Нутро любого человека
Шрифт:
Это типично для моего нынешнего настроения: и ровного – пока еще ни одной рецензии, – и приподнятого – у меня в руках моя книга, я купил ее в книжном магазине. Но внезапно меня охватывает желание оказаться рядом с Лэнд, или Анной, – или даже с Люси. Взамен того, заглядываю к маме, которая, хоть и твердила, что будет безутешна, если я перееду, уже подумывает переделать мои комнаты в свою студию.
– Студию? И чем ты в ней станешь заниматься?
– Не знаю, дорогой. Писать картины, лепить, танцевать.
Воскресенье, 13 апреля
На прошлой неделе хорошая рецензия в литературном приложении к «Таймс» – «Обаятельно и живо». «Шелли, каким, мы полагаем, он действительно был» – «Геральд». «Моруа разбит на голову. Наконец-то у нас есть английский Шелли» – «Мейл». Позвонил Родерику и узнал, что продажи оставляют желать
[Апрель]
Первый званный обед в Глиб-плэйс. Чета Коннолли, Лэнд, Х-Д с Цинтией, Родерик и молодой поэт, от которого он без ума, Дональд Кунан. В общем, все прошло, как мне кажется, неплохо: суп, баранья нога, трюфели, сыр. Много пили. Коннолли говорит, что попробует дать рецензию в «Нью стейтсмен». Поначалу он был каким-то ощетиненным, но довольно скоро помягчел. Нас позабавило открытие, что оба мы вышли из Оксфорда с третьей степенью по истории. «Единственный способ забраться наверх, – сказал я, – это как можно раньше упасть».
Лэнд уходила последней, перед дверью мы поцеловались. Нежный поцелуй – поцелуй будущей любовницы? Я проводил ее до Кингз-роуд, остановил такси. Она сказала, что август проведет в Париже – ей нужно поправить свой французский. Какое совпадение, сказал я, и мне тоже.
Четверг, 22 мая
Взял «Конвейер женщин» у машинисток и отнес Родерику в «СиД». Он, похоже, удивился, увидев роман завершенным. «Название мне нравится, – сказал Родерик, но затем к нему вернулась всегдашняя его малодушная осторожность: – Он ведь не слишком скабрезен, правда? Мы не можем рисковать запретом книги». Я заверил его, что книга чрезвычайно скабрезна, но скабрезность ее хорошо продумана и не выходит за рамки приличий. Он предложил мне написать следом биографию Китса: «Шелли идет очень хорошо», – сообщил он.
Среда, 28 мая
Уоллас по-настоящему, я бы сказал, рассердился, узнав, что я самолично доставил рукопись издателям. «Это все равно, что отнять у меня меч и выдать взамен ножик». Я ответил, что не понял его. «Кровь пустить я еще в состоянии, но возиться придется гораздо больше». Как бы там ни было, «Спраймонт и Дру» предложили 100 фунтов, однако Уоллас заставил их увеличить сумму до 150, сказав, что и «Дакуэрт», и «Чапман энд Холл» сгорают от желания прочесть мой роман. Вследствие чего мы отправились завтракать в «Куаглиноз». Уоллас нашел мне еще одну работу в «Уикэнд ревью» и «Грэфик». Мы набросали список тем, на которые я способен со знанием дела писать: английские поэты-романтики, гольф, Южная Америка, Париж, Испания, Оксфорд, секс, британская история от Нормандского завоевания до протектората Кромвеля, современное искусство и солонина. «Какой вы разносторонний», – заметил с большей, нежели обычная его, холодностью Уоллас. Чем больше его узнаю, тем сильнее он мне нравится. По моим представлениям, к работе своей он относится, как к забавному испытанию сил, источнику развлечений. Тон его неизменно бесстрастен – Бастер Китон, да и только. «Воображенье человека» расходится все лучше – продажи уже перевалили за тысячу. У меня такое впечатление, что обо мне пошли разговоры. Сирил [Коннолли] вчера вечером, представляя меня кое-кому, сказал: «Вам наверняка читали книгу Логана о Шелли».
Понедельник, 21 июля
Очень большой прием у леди Кунард[53]. Я чувствовал себя немного ошарашенным: это мой первый настоящий выход в свет. Там были Во, Гарольд Николсон, Далси Вон-Тарджетт, Освальд Мосли, Имоджин Гренфелл... Во поздравил меня с Шелли. Я поздравил его с «Мерзкой плотью». Он показал мне Уильяма Гергарди, сказав, что это самый блестящий из ныне живущих писателей. Некоторое время Во рассказывал о том, как он готовится к переходу в католическую веру, а следом начал распространяться о непогрешимости и Чистилище. Я прервал его, сказав, что все это мне известно. Новость о том, что я католик, похоже, поразила его. Я заверил Во, что я законченный вероотступник, он сконфузился и поспешил меня покинуть. С какой стати человек, подобный ему, проникся желанием сменить веру да еще в таком возрасте?[54]
Пятница, 8 августа
Париж. Снова в добром старом, давно привычном отеле «Рембрандт». Разошедшийся не по сезону дождь темнит тротуары, назойливый ветер стучит ставнями. Лэнд приедет на следующей неделе. Tu ne me chercherais pas si tu ne m’avais trouv'e. [Ты не искал бы меня, если бы уже не обрел. Паскаль.] Я вышел в 6, выпил в «Липпе» и затем прошелся по Монпарнассу, чтобы встретиться с Беном в «Клозери де Лил». Пришел слишком рано и, хоть я не собирался заглядывать в «Дом Шанталь» – все мои мысли заняты Лэнд,– однако, поскольку до него было рукой подать, все-таки, заглянул. Мадам Шанталь сердечно приветствовала меня и предложила на выбор одну из трех девушек в атласном белье, без дела сидевших в гостиной. «Вы же знаете, мне нравится только Анна», – сказал я. «Да, но Анна ушла», – ответила она и пояснила, что Анна сказала, будто в «работе» она больше не нуждается, и потому покидает «Дом». Где она, мадам Шанталь никакого представления не имеет.
Я испытал потрясение, а следом грусть. Жизнь иногда так с тобой и поступает – ведет по какому-нибудь пути и вдруг окунает в дерьмо. Я думал о днях Анна-мании, о том, как ее история вдохновила «Конвейер женщин». И понял, что полагал – эгоистично, – будто Анна всегда будет здесь, что она не может просто исчезнуть, точно по мановению фокусника. За обедом я чувствовал себя немного подавленно, зато Бен был в ударе – его галерея начала подавать признаки жизни, кроме того, он много рассказывал о Сандрин. По-видимому, сынишка у нее совершенно очаровательный. Слышу дальний звон свадебных колоколов.
Суббота, 9 августа
«Рынок». Спрашиваю у консьержки многоквартирного дома Анны, живет ли она еще здесь, та отвечает, что Анна и ее «дядя» съехали, а куда – неизвестно. Сижу в маленьком bistro du coin, в котором познакомился с Полковником, ощущая и утрату, и недоумение, – а по некотором размышлении, и раздражение на себя. Не ожидал же я, что Анна оставит свой новый адрес всем своим постоянным клиентам? Бегство от такого существования это, наверное, благословение в чистом виде. С Анной все будет хорошо, у нее своя жизнь. Мне же следует сосредоточиться на Лэнд.
Вторник, 12 августа
Крайне неприятно. Возможно, причина в чем-то из съеденного прошлым вечером (banquette de veau[55])? Как бы там ни было, когда я нынче утром отправился в уборную, то ощущение было такое, словно я гажу серной кислотой. Задницу весь день жжет, она зудит, чуть ли не трескается, и ко времени, когда я отправился обедать с Лэнд, мне особо не полегчало. Лэнд, приехавшая якобы для того, чтобы усовершенствовать свой французский, остановилась на месяц в доме бизнесмена и коллекционера живописи, носящего имя Эмиль Берланже (большой покровитель Вернона Фодергилла). Берланже живут на авеню Фош в просторной квартире, наполненный посредственными пейзажами, среди которых выделяются, по меньшей мере, работы Вернона. С последней нашей встречи Лэнд изменила прическу: волосы у нее теперь пречерные, что, как ни странно, сообщает ей вид восхитительной шестнадцатилетки. Берланже обаятельны, их подчеркнуто хорошие манеры представляют собой род непробиваемых светских доспехов – в их присутствии и пошевелиться-то боязно, а уж почесаться или шмыгнуть носом значит и вовсе совершить бог весть какой faux pas[56]. Вследствие чего, я поминутно мучился мыслями о моем гремучем животе. Был там также некто по имени Кипрен Дьюдонне[57], назвавшийся писателем. «Впрочем, мое время давно миновало, – на великолепном английском сказал он. – Вот будь сейчас, э-э, 1910-й, знакомство со мной вас, возможно, несколько заинтересовало бы». Он полный, добродушный, с почти совершенно круглым лицом. Растрепанные, редеющие волосы. Дал мне свою визитную карточку.