Обнаженная
Шрифт:
Бывая въ мастерскихъ своихъ товарищей по профессіи, Реновалесъ видлъ въ нихъ только жанровыя картинки: это были портреты то разныхъ господъ въ сюртукахъ, то арабовъ въ лохмотьяхъ, то калабрійскихъ крестьянъ. Картины эти были недурны и вполн закончены и писались либо съ манекеновъ, либо съ семействъ ciociari, которыхъ нанимали каждое утро на площади Испаніи у лстницы Троицы; семьи эти неизмнно состояли изъ смуглыхъ крестьянокъ съ черными глазами и большими кольцами въ ушахъ, разодтыхъ въ зеленыя юбки, черные корсеты и блые головные уборы, приколотые къ волосамъ большими булавками, и изъ отцовъ семействъ въ лаптяхъ, шерстяныхъ безрукавкахъ и остроконечныхъ шляпахъ со спиралеобразными лентами надъ блыми, какъ снгъ, головами, словно у Вчнаго Отца. Художники оцнивали ихъ заслуги по количеству тысячъ лиръ, выручаемыхъ съ каждаго за годъ, и отзывались съ уваженіемъ о знаменитыхъ маэстро, получавшихъ отъ парижскихъ и чикагскихъ милліонеровъ цлыя состоянія за маленькія картинки, которыхъ,
Вслдствіе того, что соотечественники косились на него за рзкій характеръ, откровенную манеру выражаться и прямолинейность, не позволявшую ему брать никакихъ заказовъ отъ торговцевъ картинами, Маріано сталъ искать сближенія съ художниками другихъ странъ и скоро пріобрлъ популярность среди молодыхъ космополитовъ, основавшихся въ Рим.
Энергія и полнота жизни длали его веселымъ и симпатичнымъ собесдникомъ, когда онъ являлся въ мастерскія на улиц Бабуино или въ кафе на Корсо, гд собирались дружно нобесдовать художники разныхъ національностей.
Въ двадцать лтъ Маріано былъ крупнымъ дтиной атлетическаго сложенія и достойнымъ потомкомъ человка, ковавшаго желзо съ разсвта до поздней ночи въ уголк далекой Испаніи. Одинъ его пріятель, молодой англичанинъ, прочиталъ однажды въ честь его страницу изъ Рескина. «Пластическое искусство носитъ по самому существу своему атлетическій характеръ». Больной человкъ, полукалка можетъ-быть великимъ поэтомъ или знаменитымъ музыкантомъ, но чтобы быть Микель Анжело или Тиціаномъ, надо обладать не только избранною душою, но и крпкимъ тломъ. Леонардо да Винчи ломалъ руками подковы; скульпторы эпохи Возрожденія обрабатывали своими титаническами руками огромныя глыбы гранита и вдавливали рзецъ въ твердую броизу; великіе художники были часто архитекторами и сдвигали съ мста огромныя глыбы… Реновалесъ задумчиво выслушалъ слова великаго англійскаго критика. У него самого была сильная душа въ атлетическомъ тл.
Стремленія молодости не увлекали его за предлы здороваго опьяненія силою и движеніемъ.
Обиліе моделей въ Рим дало ему возможность раздть въ своей мастерской одну ciocioara и съ наслажденіемъ нарисовать формы ея обнаженнаго тла. Онъ заливался громкимъ смхомъ здороваго человка, разговаривалъ съ нею такъ же свободно, какъ съ любой женщиною, попадавшейся ему ночью на улиц, но какъ только сеансъ былъ оконченъ, и модель одта… маршъ на улицу! Реновалесъ былъ чистъ, какъ обыкновенно вс сильные люди, и обожалъ нагое тло только какъ художникъ. Онъ стыдился животнаго прикосновенія и случайныхъ встрчъ безъ любви и увлеченія, съ неизбжной сдержанностью двухъ существъ, которые не знаютъ и подозрительно разглядываютъ другъ друга. Онъ жаждалъ только ученья, а женщины всегда служатъ помхой въ серьезныхъ начинаніяхъ. Избытокъ энергіи уходилъ у него на атлетическія упражненія. Посл какой-нибудь особенной продлки спортивнаго характера, приводившей его товарищей въ восторгъ, онъ чувствовалъ себя свжимъ, бодрымъ и крпкимъ, какъ посл ванны. Онъ фехтовался съ французскими художниками на вилл Медичи, учился боксу съ англичанами и американцами, устраивалъ съ нмцами экскурсіи въ лсокъ въ окрестностяхъ Рима, о которыхъ говорилось потомъ нсколько дней въ кафе на Корсо. Онъ выпивалъ безконечное множество стакановъ за здоровье Kaiser\'а, котораго не зналъ и которымъ нимало не интересовался, затягивалъ громовымъ голосомъ традиціонный Gaudeamus igitur и въ конц концовъ подхватывалъ на руки двухъ натурщицъ, принимавшихъ участіе въ пикник и, поносивъ ихъ по лсу, опускалъ на траву, словно перышки. Добрые германцы, изъ которыхъ многіе были близоруки и болзненны, восторгались его силою и сравнивали его съ Зигфридомъ и прочими мускулистыми героями своей воинственной миологіи, вызывая у Реновалеса лишь довольную улыбку.
На масляниц, когда испанцы устроили процессію изъ Донъ Кихота, Маріано взялъ на себя роль кабальеро Пентаполина «съ засученными рукавами», и сильная мускулистая рука коренастаго паладина верхомъ на лошади вызвала на Корсо громъ апплодисментовъ и крики восторга. Съ наступленіемъ весеннихъ ночей художники имли обыкновеніе ходить процессіей черезъ весь городъ до еврейскаго квартала, сть первые артишоки – римское народное кушанье, приготовленіемъ котораго особенно славилась одна старая еврейка. Реновалесъ шелъ во глав этой carciofolatta co знаменемъ въ рукахъ, распвая гимны, чередовавшіеся со всевозможными криками животныхъ, а товарищи слдовали за нимъ съ дерзкимъ и вызывающимъ видомъ, подъ предводительствомъ такого сильнаго вожака. Съ Маріано нечего было бояться, и товарищи вполн разсчитывали на него. Въ узкомъ, кривомъ переулк за Тибромъ онъ ударилъ разъ на смерть двухъ мстныхъ разбойниковъ, отнявъ у нихъ предварительно кинжалы.
Но вскор атлетъ заперся въ академіи и пересталъ спускаться въ городъ. Въ теченіе нсколькихъ дней только и было толковъ, что объ этомъ, на собраніяхъ художниковъ. Онъ писалъ картину. Въ Мадрид должна была состояться въ скоромъ времени выставка, и Реновалесу хотлось написать для нея картину, которая показала бы, что онъ получаетъ стипендію не даромъ. Двери его мастерской были заперты для всхъ ршительно; Маріано не допускалъ къ себ ни совтниковъ, ни критиковъ. Картина должна быпа появиться въ Мадрид въ такомъ вид, какъ онъ самъ понималъ ее. Товарищи скоро забыли о немъ; Маріано окончилъ свою работу въ одиночеств и увезъ ее на родину.
Успхъ получился полный. Это былъ первый крупный шагъ на пути къ слав. Реновалесъ вспоминалъ впослдствіи со стыдомъ и. угрызеніями совсти о большомъ шум, поднятомъ его огромною картиною Побда при Павіи. Публика толпилась передъ нею, забывая объ остальныхъ картинахъ. И ввиду того, что правительство сидло въ это время крпко, кортесы были закрыты, и на бо быковъ ни одинъ матадоръ не былъ серьезно раненъ, газеты, за неимніемъ боле интереснаго матеріала, стали наперерывъ воспроизводить на своихъ страницахъ картину и портреты Реновалеса маленькіе и большіе, въ профиль и en face, наполняя цлые столбцы описаніями и подробностями его жизни въ Рим и вспоминая со слезами умиленія о бдномъ старик, который ковалъ желзо въ далекой деревн, ничего почти не зная о слав сына.
Реновалесъ сразу перешелъ изъ мрака въ яркій свтъ славы. Старики – члены жюри – относились къ нему теперь благодушно, даже съ нкоторымъ состраданіемъ. Дикое животное укрощалось въ немъ постепенно. Реновалесъ повидалъ свтъ и возвращался къ добрымъ старымъ традиціямъ, длаясь художникомъ, какъ вс остальные, Въ картин его были мста, напоминавшія Веласкеса, отрывки, достойные кисти Гойи, уголки, имвшіе чтото общее съ живописью Греко. Всего было здсь, только не было прежняго Реновалеса, и эта-то амалыама воспоминаній и ставилась ему главнымъ образомъ въ заслугу, вызывала всеобщее одобреніе и завоевала ему первую медаль.
Начало карьеры было превосходно. Одна герцогиня вдова, покровительствовавшая искусству, пожелала, чтобы ей представили Реновалеса; она никогда не покупала ни статуй ни картинъ, но приглашала къ своему столу знаменитыхъ художниковъ и скульпторовъ, находя въ этомъ дешевое удовольствіе и исполняя долгъ знатной дамы, Реновалесъ поборолъ въ себ нелюдимость, державшую его всегда вдали отъ общества. Почему бы не посмотрть ему высшаго свта? Чмъ онъ хуже другихъ? И онъ сшилъ себ первый фракъ. За банкетами герцогини, гд онъ вызывалъ веселый смхъ своею манерою разговаривать съ академиками, послдовали приглашенія въ другіе салоны; въ теченіе нсколькихъ недль онъ былъ центромъ вниманія высшаго свта, нсколько шокированнаго его нарушеніемъ салоннаго тона, но довольнаго робостью, которая являлась у него всегда посл веселыхъ выходокъ. Молодежь цнила его за то, что онъ фехтовался, какъ Святой Георгій; въ ея глазахъ онъ былъ вполн приличнымъ человкомъ, несмотря на то, что былъ художникомъ и сыномъ кузнеца. Дамы старались очаровать его любезными улыбками въ надежд, что модный художникъ почтитъ ихъ безплатнымъ портретомъ, какъ онъ сдлалъ уже съ герцогиней.
Въ эту эпоху его жизни, когда онъ надвалъ каждый вечеръ фракъ и писалъ только потреты дамъ, которыя жаждали выйти покрасиве и серьезно обсуждали съ нимъ, какое надть платье для позированія, онъ познакомился со своею будущею женою Хосефиною.
Увидя ее впервые среди болтливыхъ дамъ съ надменною осанкою, Реновалесъ почувствовалъ къ ней влеченіе въ силу контраста. Робкій видъ, скромность и незначительная вншность молодой двушки произвели на него сильное впечатлніе. Она была маленькаго роста, лицо было привлекательно лишь свжестью молодости, фигурка – граціозно-хрупка. Подобно Реновалесу, это созданіе вращалось въ высшемъ обществ только благодаря снисхожденію окружающихъ; она занимала, казалось, чье-то чужое мсто и съеживалась, словно боясь привлечь на себя вниманіе. Одта она была всегда въ одно и тоже нсколько поношенное вечернее платье, утратившее свжесть изъ-за постоянной передлки въ погон за послдней модой. Перчатки, цвты, ленты выглядли на ней всегда какъ-то печально, словно говорили о тяжелой экономіи бережливости въ домашнемъ хозяйств и прочихъ лишеніяхъ, потребовавшихся для пріобртенія этихъ вещей. Хосефина была на ты со всми молодыми двушками, блиставшими въ модныхъ салонахъ, и расхваливала съ завистью ихъ новые туалеты; мамаша ея, величественная особа съ огромнымъ носомъ и очками въ золотой оправ, была въ близкихъ отношеніяхъ съ самыми знатными дамами. Но несмотря на эти связи, вокругъ матери и дочери замчалась какая-то пустота, слегка презрительная любовь, смшанная съ изрядною долею состраданія. Он были бдны. Отецъ былъ довольно извстнымъ дипломатомъ и не оставилъ жен по своей смерти никакихъ средствъ къ жизни кром вдовьей пенсіи. Двое сыновей были заграницей атташе при испанскомъ посольств и съ трудомъ сводили концы съ концами при крошечномъ жалованіи и большихъ расходахъ, требовавшихся ихъ положеніемъ. Мать и дочь жили въ Мадрид, цпляясь за общество, въ которомъ он родились, и боясь лишиться его, какъ-будто это было равносильно униженію; день он проводили въ маленькой квартирк третьяго этажа, меблированной остатками бывшаго величія, а по вечерамъ вызжали въ свтъ, подвергая себя невроятнымъ лишеніямъ ради того, чтобы достойнымъ образомъ встрчаться съ тми, которые были прежде равны имъ.