Нутро любого человека

Бойд Уильям

[Апрель]

Вчера вечером отправился к Анне в «Дом Шанталь», но что-то пошло не так, и она это почувствовала. «Все хорошо? – спросила она. – Tout va bien?». Я заверил ее в этом, притянул, как бы собираясь доказать это, к себе, однако было ясно, что продолжения не последует. Я вылез из постели, прошелся по комнате. Потом налил себе стакан вина. Анна сидела, с голой грудью, в кровати, не спуская с меня глаз.

– Есть кто-то еще, кто вам нравится? – спросила она. – Здесь, в Париже.

– Нет, есть одна девушка в Лондоне... – я решил рассказать ей все. – Мы с ней знакомы сто лет. Вместе учились в университете.

Она не красавица. Умная – это да. Семья у нее очаровательная. Она никак не идет у меня из головы.

– Подойдите, расскажите мне про нее.

Я присел на кровать, мы пили вино, курили, и я с полчаса рассказывал ей о Лэнд. Потом время мое истекло и, целуя ее на прощанье, я прижался к ней, и обнаружил, что сила моя вернулась, и пожалел, что потратил впустую большую часть двух отведенных мне часов. Я сказал, что через пару дней зайду снова (она теперь работает пять дней в неделю). И все же, заклятие Лэнд разрушено.

[Апрель]

Поселился в отеле «Рембрандт» на рю де Бью-Артс. За 50 франков в день мне отвели под самой крышей спаленку и гостиную, кроме того, за дополнительные 5 франков я могу в любое время получать наполненную горячей водой жестяную ванну. Это почти не хуже собственного жилья. Бен оставил свою квартиру на рю де Гренель, теперь он живет в одной комнате, над своей новой галереей – для меня там просто нет места. Галерея находится на рю Жакоб и называется «Братья Липинг», – он говорит, что «Братья» внушает мысль о давности существования, о семейном бизнесе. Брат-то у него имеется – Морис, – намного старший его, юрист не то бухгалтер, по-моему, проживающий в Лондоне. Уоллас ухитрился добиться для меня ежемесячной статьи в «Меркьюри», десять гиней за каждую. Большого энтузиазма «Меркьюри» у меня не вызывает – над этой газетой витает дух трубочного табака, пива и волглого твида, – однако нищим выбирать не приходится.

Среда, 8 мая

Вернисаж в “Братьях Липинг”. Я прихожу в семь вечера – никого. Бен очень нервничает, его тревожит качество выставленных картин. У него есть Дерен, два небольших Леже, масса отвратительных русских полотен и маленький рисунок Модильяни. В следующую пару часов заходят и уходят человек, примерно, десять, однако продать ничего не удается. Я покупаю за пять фунтов Модильяни и отказываюсь принять скидку. Бен впадает в уныние, я бормочу обычные общие места, Рим не в один день построился и так далее.

В конце концов, веду его в «Флори» выпить шампанского.

– Думай о том, чего ты уже достиг.

– Думай о том, чего достиг ты: ты написал книгу.

– Господи-боже, а ты открыл в Париже собственную галерею. И ведь мы с тобой пока еще младенцы.

– Мне нужны наличные, – мрачно сообщает он. – Нужно покупать сейчас. Сейчас.

– Терпение, терпение, – я сам себе напоминаю незамужнюю тетушку.

Двое – знакомые Бена – останавливаются у столика, он представляет их: Тим и Алиса Фарино. Оба американцы. Тим – загорелый, симпатичный, быстро лысеющий. Алиса – маленькая, хорошенькая, лицо напряженно нахмурено, как будто каждое движение требует от нее слишком больших усилий.

– Вы не пришли ко мне на открытие, – корит их Бен: видимо, он хорошо их знает.

– Господи, я думал, оно на следующей неделе, – отвечает Фарино – врет он с легкостью.

– Мы забыли, – говорит Алиса. – И подрались. Сильно – пришлось потом подкрашиваться. Не являться же в таком виде в твою симпатичную новую галерею.

Фарино тут же краснеет, он явно не такой томный, каким хочет казаться. Мы все смеемся, напряженность разряжена.

У них здесь встреча с другими американцами, нас приглашают присоединиться к их компании, сидящей в глубине кафе. В суматохе рассаживания, да еще и потому, что я уже порядочно выпил, я не улавливаю ту дюжину имен, которые мне второпях сообщают. Я сижу рядом с крепким, квадратнолицым парнем с усами. Он очень пьян и то и дело покрикивает через стол на маленького мужчину с острым личиком: «Ты

полон дерьма! Сколько же в тебе дерьма!». Похоже, это у них такая инфантильная шуточка: оба гогочут и не могут остановиться. Бен отходит – он заметил сидящую в одиночестве знакомую. Я молча пью, мне хорошо, никто не обращает на меня никакого внимания, а на столе, точно по волшебству возникают все новые бутылки. Потом ко мне подсаживается Алиса Фарино, спрашивает, откуда я знаю Бена и что делаю в Париже. Когда я говорю, что ожидаю выхода в свет моей книги, она тянется через меня к квадратнолицему, дергает его за рукав и представляет нас друг другу. Логан Маунтстюарт – Эрнест Хемингуэй. Я знаю, кто он, но вида не подаю. В теперешнем его состоянии он едва способен связать два слова и потому речь его обращается в обидную пародию на английский язык, все сплошь «старик» да «дружище». Алиса говорит: «Не будь таким долбанным занудой, Хем. Из-за тебя о нас дурная слава идет». Я решаю, что Алиса Фарино мне нравится. Отхожу, чтобы присоединиться к Бену, сидящему с молодой француженкой по имени Сандрин – фамилии я не уловил, – у нее бледное, длинное лицо, на котором застыло сдержанное, серьезное выражение. Подозреваю – с прозорливостью, которой меня иногда наделяет сильное опьянение, – что Бен к ней сильно неравнодушен. Когда я волоку его назад на рю Жакоб, он это подтверждает. Он без ума от нее, говорит Бен, и это мучает его, потому что у отца ее ни гроша, а сама она разведена, у нее маленький ребенок, мальчик. «Я не могу жениться по любви, – говорит он, – это расходится с моими планами».

Он уходит в уборную, проблеваться, а я расхаживаю по комнате, разглядывая составленные у стен холсты. Эта комната даже меньше той, что была на рю Гренелль – кровать, письменный стол и картотечный шкафчик. Слоняясь по ней, я замечаю на столе конверт, надписанный знакомой рукой.

– Ты получил письмо от Питера? – спрашиваю я, когда Бен возвращается.

На бледном лице его появляется выражение немного неискреннее.

– Да, все собирался тебе сказать, но то одно, то другое... Он женился на Тесс.

Бен протягивает мне письмо. Все верно: они поженились и живут в Ридинге, Питер работает помощником редактора в «Ридинг ивнинг ньюс». Тесс так и не помирилось с родителями, а отец Питера лишил его наследства. Пишет, что никогда не был так счастлив.

Меня пронизывает ревнивая зависть, за нею – укол тревоги. Почему Питер написал Бену и не написал мне? Может быть, Тесс во всем призналась?

– Скорее всего, тебя ожидает в Лондоне письмо, – говорит Бен, благослови его бог.

– Скорее всего, – соглашаюсь я.

Четверг, 9 мая

Выхожу из банка (с деньгами за Модильяни) и сталкиваюсь с Хемингуэем. «Париж – большая деревня», – произносит он, и следом извиняется за свое поведение, говоря что в присутствии одного своего друга[46] неизменно «надирается в стельку и до паскудства». Мы идем, наслаждаясь весенним солнцем, по бульвару Сен-Жермен, и Хемингуэй спрашивает, откуда я знаю Фарино. Я объясняю. «Тим главный бездельник Европы, – говорит он. – А она настоящая красотка». Мы обмениваемся адресами (он, оказывается, женат) и уславливаемся встретиться снова. У нас обоих выходят осенью книги[47] – в конечном итоге, он, похоже, очень приятный человек.

Пятница, 7 июня

В Париж явилось лето. Пошел к Анне, но в ее комнате было так удушающе жарко, что мы постарались покончить с делом как можно скорее. Я потребовал бутылку «шабли» и ведерко со льдом, мы валялись в постели, попивая вино и беседуя. Сообщил ей, что через несколько дней уезжаю в Лондон, и она сказала, почти автоматически, что будет по мне скучать и надеяться на скорое мое возвращение.

– Мы ведь друзья, Анна, верно? – сказал я.

– Конечно. Близкие друзья. Ты приходишь сюда on fait l’amour[48]. Мы как настоящие любовники, только ты платишь.