Обнаженная
Шрифт:
Реновалесъ обожалъ эту картину и относился къ ней восторженно-благоговйно, отводя ей совсмъ особое мсто въ художественномъ творчеств. Это было первое проявленіе искусства, освободившагося отъ предразсудковъ нашей исторіи. Три вка живописи и нсколько поколній славныхъ именъ, отличавшихся необычайною плодовитостью, не дали до Гойи испанскаго художника, который посмлъ-бы нанести на полотно формы женскаго тла и божественную наготу, бывшую у всхъ народовъ первою вдохновительницею зарождающагося искусства! Реновалесъ вспомнилъ другую обнаженную женскую фигуру – Венеру Веласкеса, хранящуюся въ чужой стран. Но эта картина не была плодомъ непосредственнаго вдохновенія; она была написана по заказу монарха, который щедро платилъ иностранцамъ за изображеніе наготы и пожелалъ имть подобную же картину кисти своего придворнаго художника.
Религіозная нетерпимость дйствовала на искусство подавляющимъ образомъ втеченіе долгихъ вковъ. Человческая красота отпугивала великихъ художниковъ, писавшихъ людей съ крестомъ на груди и четками на шпаг. Тла человческія скрывались подъ тяжелыми складками грубыхъ рясъ или неуклюжими придворными кринолинами, и художники не смли отгадывать, что находится подъ ними, глядя на модели, какъ врующіе люди смотрятъ на пышный плащъ Богородицы, не зная, что подъ нимъ – тло или три палки, поддерживающія голову. Радости жизни считались грхомъ, нагота, Божье творенье, отвращеніемъ. Напрасно сіяло надъ испанскою землею боле прекрасное, чмъ въ Венеціи, солнце; тщетно преломлялись лучи свта на испанской земл съ боле яркимъ блескомъ, чмъ во Фландріи, испанское искусство отличалось мрачностью, сухостью и строгимъ духомъ, даже посл знакомства съ творчествомъ Тиціана. Возрожденіе, поклонявшееся во всхъ остальныхъ странахъ человческой нагот, какъ внцу творенія, покрывалось въ Испаніи рясою монаха или лохмотьями нищаго. Залитые свтомъ пейзажи становились темными и мрачными при переход на полотно; страна солнца изображалась въ живописи съ срымъ небомъ и зловще-зеленою землею; головы пріобртали монастырскую угрюмость. Художникъ переносилъ на картины не то, что его окружало, а то, что было внутри его – часть своей души; а душа его была окована страхомъ передъ опасностями земной жизни и передъ муками загробной, она была черна и печальна, словно выпачкана сажей костровъ Инквизиціи.
Эта нагая женщина съ кудрявой головой на скрещенныхъ и закинутыхъ назадъ рукахъ, подъ которыми виднлся, ничуть не нарушая ея безмятежнаго спокойствія, легкій пушокъ, знаменовала собою пробужденіе искусства, жившаго до тхъ поръ особою жизнью. Легкое тло, покоившееся на зеленомъ диван и подушкахъ съ тонкими кружевами, собиралось, казалось, подняться въ воздухъ въ мощномъ порыв воскресенія.
Реновалесъ думалъ объ обоихъ маэстро, одинаково великихъ и въ то же время столь разныхъ. Одинъ изъ нихъ отличался внушительнымъ величіемь знаменитыхъ памятниковъ; онъ былъ величаво-спокоенъ, корректенъ, холоденъ, наполнялъ горизонтъ исторіи своею колоссальною громадою и старился со славою, не давая съ теченіемъ вковъ ни одной трещины въ своихъ мраморныхъ стнахъ. Co всхъ сторонъ у него былъ одинъ фасадъ, благородный, строгій, спокойный, безъ всякихъ фантастическихъ украшеній. Это былъ воплощенный разумъ, основательный, уравновшенный, не знающій порывовъ восторга или упадка духа, торопливости или лихорадки, Другой художникъ былъ великъ, какъ гора, и полонъ извилистыхъ неровностей, соотвтственныхъ причудливому безпорядку въ Природ. Тутъ было все: съ одной стороны крутыя, голыя скалы, дале долина, поросшая цвтущимъ кустарникомъ, внизу благоухающій садъ, населенный птицами, на вершин горъ внецъ грозовыхъ тучъ, извергающихъ громъ и молнію. Это было воплощенное воображеніе, которое бшено мчится впередъ, то пріостанавливаясь, то снова пускаясь дале, причемъ голова его теряется въ безпредльной дали, а ноги не отдляются отъ земли.
Жизнь дона Діего заключалась въ трехъ словахъ. «Онъ былъ художникомъ». Это была вся его біографія. Никогда во время путешествій по Испаніи и Италіи не побуждало его любопытство видть что либо иное кром картинъ. При двор короля-поэта онъ прозябалъ среди маскарадовъ и торжествъ, спокойный, какъ монахъ, стоя всегда передъ полотномъ и моделью, сегодня передъ шутомъ, завтра передъ маленькою инфантою, стремясь лишь къ тому, чтобы подняться въ чин среди слугъ короля и получить право нашить красный крестъ на жилетъ. Это была возвышенная душа, заключенная въ флегматичномъ тл, никогда не мучившемъ его нервными желаніями и не нарушавшемъ его спокойнаго труда вспышками страсти. Когда онъ умеръ, на слдующей же недл умерла его супруга, добрая донья Хуана; они, повидимому, не могли жить другъ безъ друга посл мирнаго и долгаго совмстнаго существованія, не отличавшагося никакими приключеніями.
Гойа же «пожилъ». Онъ пожилъ, какъ художникъ и грансеньоръ: его существованіе было интереснымъ романомъ, полнымъ любовныхъ исторій. Раздвигая драпировки его мастерской, ученики видали шелковыя юбки королевы на колняхъ маэстро. Красавицы-герцогини того времени просили на перерывъ, чтобы крпкій мужествеино-галантный арагонецъ намалевалъ имъ румянецъ на щекахъ, смясь, какъ сумасшедшія отъ этихъ шалостей интимнаго характера. Любуясь торжественнымъ обнаженнымъ тломъ на растрепанрой постели, Гойа переносилъ эти формы на полотно въ силу неудержимой потребности воспроизводить въ живописи красоту, и легенда, создавшаяся вокругъ испанскаго художника, соединяла его славное имя съ именами всхъ увковченныхъ его кистью красавицъ.
Писать, не зная ни страха, ни предразсудковъ, увлекаться работою, перенося на полотно сочную наготу и влажную, янтарную прозрачность женскаго тла съ розовыми переливами, словно у морскихъ раковинъ, было заповднымъ желаніемъ Реновалеса. Онъ мечталъ жить, какъ знаменитый донъ Франсиско Гойа, какъ свободныя птицы съ блестящими перьями, среди однообразія человческой жизни, и отличаться своими страстями, вкусами и свободными взглядами отъ большинства людей, какъ онъ отличался отъ нихъ оцнкою жизни.
Но увы! Жизнь его была похожа на жизнь дона Діего; она была ровна, однообразна, вытянута по струнк. Онъ писалъ, но не жилъ. Его картины пользовались большимъ успхомъ за точность въ передач природы, за яркость красокъ, за прозрачность воздуха и вншнія формы вещей, но чего-то все-таки не хватало ему; это что-то шевелилось внутри него, и онъ тщетно пытался вырваться изъ вульгарныхъ рамокъ обыденной жизни.
Воспоминаніе о романтической жизни Гойи напомнило ему о его собственной. Его называли маэстро; у него покупали за хорошую цну все, что онъ писалъ, особенно, если это соотвтствовало чужому вкусу и противорчило его художественной вол; онъ наслаждался спокойнымъ и очень удобнымъ существованіемъ; дома въ роскошномъ дворц, снимокъ съ котораго былъ помщенъ въ нсколькихъ иллюстрированныхъ журналахъ, у него была жена, врившая въ его геніальность, и почти взрослая дочь, при вид которой смущались и волновались вс его ближайшіе ученики. Отъ прошлой богемы оставались у него лишь мягкія фетровыя шляпы, длинная борода, взъерошенные волосы и нсколько небрежное отношеніе къ своей вншности; но когда положеніе національной знаменитости требовало отъ него боле тщательнаго туалета, онъ вынималъ изъ шкапа фракъ съ кучей орденовъ въ петлиц и появлялся на офиціальныхъ торжествахъ съ весьма представительною вншностью. Много тысячъ дуро хранилось у него въ банк. Онъ принималъ своего повреннаго въ длахъ дома, въ мастерской, съ палитрою въ рук, обсуждая съ нимъ, какія бумаги купить на годовой заработокъ. Имя маэстро не вызывало ни удивленія, ни отвращенія въ высшемъ обществ, гд было въ мод заказывать ему дамскіе портреты.
Въ прежнія времена онъ вызывалъ протесты и скандальные толки своими дерзкими красками и революціоннымъ отношеніемъ къ Природ, но имя его вовсе не было запятнано посягательствомъ на правила приличія, которыя необходимо соблюдать съ публикою. Женщины, которыхъ онъ писалъ, были простыми крестьянками, отвратительными деревенскими красавицами; на его картинахъ не появлялись иныя обнаженныя тла кром потныхъ тлъ рабочаго люда или пухлыхъ дтскихъ фигурокъ. Онъ былъ почтеннымъ маэстро, который культивировалъ свой выдающійся талантъ съ такимъ же спокойствіемъ, съ какимъ торговые люди занимаются своими длами.
Чего-же не хватало ему?… Увы!.. Реновалесъ иронически улыбался. Вся его жизнь предстала вдругъ передъ нимъ въ бурномъ поток воспоминаній. Онъ устремилъ еще разъ взглядъ на эту обнаженную женщину блестящей перламутровой близны, съ заложенными за голову руками, съ пышными, выпуклыми грудями и обращеннымъ на него взоромъ, какъ будто она видла въ немъ стараго знакомаго. И онъ повторялъ мысленно, съ выраженіемъ горькаго разочарованія:
– Обнаженная Гойи!.. Обнаженная!
II
Когда Маріано Реновалесъ вспоминалъ первые годы своей жизни, въ его памяти, особенно легко удерживавшей вншнія впечатлнія, явственне всего звучали непрерывные удары молота по наковальн. Съ ранней зари до того времени, какъ земля начинала окутываться полумракомъ сумерекъ, желзо пло и стонало отъ пытки на наковальн; отъ ударовъ дрожали и стны дома, и полъ комнатки въ верхнемъ этаж, гд Маріано игралъ у ногъ блдной, болзненной женщины съ глубокимъ и серьезнымъ вглядомъ; она часто оставляла шитье, чтобы поцловать своего малыша съ неожиданною порывистостью, словно боялась, что не увидитъ его больше.