О смысле жизни
Шрифт:
Вспомнимъ Аміеля, этого типичнаго человка обыденности: что за потрясающій трагизмъ, что за безконечное одиночество!«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя поврить другому; есть печали, которыя не раздляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»… Мы помнимъ, кто говоритъ эти удивительныя по сил чувства слова: не Нитцше, Толстой или Достоевскій, даже не . Сологубъ, Л. Андреевъ или Л. Шестовъ,? нтъ, ихъ говоритъ Аміель, одинъ изъ безчисленныхъ Ивановъ Ильичей, ихъ говоритъ «оселъ», ставшій трагическимъ. Онъ взглянулъ въ глаза Елеазара-Смерти? и сталъ одинокъ; онъ сталъ одинокъ? и въ этомъ было начало его трагедіи. И пока на земл есть смерть, до тхъ поръ трагедія неуничтожима? это мы уже знаемъ; пока на земл есть смерть, до тхъ поръ одиночество не только первое, но и послднее слово философіи трагедіи, ибо смерть есть то «непоправимое несчастье», котораго не избжатъ ни геній, ни Иванъ Ильичъ. А «быть непоправимо несчастнымъ? постыдно,? слышимъ мы отъ Л. Шестова:? непоправимо несчастный человкъ лишается покровительства земныхъ законовъ. Всякая связь между нимъ и обществомъ порывается навсегда. И такъ какъ рано или поздно каждый человкъ осужденъ быть непо-правимо несчастнымъ, то, стало-быть, последнее слово философіи? одиночество…» (курс. подл.). Нужно идти къ одиночеству, къ абсолютному одиночеству,? слышимъ мы въ другой разъ отъ нашего автора:? «послдній
R^esigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute,? этими словами Бодлэра начинаетъ и заканчиваетъ Л. Шестовъ свою статью о Чехов, о творчеств изъ ничего, о философіи безнадежности. Случая нтъ, а значитъ жизнь осмысленна, говорилъ когда-то Л. Шестовъ въ своей книг о Шекспир; случай есть, а значитъ жизнь безсмысленна, говоритъ онъ теперь въ стать о Чехов (см. выше, стр. 80). Случай есть. Камень падаетъ и раздробляетъ голову проходящему мимо человку? и мы безсильны передъ этимъ случайнымъ фактомъ. Что длать? «Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины нтъ»,? говоритъ Чеховъ; ему и его героямъ остается только, по его же словамъ, «упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ»… Здсь царство безнадежности, жизнь ничмъ, творчество изъ ничего. Выхода нтъ. И человку остаются только вчныя колебанія и шатанія, неопредленныя блужданія, безпричинныя радости, безпричинное горе; остается трагедія, остается безнадежность. Вмсто всякихъ «зачмъ» можно только «колотиться, безъ конца колотиться головой о стну. Къ чему это приведеть? И приведетъ ли къ чему-нибудь? Конецъ это или начало? (? отсюда взялъ Л. Ше-стовъ заглавіе своей послдней книги). Можно видть въ этомъ залогъ новаго, нечеловческаго творчества, творчества изъ ничего?» (V, 14, 62, 67). На вс эти вопросы Л. Шестовъ, устами Чехова, отвчаетъ намъ? «не знаю»… R^esigne-toi, mon coeur? и постарайся полюбить свою бдную, больную, нелпую жизнь…
Но если все это такъ, если послдній законъ на земл? одиночество и послднее слово философии трагедіи? безнадежность; если вс нормы, вс «а priori» и императивы потерпли крушеніе; если мы не можемъ, такимъ образомъ, избжать подполья,? то какимъ же путемъ сможемъ мы избгнуть принятія слдующаго вывода подпольнаго человка: «…на дл мн надо знаешь чего? Чтобъ вы провалились, вотъ чего. Мн надо спокойствія. Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь свтъ сейчасъ за копейку продамъ. Свту ли провалиться иль мн чаю не пить? Я скажу, что свту провалиться, а чтобъ мн чай всегда пить…» (Достоевскій, «Записки изъ подполья»). Что можетъ противопоставить философія трагедіи этимъ словамъ? Ничего. Она вполн принимаетъ ихъ, она подтверждаетъ, что «весь міръ и одинъ человкъ столкнулись межъ собой и оказалось, что это дв силы равной величины»… Pereat mundus, fiam: такова въ явномъ вид эта «каторжная истина», съ тайнымъ ужасомъ принимавшаяся Достоевскимъ и составляющая великую «декларацію правъ», возвщенную Нитцше. Да погибнетъ міръ, но да буду я? вотъ основной, универсальный законъ философіи трагедіи; а потому въ абсолютномъ эгоизм слдуетъ видть великое свойство человческой природы (III, 174–180, 235, 242 и IV, 127).
Какъ относимся мы ко всему этому? скажемъ потомъ. А теперь невольно напрашивается предположеніе, что отъ одиночества и отъ теоріи абсолютнаго эгоизма Л. Шестовъ долженъ перейти къ теоретическому эгоизму? т.-е. солипсизму. Этого вопроса Л. Ше-стовъ, въ противоположность . Сологубу и подобно Л. Андрееву, касается только мимоходомъ и не съ достаточной ясностью. Онъ иронически замчаетъ, что солипсизмъ, какъ теорія, настолько нелпъ, что его и опровергать не стоитъ,? и ядовито прибавляетъ къ этому: «кстати, какъ извстно, опровергнуть его и нтъ никакой возможности». Повидимому Л. Шестову хотлось бы? на что онъ не ршается? провозгласить, подобно . Сологубу: все и во всемъ Я, и только Я, и нтъ иного, и не было, и не будетъ; ему хотлось бы связать солипсизмъ съ культомъ безпочвенности (IV, І53, 157) и оправдать этимъ свою теорію абсолютнаго эгоизма. Мы знаемъ однако изъ примра . Сологуба, что если солипсизмомъ и можно оправдать что бы то ни было, то во всякомъ случа не жизнь, не смерть, не случай. Кстати будетъ отмтить здсь одинъ намренно пропущенный нами мотивъ творчества . Сологуба, діаметрально противоположный шестовскому ужасу передъ случаемъ: это мотивъ «вчнаго возвращенія», давно уже извстный въ философіи и воскрешенный въ послднее время Нитцше. Л. Шестовъ стоитъ въ ужас передъ фантомомъ Случая, а теорія вчнаго возвращенія говоритъ ему, что случай этотъ повторялся уже милліоны разъ при абсолютно-тождественной обстановк и еще милліоны разъ повторится… Хорошее утшеніе! Оно въ милліоны разъ увеличиваетъ нелпость жизни, безсмыслицу каждаго отдльнаго случая… «Какой новый смыслъ могло дать его жизни? говоритъ Л. Шестовъ про Нитцше? общаніе вчнаго возвращенія? Что могъ онъ почерпнуть въ убжденіи, что его жизнь, такая, какой она была, со всми ея ужасами, уже несчетное количество разъ повторялась и, затмъ, столь же несчетное количество разъ иметъ вновь повториться безъ малйшихъ измненій?» (III, 204–207). Есть отъ чего впасть въ ужасъ и отчаяніе! Это и случается съ . Сологубомъ, когда къ нему приходитъ мысль о вчномъ возвращении.
Что было, будетъ вновь. Что было, будетъ не однажды,?говорить поэтъ («Пламенный Кругъ»), и считаетъ эту мысль о вчномъ возвращеніи? страшнымъ сномъ, му-чающимъ человка:
Мн страшный сонь приснился,? Какъ будто я опять На землю появился И началъ возрастать,? И повторился снова Земной ненужный строй Отъ дтства голубого До старости сдой. И кончивъ путь далекій, Я началъ умирать,? И слышу судъ жестокій:? Возстань, живи опять!Такіе сны снятся поэту. Сонъ этотъ былъ бы страшенъ на-яву, если бы вчное возвращеніе сопровождалось сознаніемъ повторяемости и памятью о каждомъ изъ пережитыхъ миговъ… Скучная исторія была бы тогда жизнь! Но, къ нашему счастью, такая выдающаяся память удлъ немногихъ избранныхъ, въ род Пиагора, который dicitur meminisse se gallum fuisse? помнилъ, что былъ когда-то птухомъ… Онъ былъ птухомъ, теперь сталь Пиагоромъ, затмъ станетъ еще чмъ или кмъ-нибудь? это еще не такъ скучно, тутъ все же есть значительное разнообразіе; но неугодно ли вамъ милліоны разъ повторить до послдней черточки вмст со всмъ міромъ всю прежнюю жизнь: птуха такъ птуха, Пиагора такъ Пиагора… И если вы даже повситесь подъ вліяніемъ такой ужас-ной мысли, то это нисколько вамъ не поможетъ: это будетъ значить, что вы уже милліоны разъ именно такъ кончали свою жизнь и милліоны разъ именно такъ ее окончите…
Всмъ предыдущимъ мы хотимъ еще разъ подчеркнуть, что нелпость жизни? а значитъ и безконечно усиливающая эту нелпость идея вчнаго возвращенія? страшна только для тхъ, кто желаеть стоять на уже отвергнутой нами объективно-телеологической точк зрнія; вс эти ужасы безсильны надъ человкомъ, стоящимъ на почв имманентнаго субъективизма. Допустимъ, что человчество переживаетъ? слдовательно и я переживаю? въ тысячу первый разъ одну и ту же до іоты
Цль? въ настоящемъ. Было бы странно, если бы такой типичный субъективистъ, какъ Л. Шестовъ, не стоялъ на этой точк зрнія имманентнаго субъективизма. Но онъ стоитъ на ней? и не трудно видть, что въ этомъ одно изъ центральныхъ положеній философіи трагедіи. Вс теоріи прогресса, и мистическія и позитивныя, одинаково ненавистны человку трагедіи; оправданіе настоящаго будущимъ? худшій изъ видовъ того фарисейскаго «добра», которымъ совершенно до-бросовстно самообольщаются столь многіе мистики и еще боле многочисленные позитивисты. И съ великолпной ясностью вскрываетъ Л. Шестовъ причины ненависти Достоевскаго къ тому «хрустальному дворцу», подъ которымъ авторъ «Записокъ изъ подполья» понималъ всеблаженное устроеніе человчества въ грядущемъ Zukunftstaat'. Мы приведемъ длинную выдержку? читатель на насъ за это не постуетъ. «Вопросъ идетъ о томъ,? говоритъ Л. Шестовъ,? можетъ ли примирить хрустальное зданіе Достоевскаго съ его прошлой, настоящей, съ его вчной каторгой? И отвтъ на него дается рзко отрицательный: нть, не можетъ. Если задача человка обрсти счастье на земл, то, значитъ, все навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо разв будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Разв судьба Макара Двушкина, котораго оплевывають въ XIX столтіи, становится лучше отъ того, что въ XXII столтіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нтъ, если уже на то пошло, такъ пусть же навки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ… Достоевскій не хочетъ всеобщаго счастья въ будущемъ, не хочетъ, чтобъ это будущее оправдывало настоящее. Онъ требуетъ иного оправданія и лучше предпочитаетъ до изнеможенія колотиться головой объ стну, чмъ успокоиться на гуманномъ идеал»… (III, 99). Вы понимаете, конечно, что Л. Шестовъ говоритъ это не только о Достоевскомъ, но прежде всего и о самомъ себ. Ему не нужны вс эти теоріи прогресса, съ ихъ попытками оправдать настоящее будущимъ; онъ ищетъ «иного оправданія». Какого? Вдь «никакія гармоніи, никакія идеи, никакая любовь или прощеніе, словомъ, ничего изъ того, что оть древнйшихъ до новйшихъ временъ придумывали мудрецы, не можетъ оправдать безсмыслицу и нел-пость въ судьб отдльнаго человка» (III, 120). Какого же «иного оправдания» жаждетъ Л. Шестовъ? Отвтъ гласитъ: amor fati. Читатель видитъ теперь, что amor fati есть одно изъ возможныхъ выраженій принципа цли въ настоящемъ. Не надо оправдывать настоящее будущимъ, мрачную драму двадцатаго вка свтлой пасторалью двадцать второго столтія, или еще боле свтлой мистеріей, имющей воспослдовать тогда, когда «времени больше не будетъ», когда мы вс будемъ «auf Wolken sitzend, Psalmen singen», говоря ядовитыми словами Гейне; нельзя оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ. Надо принять это настоящее такимъ, каково оно есть; надо принять цликомъ вс ужасы жизни и предоставить трансцендентныя утшенія врующимъ: «…все въ жизни лишь „человческое, слишкомъ человческое“? и въ этомъ спасете, надежда, новая заря…» (III, 182). Къ признанію настоящаго за самоцль приходитъ такимъ образомъ, въ конц концовъ, и философія трагедіи.
XI
Мы очертили съ достаточной подробностью главныя стороны міровоззрнія Л. Шестова; намъ осталось теперь сказать нсколько словъ объ его послднихъ работахъ и перейти къ общимъ выводамъ.
Міровоззрніе Л. Шестова, система Л. Шестова… Какъ неустанно сражается этотъ писатель со всякаго рода общими идеями, системами, міровоззрніями, и какъ фатально замыкаются его мысли въ кругъ вполн опредленной философской схемы! Онъ пытается бороться съ этимъ, онъ не хочетъ стоять на твердой почв, онъ пишетъ въ форм отрывочныхъ афоризмовъ свой «опытъ адогматическаго мышленія», «Апоеозъ безпочвенно-сти»? и все сіе вотще. Пока литературныя произведенія пишутся словами, а не нотами, до тхъ поръ напрасно взывать: «de la musique avant toute chose, et tout le reste est litt^erature»… Это исполнимо только въ области чистой лирики, но не философскаго творчества? хотя бы и художественно-философскаго (какимъ является творчество Л. Шестова), т.-е. творчества, сотканнаго и изъ «musique»? поскольку оно художественное, и изъ «litt^erature»? поскольку оно философское. И въ конц концовъ самъ Л. Шестовъ вынужденъ признать, что есть истины общеобязательныя, съ которыми не справится никакой бунтъ (IV, 190); онъ не признаетъ зато, что у него самого есть схема, міровоззрніе? но для насъ это боле чмъ ясно. Философія? и проповдь; трагедія? и обыденность; «добро»? и amor fati: въ эту схему вкладываетъ Л. Шестовъ вс свои мысли, вс свои книги, начиная съ работы о Толстомъ и Нитцше. Онъ борется со схемами? и безсиленъ выйти изъ нихъ; онъ ненавидитъ «міровоззрнія»? и самъ создаетъ одно изъ нихъ… Старая исторія! Нтъ убжденій? въ этомъ былъ убжденъ Пигасовъ (въ «Рудин»); нтъ и не должно быть теорій? такова была теорія Писарева… Человкъ безсиленъ измнить организацію своего познающаго аппарата: всякое познаніе есть схематизація, всякій связный рядъ воззрній есть уже міровоззрніе.
Любопытно прослдить, какъ борется самъ съ собой Л. Шестовъ, какъ пытается онъ разрушить связность воззрній самой формой письма? афоризмами въ своемъ «Апоеоз безпочвенности». Онъ разршаетъ себ, онъ почти возводить въ принципъ противорчія, непослдовательности; онъ радъ, когда видитъ и чувствуетъ ихъ у себя: ему кажется тогда, что онъ избавился отъ ненавистной общей идеи, отъ системы, отъ міровоззрнія. «Нтъ идеи, нтъ идей,? съ торжествомъ провозглашаетъ онъ,? нтъ послдовательности, есть проти-ворчія, но вдь этого именно я и добивался…» (IV, 3). Добиваться непослдовательности? вотъ неосторожное слово! Неосторожное потому, что искусственно добиться непослдовательности и противорчій очень не трудно, но не къ этому же стремится Л. Шестовъ! Противорчія могутъ прійти сами; добиваться же ихъ Л. Шестову понадобилось для того, чтобы избавиться отъ системы, отъ схемы: «зачмъ міровоззрніе?»… (IV, 4). Человкъ по десять разъ на день мняетъ свои убжденія и міровоззрнія, увряетъ насъ Л. Шестовъ; но? странное дло!? самъ онъ вотъ уже десять лтъ твердо стоитъ на одномъ и томъ же міровоззрніи, провозглашая философію трагедіи. И по жестокой ироніи случая, какъ-разъ въ «Апоеоз безпочвенности», такомъ разбросанномъ и противорчивомъ со стороны вншней формы, быть можетъ, ярче всего сказывается уже извстная намъ философія Л. Шестова… «Мыслей къ нему приходило много и иногда очень живыхъ и интересныхъ, но не сплетались он въ одну крпкую, длинную нить, а бродили въ голов словно коровы безъ пастуха»,? разсказываетъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ («Губернаторъ»): какъ хотлось бы Л. Шестову имть право приложить къ себ эти не совсмъ любезныя слова! Идеалъ Л. Шестова? «незаконченныя, безпорядочныя, хаотическія, не ведущія къ заране поставленной разумомъ цли, противорчивыя, какъ сама жизнь, размышленія» (IV, 5), т.-е. именно мысли, бродящія въ голов словно коровы безъ пастуха… Но ужъ такая горькая судьба преслдуетъ Л. Шестова: въ то время, какъ нкоторые писатели (не въ именахъ дло) страстно жаждутъ хоть какого-нибудь міровоззрнія, тщетно, пытаясь создать хоть какую-нибудь системку,? у нихъ мысли играютъ въ чехарду или бродятъ въ голов словно коровы безъ пастуха; и въ то же время стройное міровоззр-ніе является удломъ ненавидящаго всякія системы Л. Шестова…