Обнаженная
Шрифт:
– Теб нравится? – съ тревогою спрашивалъ Текли по-итальянски, заглядывая Реновалесу въ глаза и стараясь отгадать его мысли. – Неправда-ли? Неправда-ли? – спрашивалъ онъ съ неувренностыо ребенка, который предчувствуетъ обманъ.
Но успокоенный вншнимъ одобреніемъ Реновалеса, который искуственно преувеличивалъ его, чтобы скрыть свое равнодушіе, венгерецъ схватилъ маэстро за об руки и прижалъ ихъ кь своей груди.
– Я радъ, маэстро… Я очень радъ.
Онъ не отпускалъ теперь Реновалеса отъ себя. Разъ знаменитый художникъ великодушно согласился посмотрть его копію, онъ не могъ отпустить его такъ легко. Они должны были непремнно позавтракать вмст въ отел, гд жилъ Текли, распить бутылочку Chianti въ память совмстной жизни въ Рим и поговорить о веселой богем молодости и о товарищахъ разныхъ національностей, которые собирались въ кафе Греко; одни изъ нихъ умерли уже, а остальные разсялись по Европ и Америк; меньшинство достигло знаменитости, а большинство прозябало на родин въ школахъ живописи, мечтая создать великую картину, которую обыкновенно опережала смерть.
Реновалесъ уступилъ въ конц концевъ настойчивымъ
Когда Реновалесъ вернулся въ залъ Веласкеса, публики въ немъ уже не было. Одни копировщики сидли, склонившись надъ полотномъ. Реновалесъ снова почувствовалъ обаяніе великаго маэстро. Картины привели его въ восторгъ, но глубокая грусть, которою вяло отъ всего творчества Веласкеса, не ускользнула отъ глазъ художника. Несчастный донъ Діего! Онъ родился въ самый печальный періодъ нашей исторіи. Его здравый реализмъ долженъ былъ обезсмертить человческія формы во всей ихъ прекрасной нагот, а судьба забросила его въ такой вкъ, когда женщины были похожи на черепахъ, и грудь ихъ была скрыта подъ двойною бронею пышныхъ косынокъ, а мужчины держались чопорно, словно священнослужители, и ихъ смуглыя и скверно вымытыя головы гордо смотрли надъ мрачнымъ нарядомъ. Веласкесъ писалъ свои картины съ того, что видлъ: въ глазахъ этого міра отражались страхъ и лицемріе. Искусственная веселость умирающей націи, которая ищетъ развлеченій въ чудовищномъ и негармоничномъ, выражалась въ увковченныхъ дономъ Діего шутахъ, сумасшедшихъ и калкахъ. Ото всхъ этихъ чудныхъ произведеній, внушавшихъ одновременно восторгъ и грусть, вяло ипохондріей физически-больной монархіи съ душою, связанною страхомъ и ужасомъ передъ муками ада. Какъ жаль, что великій художественный талантъ ушелъ на увковченіе періода, который погрузился бы безъ Веласкеса въ глубокое забвеніе!
Реновалесъ думалъ о немъ и какъ о человк; сравненіе скромной жизни великаго художника съ княжескимъ существованіемъ современныхъ маэстро вызывало у него угрызенія совсти. О, щедрость королей и покровительство ихъ искусству, о которыхъ многіе говорятъ съ такимъ восторгомъ, оглядываясь на былые вка! Реновалесъ думалъ о флегматичномъ дон Діего и его жаловань въ три песеты, которое тотъ получалъ всегда съ задержкой въ качеств придворнаго художника, о его славномъ имени, фигурировавшемъ въ спискахъ придворнаго персонала среди шутовъ и парикмахеровъ, о званіи королевскаго слуги, которое заставляло его заниматься экспертизой строительныхъ матеріаловъ ради хотя бы частичнаго улучшенія своего положенія, объ ужасныхъ униженіяхъ въ послдніе годы его жизни, когда онъ добивался ордена Святого Іакова и отрицалъ передъ Совтомъ Орденовъ, что онъ получаетъ деньги за свои картины, словно это было преступленіемъ, утверждая съ подобострастною гордостью, что онъ слуга короля, какъ будто эта должность была выше званія художника… Какъ счастливо живется сравнительно съ этимъ въ наши времена! Да будетъ благословенна революція въ современной жизни, облагородившая художника и поставившая его подъ покровительство публики – безличнаго властелина, который предоставляетъ создателю красоты полную свободу и слдуетъ за нимъ въ конц концовъ по новымъ путямъ! Реновалесъ поднялся въ центральную галлерею, чтобы взглянуть на другой предметъ своего восхищенія. Картины Гойа заполняли большое пространство на обихъ стнахъ галлереи. Съ одной стороны висли портреты королей бурбонской династіи изъ періода упадка ея; тутъ были головы монарховъ и принцевъ крови подъ тяжелыми блыми париками и портреты женщинъ съ пронизывающимъ взглядомъ, безкровными лицами и прическами въ вид башенъ. Жизнь обоихъ великихъ художниковъ – Гойи и Веласкеса совпала съ нравственнымъ упадкомъ двухъ династій. Залъ великаго Діего былъ полонъ стройныхъ, костлявыхъ блондиновъ, съ монастырски-изящною вншностью и болзненною блдностью, съ выступающею нижнею челюстью и выраженіемъ страха и сомннія за спасеніе своихъ душъ. Здсь въ галлере красовались портреты тучныхъ и заплывшихъ жиромъ монарховъ съ огромными вытянутыми носами, которые, казалось, были связаны таинственнымъ образомъ съ мозгомъ и тянули его внизъ, парализуя его работу; толстыя нижнія губы ихъ некрасиво отвисали, свидтельствуя о чувственномъ темперамент и бездятельномъ образ жизни; глаза свтились животнымъ спокойствіемъ и равнодушіемъ ко всему, что не затрагивало непосредственно узкаго эгоизма. Монархи австрійской династіи, нервные, одержимые лихорадкой безумія, ищущіе чего-то, скакали на театральныхъ коняхъ, на фон мрачныхъ пейзажей, замыкавшихся на горизонт снжными вершинами Гуадаррамы, печальными, холодными и неподвижными, какъ душа испанскаго народа. Бурбоны, спокойные и жирные, стояли съ сытымъ видомъ, думая лишь о предстоящей охот или о домашнихъ интригахъ, которыя приводятъ къ ссорамъ и сварамъ въ семь, и не замчая бурь, свирпствующихъ за Пиринеями. Первые были окружены міромъ идіотовъ съ животными лицами, мрачныхъ крючкотворовъ и инфантъ въ пышныхъ нарядахъ съ ребяческими физіономіями, словно у фигуръ Богородицы на алтар. Вторые находились въ веселомъ и славномъ обществ народа, одтаго въ яркіе цвта – въ красные суконные плащи и кружевныя мантильи; волосы женщинъ сдерживались красивыми гребенками, головы мужчинъ были покрыты шапками; въ грубыхъ развлеченіяхъ и пирушкахъ развивался и созрвалъ героизмъ этого народа. Вторженіе чужестранцевъ расшевелило испанскій народъ и заставило его выйти изъ періода дтства. Тотъ самый великій художникъ, который изображалъ въ теченіе многихъ лтъ невинно безсознательную жизнь щегольского народа, веселаго и наряднаго, словно хоръ въ
Реновалесъ не могъ оторвать глазъ отъ трагическаго духа, которымъ вяло отъ послдней картины. Лица палачей, прижатыя къ прикладамъ ружей не были видны; солдаты были слпыми исполнителями судьбы, безъимянною силою. А противъ нихъ возвышалась груда окровавленныхъ и бьющихся въ агоніи человческихъ тлъ. Въ тлахъ мертвыхъ виднлись красныя дырки, окруженныя кусками мяса, вырваннаго пулями; живые стояли, скрестивъ руки на груди и бросая убійцамъ вызовъ на язык, котораго т не могли понять, или покрывъ лицо руками, какъ-будто это инстинктивное движеніе могло предохранить ихъ отъ пуль. Цлый народъ умиралъ здсь, чтобы возродиться вновь. А рядомъ съ этою ужасною и геройскою картиною скакалъ на другой сосдней картин Палафоксъ Сарагосскій съ изящными бакенбардами и залихватскимъ видомъ, въ форм генералъ капитана; онъ напоминалъ чмъ-то народнаго вожака; одна его рука была въ перчатк и держала кривую саблю, другая сжимала поводья маленькой, пузатой лошади.
Реновалесу пришло въ голову, что искусство, подобно свту, принимаетъ окраску и блескъ тхъ предметовъ, съ которыми соприкасается. Жизнь Гойи пришлась въ бурный періодъ исторіи; на глазахъ у него воскресла душа испанскаго народа, и творчество его отразило воинственную жизнь и геройскій подъемъ духа, которыхъ тщетно было искать въ картинахъ другого генія, связаннаго съ однообразіемъ придворной жизни, не знающей иного нарушенія кром встей о далекихъ войнахъ и безполезныхъ и позднихъ побдахъ, которыя вызывали на родин не восторгъ, а скоре лишь холодныя сомннія.
Реновалесъ повернулъ спину дамамъ Гойи съ прелестными губками, напоминающими розовые бутоны, съ прическами въ вид чалмы и въ платьяхъ изъ благо батиста. Все его вниманіе сосредоточилось на одной обнаженной фигур, которая, казалось, затмевала блескомъ своего тла вс ближайшія картины. Художникъ долго глядлъ на нее вблизи, опершись на перила и почти касаясь полотна полями своей шляпы. Затмъ онъ медленно отступилъ назадъ, не спуская съ нея взгляда, и опустился на скамью противъ картины.
– Обнаженная Гойи! Обнаженная!
Онъ говорилъ вслухъ, самъ того не замчая, какъ будто слова его были выразителями бурнаго потока мыслей, нахлынувшихъ въ его голову; выраженія его восторга непрерывно мнялись въ зависимости отъ характера воспоминаній.
Художникъ съ наслажденіемъ глядлъ на это обнаженное тло, граціозно-хрупкое и блестящее, словно внутри его горло пламя жизни подъ перламутровою оболочкою. Крпкія груди, напоминающія выпуклостью чудныя магноліи, завершались блдно-розовыми, закрытыми бутонами. Легкая, еле замтная тнь затмевала половую тайну. Свтъ бросалъ блестящія пятна на круглыя, нжныя колни, а отъ нихъ шла опять легкая тнь къ маленькимъ, розовымъ, дтскимъ ногамъ съ изящными пальцами.
Это была маленькая, граціозная и пикантная женщина, испанская Венера; въ ней было какъ разъ столько полноты, сколько требовалось для покрытія мягкими округлостями стройной и изящной фигурки. Блестящіе глаза съ задорнымъ огонькомъ не гармонировали съ неподвижностью взгляда; на граціозныхъ губкахъ играла еле замтная, но вчная улыбка; на щекахъ, локтяхъ и ступняхъ ногъ розовый тонъ былъ прозраченъ и влажно-блестящъ, какъ у раковинъ, открывающихъ свои чудно-окрашенныя внутренности въ таинственйыхъ глубинахъ моря.
– Обнаженная Гойи! Обнаженная!
Реновалесъ пересталъ повторять эти слова вслухъ, но его мысли и взглядъ не отрывались отъ картины, и отражались въ улыбк на его губахъ.
Онъ не былъ теперь одинъ. Время отъ времени между нимъ и картиною проходили взадъ и впередъ группы громко разговаривавшихъ любопытныхъ. Деревянный полъ дрожалъ подъ тяжелыми шагами. Былъ полдень, и каменщики съ сосднихъ построекъ воспользовались часомъ отдыха, чтобы заглянуть въ эти залы, словно это былъ новый міръ, съ наслажденіемъ вдыхая теплый, нагртый воздухъ. Они оставляли на полу слды известки, подзывали другъ друга, чтобы подлиться впечатлніями передъ какою-нибудь картиною, выказывали большое нетерпніе въ желаніи охватить глазами сразу весь музей, восторгались воинами въ блестящемъ вооруженіи или сложной военной формой прежнихъ временъ на картинахъ. Т изъ каменщиковъ, которые были поживе, служили своимъ товарищамъ проводниками и нетерпливо гнали ихъ дальше. Вдь, были-же они здсь наканун! Скоре впередъ! Имъ еще много оставалось посмотрть. И они бжали по направленію къ внутреннимъ заламъ, волнуясь отъ любопытства, какъ люди, которые только что ступили на новую землю и ждутъ, что передъ ними появится вдругъ что-нибудь особенное.
Среди этого галопирующаго простодушнаго восторга проходили также группы дамъ – испанокъ. Вс он относились одинаково къ картинамъ Гойи, словно выслушали предварительно одинъ и тотъ же урокъ. Он переходили отъ картины къ картин, разсуждая о модахъ прежнихъ временъ и нсколько завидуя даже дамамъ въ пышныхъ юбкахъ, широкихъ мантильяхъ и высокихъ прическахъ. Но лица ихъ вскор принимали серьезное выраженіе; он презрительно сжимали губы и быстрыми шагами удалялись въ глубь галлереи. Инстинктъ во время предупреждалъ ихъ объ опасности. Ихъ безпокойные глаза еще издали больно и непріятно поражались наготою на полотн; он чуяли присутствіе знаменитой красавицы, еще не видя ея, и проходили мимо картины, не оборачиваясь, со строгимъ и чопорнымъ видомъ – точно на улиц, когда пристаютъ нахалы – не желая видть сосднихъ картинъ и не останавливаясь до сосдней залы Мурильо.Это была ненависть къ красот, вковое христіанское отвращеніе къ Природ и истин, протестовавшія инстинктивно противъ того, что подобныя гадости терпятся въ общественномъ зданіи, населенномъ святыми, королями и аскетами.