Обманщик
Шрифт:
– Минна? Благодарение Господу, все о’кей, как говорят тут, в Америке. Пишет стихи, собирается издать книгу.
– Хорошо. У нее есть талант. Кстати, именно я настоятельно побуждал ее писать. У нее любопытный взгляд на мир и изящный стиль. Я прихватил сюда кой-какие ее стихи, сохранившиеся у меня. Здесь, поди, трудно найти экземпляры еврейских газет и журналов, напечатанных в Париже много лет назад.
– Да, она говорила, что несколько стихотворений потерялись.
Оба опять помолчали, потом Крымский сказал:
– Мне бы хотелось
– Минна знает, что вы здесь? – спросил Моррис Калишер.
Собеседник секунду помедлил:
– Нет, я звоню в первый раз. Только сегодня узнал номер вашего телефона.
4
Моррис Калишер согласился завтра в десять утра встретиться с Зигмунтом Крымским в гостинице, где тот остановился. Крымский был так настойчив, говорил ужасно долго и в таких сентиментальных выражениях, что Моррису Каллишеру не терпелось поскорее от него отделаться. Моррис обещал прийти и положил трубку.
Разговор оставил у Морриса ощущение стыда и гадливости. Крымский использовал гитлеровскую катастрофу, чтобы продать картину. Плакался на плохое здоровье, будто они с Моррисом впрямь родственники. Моррис Калишер хорошо помнил его по временам в Париже. Крымский слыл игроком и юбочником, а по слухам, еще и жил на содержании у весьма немолодой особы.
Сейчас, когда в Америке находился Аарон Дейхес, по-настоящему большой художник, Моррису Калишеру даже в голову не приходило покупать картины других живописцев. На первом месте у него, безусловно, был Дейхес. Он куда талантливее всех остальных, сколько бы они ни хвастались. В то же время Моррис Калишер понимал, что без потерь от Крымского не уйти. Этот паразит хитрил, ужом вертелся, а вдобавок еще и врал. Если картины вправду так ему дороги, что он жизнью ради них рисковал, то зачем он их теперь продает?
– Ладно, брошу ему кость, – пробормотал Моррис Калишер себе под нос.
Взял сигару, раскурил и принялся расхаживать по гостиной. Все-таки нелегко примириться с тем, что Минна когда-то была замужем за этим типом и прожила с ним несколько лет. Моррис покачивал головой, словно отгоняя гнетущие мысли.
«А что такое вообще человек? – спросил он себя. – Как выразился Крымский? Жизнь – просто-напросто безостановочная пляска на могилах других. Однажды муж умирает, а его любимая жена на следующий же день выскакивает за другого. Да еще и приносит новому мужу приданое, сиречь денежки, накопленные или, может, украденные первым мужем. Знай покойники, что происходит с их близкими, в гробу бы перевернулись».
Поздними вечерами Морриса Калишера тянуло к моралистическим размышлениям. Книги по этике, какие он когда-либо штудировал, заводили с ним громкий разговор, будто несколько проповедников разом.
«Ну,
Дни его проходили в каком-то коммерческом хмелю. Только вечерами наступала трезвость.
«Я старик, такова горькая правда. В любую минуту могу умереть».
Моррис Калишер прошел в кабинет, открыл дверцу книжного шкафа. За стеклянными дверцами он хранил собрание всяких иудейских вещиц и антиквариата, – ханукальные меноры, коробочки для пряностей, ящички для суккотальных этрогов, чаши благословения, разного рода светильники. Была здесь крышка Торы, закладка-указатель для свитка Торы, церемониальный хлебный нож с надписью «Священный Шаббат» на перламутровой рукояти, двойной сосуд для соли и меда и серебряный гасильник для свечей.
В этом книжном шкафу Моррис Калишер хранил также отдельную стопку держателей для свитков, покровы для священных предметов и всевозможные драгоценные украшения и декор из синагог Польши, Германии и даже с Востока.
Он любил предметы, связанные с религией. Верил во фразу: «Он Бог мой, и прославлю Его». За такие вещи он был готов отдать сколько угодно денег. Книжные полки у него были уставлены редкими изданиями, старинными манускриптами, иллюминованными Хаггадами[14] и молитвенниками.
Все верно, однако собирание антиквариата больше связано с миром нынешним, нежели с миром грядущим. Здесь, в Америке, это большой бизнес.
Моррису Калишеру вдруг захотелось прямо сейчас заглянуть в священную книгу, прочитать о занимающих его материях. Он достал «Книгу морали», открыл посередине и прочитал: «И если человек умирает прежде своего срока, душа его не может сразу отправиться на небеса и держать окончательный ответ, именно потому, что дни ее земного существования были сокращены. Она остается у подножия рая или в ином месте и не чувствует ни печали, ни удовлетворения. Но, конечно же, испытывает боль, вспоминая блаженство, каким наслаждалась, прежде чем была отослана вниз от престола Славы».
– Ладно, пусть тебе выпало находиться у подножия рая, это уже кое-что, – пробормотал Моррис Калишер. – Всё лучше геенны.
Он захлопнул книгу и поцеловал переплет, затем прошелся по дому. Что сделает Минна с его имуществом, когда его не станет? Она все погубит. А что до детей, то они бы, наверно, продали его книги на упаковку.
– Надо написать завещание! – воскликнул Моррис. – Почему я все время откладывал?
Внезапно нахлынула усталость, и он решил не дожидаться Минны. Вымыл руки, прежде чем произнести молитву на сон грядущий, затем снял покрывало с постели. Кроватей в комнате было две – широкая и узкая. Минна в шутку называла их «война и мир», по роману Толстого.