О смысле жизни
Шрифт:
эти строки З. Гиппіусъ Л. Шестовъ недаромъ считаетъ такими поэтическими, глубокими, правдивыми (IV, 281): въ нихъ выражается основное чувство человка, пришедшаго къ пріятію міра.
Въ этомъ принятіи міра? цнная и дорогая для насъ черта творчества Л. Шестова. Имманентный субъективизмъ требуетъ принятія міра и тмъ самымъ оправдываетъ его, не раціонализируя; это принятіе, это оправданіе? дло не логики, а психологіи, не силлогистическихъ построенiй, а душевныхъ переживаній. Я принимаю этотъ міръ, со всми его ужасами, со всей его объективной безсмысленностью, потому что вижу субъективную осмысленность жизни; вы, быть можетъ, проклянете и не пріймете этотъ міръ именно изъ-за его объективно не осмысленныхъ ужасовъ: спора здсь быть не можетъ, логика здсь безсильна. Логика здсь безсильна, а потому мы, ничего не доказывая, никого не убждая, только говоримъ, что если мы хотимъ жить, то должны принять этотъ міръ, какъ онъ есть. И мы принимаемъ его, какъ въ конц концовъ приняли его и . Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ, какъ безсознательно принимаютъ его почти вс живущіе въ этомъ мір.
Мы принимаемъ міръ. Значить ли это, однако, что для насъ обязательна та психологія, которую мы очертили выше, психологія любви съ надрывомъ, любви со скрежетомъ зубовнымъ, психологія подпольнаго человка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать міръ
XIII
Психологія подпольнаго человка? это наиболе характерная черта, съ которой навсегда останется въ нашей памяти «лицо» Л. Шестова. И опять-таки? какъ и въ случа съ amor fati? намъ остается лишь отмтить, что дорого и цнно для насъ въ этой черт и что, наоборотъ, совершенно непріемлемо.
Высшая степень индивидуализма, отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утше-ній; ненависть ко всякой попытк? позитивной или мистической, безразлично? оправданія настоящаго будущимъ; глубокая личная трагедія; личность, какъ вершина міра? вс эти главныя свойства подпольнаго человка длаютъ его личную трагедію міровой трагедіей. Но несмотря на все это, есть одна черта, которая рзко отдляетъ насъ отъ подпольнаго человка. Эта черта? соцiальность: инстинктъ, совершенно атрофированный у подпольнаго человка и безконечно дорогой для насъ.
Pereat mundus, fiam, да погибнетъ міръ, но да буду я. «Свту ли провалиться или мн чаю не пить? Я скажу, что свту провалиться, а чтобъ мн чай всегда пить»… Такъ говоритъ подпольный человкъ. Можетъ ли онъ такъ говорить? Сметъ ли онъ такъ говорить? Да, можетъ; да, сметъ. Кто или что запретитъ ему такъ говорить и такъ думать: Богъ, въ котораго онъ не вритъ, или категорический императивъ, котораго онъ не признаетъ? Возьмемъ самый крайній случай осуществленія этихъ подпольныхъ идей: въ роман Зола «Парижъ» ученый химикъ, изобртатель страшно сильнаго взрывчатаго вещества, собирается взорвать чуть ли не половину Парижа; представимъ себ, что вещество это въ милліоны разъ сильне и что подпольный человкъ действительно можетъ однимъ ударомъ взорвать весь земной шаръ… Или другой примръ: въ роман Н. Лопатина «Чума» передъ нами подпольный человкъ, тоже знаменитый ученый, профессоръ Хребтовъ, ненавидящій весь человческій родъ и заражающій Москву чумою [15] … Что вы можете выставить противъ такихъ людей? Многое, конечно: сумасшедшій домъ, смирительную рубашку, вислицу… Но разв палка аргу-ментъ?? скажемъ мы, пародируя извстныя слова Нитцше;? съ какихъ же это поръ argumentum baculinum является доводомъ въ пользу «добра», «гуманности» и всего того, что такъ ненавистно подпольному человку? Pereat mundus, fiam; pereat mundus, fiat voluntas mea? вдь это опредленныя идеи, противъ которыхъ палка безсильна, какъ безсильны и вс пушки міра. Съ идеей можетъ бороться только идея.
15
Обращаемъ, кстати, вниманіе читателей на этотъ романъ, оставшійся, кажется, совершенно незамченнымъ. Если г. Н. Лопатинъ начинающій авторъ — какъ можно заключить изъ чисто вншней неопытности его пріемовъ, — то нельзя не удивляться сжатости мысли и сил чувства, съ какими написанъ этотъ его романъ.
Какую же идею можемъ мы противопоставить абсолютному эгоизму подпольнаго человка?? Подпольные люди? не выдумка художника или философа, но фактъ; идеи подпольныхъ людей? не мене яркіе факты; какіе же факты можемъ мы противопоставить имъ со своей стороны? На это впервые въ русской литератур отвтилъ Достоевскій, какъ впервые открылъ онъ намъ глаза и на подпольнаго человка. Достоевскій (а въ настоящее время Л. Шестовъ) достаточно компетентный свидтель того, что подпольные люди, подпольныя идеи существуютъ… И вотъ что интересно: вскрывъ передъ нами сущность подпольныхъ идей въ своихъ геніальныхъ «Запискахъ изъ подполья», Достоевскій немедленно же, въ слдующемъ же своемъ произведеніи, «Преступленіи и наказаніи», съ не меньшей геніальностью противопоставилъ подпольнымъ идеямъ идеи «надпольныя», выражаясь по аналогіи. Въ этомъ главный смыслъ «Преступленія и наказанія», главный смыслъ душевной драмы Раскольникова. Утвержденіе своей личности Раскольниковъ хочетъ довести до отрицанія другихъ личностей; на пути къ этому не весь земной шаръ ему надо взорвать, а всего-на-всего одну старушонку убить. Онъ убиваетъ ее во имя утвержденія своего я, во имя принципа «pereat mundus, fiam», во имя заповди абсолютнаго эгоизма: «я цль, все остальное средство»; и немедленно посл убійства передъ нимъ открывается идея утвержденія чужого Я, во имя заповди этическаго индивидуализма: «человкъ? самоцль».
Вотъ та надпольная идея, которую мы противопоставляемъ подпольной. Замтьте: только противопоставляемъ, ни на минуту не собираясь убждать или побждать ею подпольнаго человка; вдь здсь опять-таки логика безсильна, здсь опять область психологіи. Подпольный человкъ въ прав не принять этого нашего переживанія, какъ мы не принимаемъ его переживаній; оставимъ же его въ нравст-венномъ подполь и отнесемся къ нему съ уваженіемъ, такъ какъ самъ же онъ училъ насъ «уважать великое безобразіе, великую неудачу, великое несчастіе»… (Почему только «великое»?? всякое!). Ибо, поистин, великое несчастіе? имть атрофированнымъ
Все это приводитъ насъ къ чувству соціальности, какъ суммы утвержденых чужихъ я, къ чувству, столь чуждому для подпольнаго человка. Этого чувства у него нтъ? такова психологія подпольнаго человка; она? фактъ, но изъ этого факта вовсе не слдуетъ, что онъ универсаленъ, необходимъ, что существуетъ онъ и только онъ. А между тмъ подпольный человкъ, устами Л. Шестова, требуетъ признанія за этимъ фактомъ, за своей подпольной психологіей, универсальнаго значенія. «Pereat mundus, fiam: для всхъ людей, въ конц концовъ, существуетъ только этотъ одинъ послдній законъ,? заявляетъ Л. Шестовъ;?…но великіе боле или мене смло выражаютъ его, а невеликіе? таять про себя. Законъ же остается одинъ для всхъ (курсивъ Л. Шестова). Не въ прав ли мы въ его универсальности видть признакъ его силы и признать поэтому, что „санкція истины“ за героемъ подполья?» (III, 242). Нтъ, не въ прав,? можемъ отвтить мы,? и не въ прав по двумъ очень простымъ причи-намъ. Во-первыхъ: какъ вамъ нравится эта ссылка на универсальность, какъ на «санкцію истины», со стороны мыслителя, который неустанно борется со всякими универсальными, общеобязательными истинами, который даже философію опредляетъ, какъ ученіе о ни для кого не обязательныхъ истинахъ (V, 128). И вдругъ? истина абсолютнаго эгоизма является общеобязательной, универсальной, закономъ для всхъ! Откуда намъ сіе? Тутъ дло не въ противорчіи, а въ характерности этого противорчія: борясь съ универсальностью, приходится въ то же время опираться на нее! Но это только къ слову; необходимо было отмтить, что ссылка на универсальность совсмъ не къ лицу подпольному человку. Во-вторыхъ? и это гораздо важне? никакой универсальности мы въ данномъ случа передъ собой не имемъ. И когда Л. Шестовъ вопрошаетъ насъ: «не слдуетъ ли въ абсолютномъ эгоизм видть неотъемлемое и великое, да, великое (курсивъ Л. Шестова) свойство человческой природы?» (IV, 127), то мы на это отвчаемъ: великое это свойство или нтъ? объ этомъ пока спорить не будемъ, но что оно не «неотъемлемое», не универсальное, не всеобщее? это уже совершенно несомннно. Психологія подпольнаго человка, покоящаяся на этомъ свойств? фактъ, и мы его принимаемъ какъ таковой; но не мене «неотъемлемый» фактъ и психологія надпольнаго человка, съ его утвержденіемъ не только своего, но и чужого я. Соціальные инстинкты не мене сильны въ людяхъ, чмъ индивидуальные: это забываютъ т, которые хотли бы сдлать абсолютный эгоизмъ закономъ для всхъ и обратить весь родъ людской въ явныхъ или тайныхъ подпольныхъ людей, въ подпольныхъ людей de facto или in potentia. Но это? покушеніе съ негодными средствами.
Противъ психологіи подпольнаго человка безсильны какіе бы то ни было логическіе аргументы, какъ безсильны они и во всхъ тхъ случаяхъ, когда мы имемъ передъ собой разные типы мышленія или чувствованія. Вспомните великолпнаго Сергя Николаевича изъ горной обсерваторіи: чмъ можно опровергнуть его крайній объективизмъ? Ничмъ. Можно только противопоставить его трансцендентному объективизму нашъ имманентный субъективизмъ, который для Сергя Николаевича является настолько же неопровержимымъ. Такъ и въ этомъ случа: психологіи подпольнаго человка мы противопоставляемъ настолько же несомннную психологію надпольнаго человка. Свту ли провалиться или мн чаю не пить?? ставить воп-росъ подпольный человкъ и отвчаетъ: свту провалиться, а чтобъ мн чай всегда пить. (Гд онъ будеть пить чай, если свтъ провалится? этимъ вопросомъ подпольный человкъ не задается). Отвтъ надпольнаго человка какъ-разъ обратный: мн провалиться, но чтобъ всему свту всегда чай пить. Pereat mundus, fiam, пусть погибнетъ міръ, но да буду я, говорить подпольный человкъ; peream, fiat mundus, пусть погибну я, но да будеть міръ, говоритъ надпольный человкъ. И въ этомъ? величайшее утвержденіе личности человка, ве-личайшее проявленіе этическаго индивидуализма: кто душу свою погубитъ, тотъ спасетъ ее…
Во всемъ этомъ подпольный человкъ видитъ только «общія идеи», «само-по-жерт-вованіе», «добро», «гуманность» и вообще вс т старыя слова, которыя онъ привыкъ ставить въ ироническія кавычки. И онъ правъ: для него это только «слова, слова, слова», ибо не обладаетъ онъ тмъ чувствомъ, которое лежитъ въ основ этихъ словъ, чувст-вомъ утвержденія чужого я, чувствомъ соціальности. Но вдь такое чувство существуетъ, это? фактъ, и противъ этого факта безсильны вс подпольныя идеи. Абсолютный эгоизмъ? вдь это не только несознанный инстинктъ, но и «общая идея» (столь ненавистная подпольному человку); этическій индивидуализмъ? вдь это не только «общая идея», но и врожденный инстинктъ. Здсь идея стоитъ противъ идеи, фактъ противъ факта, переживаніе противъ переживанія; споръ становится излишнимъ, невозмож-нымъ. И да будетъ здсь, по евангельскому завту, наше слово «да, да» или «нтъ, нтъ», а что сверхъ того, то все равно безсильно дать перевсъ той или иной точк зрнія. Передъ нами подпольная психологія и надпольная психологія; намъ остается только склониться на ту или на другую сторону. Третьяго пути нтъ, если не считать такимъ третьимъ путемъ трагическое положеніе буриданова осла…
XIV
Насколько безповоротно приходитъ Л. Шестовъ къ подпольной психологіи, настолько же ршительно склоняемся мы къ психологіи надпольной, въ той ея модификаціи, которая ясна для прочитавшихъ предыдущая страницы. Мы стоимъ на почв глубокаго индивидуализма, мы принимаемъ личность за вершину міра, но именно потому мы и не можемъ ограничиться утвержденіемъ только своего я, принимая за средство все остальное: этому противится непосредственное чувство. И какими страшными словами ни называйте вы это чувство? «моралью», «любовью къ ближнему», «категорическимъ императивомъ» и т. п.,? какія ироническія кавычки ни ставьте, все же это чувство остается первичнымъ фактомъ, съ которымъ мы должны считаться, съ которымъ мы не можемъ не считаться. Подпольный человкъ пытается преодолть это чувство (если оно у него не атрофировано), пытается стать выше его, стать по ту сторону добраго и злого, ибо, говоритъ онъ, чувство это («гуманность», «любовь къ ближнему», «добро» и т. п.) безсильно оправдать міръ, безсильно осмыслить хоть одну слезу. Да, это такъ; но что это доказываетъ? Только то, что нельзя искать въ «добр» объективнаго оправданія жизни? мы помнимъ, какъ ярко освтилъ эту мысль Л. Шестовъ въ своей книг о Толстомъ и Нитцше. И именно на такой точк зрнія стоитъ имманентный субъективизмъ, не признающій въ жизни никакого объективнаго смысла и видящій цль въ настоящемъ. Для насъ, какъ и для Л. Шестова, ненавист-ны вс мистическія и позитивныя попытки оправданія настоящаго будущимъ, вс трансцендентныя утшенія, вс стремленія оправдать будущимъ добромъ настоящее зло; но все это нисколько не колеблетъ несомннности факта утвержденія чужого я, нисколько не колеблетъ свойственнаго человку чувства соціальности.