мы требуем вторую бутылку «Кьянти» – вино уже ударяет мне в голову, – и я заговариваю о Париже, о том, что она могла бы приехать туда, как только я обзаведусь квартирой, что мой литературный агент – как мне нравится произносить это: мой литературный агент – собирается найти для меня работу в газетах и американских журналах, а потом, когда выйдет моя книга... я умолкаю, чтобы набрать побольше воздуху в грудь, и она улыбается мне. Я хочу только одного – поцеловать ее.
[Март]
Уоллас, – я уже называю его Уолласом, – договорился, что я напишу три статьи для «Тайм энд тайд», а также, что совсем уж замечательно, для «Геральд трибюн» (о «Литературной обстановке в Париже»); 30 фунтов за первые и 15 за вторую. Говорит, что, если статьи будут приняты хорошо, платить станут гораздо больше. Жду не дождусь и, однако же, обнаруживаю, что подыскиваю себе извинения, которые позволят отсрочить отъезд. История с Лэнд так ничем и не разрешилась: я не могу уехать в Париж, пока что-то не станет ясным, пока между нами не установятся хоть какие-то отношения.
Вторник, 2 апреля
Уже поздно, 11 вечера, я одиноко сижу в пустом купе, потягиваю из фляжки виски, а поезд, выскочив из Ватерлоо, погромыхивает по скудно освещенным пригородам Лондона, направляясь в Тилбери. К рассвету буду в Париже.
Мы с Лэнд пообедали в «Превиталис», а после она отправилась на вокзал, проводить меня. Я все пытался добиться, чтобы Лэнд назвала дату своего приезда, однако она говорила только о выборах, о Рамсее Макдональде, Оливере Ли, избирательном округе и так далее. Поезд должен был вот-вот уже отойти, когда я затащил ее за нагруженную мешками с почтой багажную тележку и сказал: «Лэнд, ради всего святого, я люблю тебя», – и поцеловал. Что ж, она ответила на мой поцелуй, мы прервались, лишь когда двое носильщиков начали посвистывать, глядя на нас. «Приезжай в Париж, – сказал я. – Я напишу тебе, как только устроюсь». «Логан, у меня работа». «Приезжай на уик-энд». «Там видно будет, – сказала она. – Пиши ». Она сжала мое лицо в ладонях и поцеловала меня в кончик носа. «Логан, – сказала она, – у нас еще столько времени впереди». Nunc scio quid sit Amor [Теперь я знаю, что такое любовь].