Обнаженная
Шрифт:
– Родригесъ, Родригесъ! – въ ужас останавливалъ его маэстро.
– Слушаюсь, донъ Рафаэль!
И передвинувъ сигару въ другой уголъ рта, Пречистая Два снова складывала руки, потягивалась, причемъ изъ подъ туники высовывались брюки съ краснымъ кантомъ, и устремляла взглядъ кверху, улыбаясь въ восторг, точно на потолк были выписаны вс ея подвиги, которыми она такъ гордилась.
Маріано приходилъ въ отчаяніе передъ своимъ полотномъ. Онъ былъ совершенно неспособенъ писать что-либо кром видннаго, и, изобразивъ блое и голубое одяніе, кисть его въ нершимости останавливалась, тщетно призывая на помощь воображеніе, чтобы написать голову. Вс его упорныя усилія приводили лишь къ тому, что на полотн появлялась безобразная морда Родригеса.
И ученикъ искренно
Эта поддлка была въ глазахъ молодого человка высшимъ проявленіемъ искусства. Когда-то добьется онъ такой ловкости, какъ маэстро!
Разница между дономъ Рафаэлемъ и его ученикомъ длалась со временемъ все рзче. Въ школ товарищи окружали Маріано, расхваливая его рисунки и признавая превосходство надъ ними. Нкоторые профессора, противники дона Рафаэля, сожалли, что такія богатыя дарованія могутъ даромъ погибнуть подъ руководствомъ «богомаза». Донъ Рафаэль съ изумленіемъ глядлъ на все, что Маріано писалъ вн его мастерской; это были фигуры и пейзажи прямо съ натуры, дышавшіе, по мннію старика, грубою животною жизнью.
Навщавшіе дона Рафаэля старые пріятели стали признавать за Маріано нкоторыя заслуги.
– Онъ никогда не поднимется до вашей высоты, донъ Рафаэль, – говорили они. – Въ немъ нтъ ни благоговнія, ни идеализма, онъ никогда не напишетъ хорошаго образа, но, какъ свтскій художникъ, онъ пойдетъ далеко.
Маэстро любилъ мальчика за покорность и чистоту нравовъ, но тщетно старался направить его на путь истины. Если-бы Маріано могъ только подражать ему, то счастье его было-бы сдлано. Донъ Рафаэль не имлъ преемниковъ, и его слава и мастерская перешли-бы къ Маріано. Стоило только поглядть, какъ онъ постепенно, точно трудолюбивый муравей, создалъ себ кистью недурное состояньице. Благодаря своему идеализму, онъ пріобрлъ виллу на родин Маріано и безконечное множество земельныхъ участковъ, сдаваемыхъ имъ въ аренду; въ мастерскую его часто являлись арендаторы, заводя передъ поэтическими образами нескончаемые толки объ условіяхъ аренды. Церковь была бдна изъ за упадка вры въ людяхъ и не могла оплачивать труда художниковъ такъ щедро, какъ въ былыя времена, но заказы длались все-таки чаще и чаще, и Пресвятая Два со всей своей чистотою была лишь дломъ трехъ дней… Но молодой Реновалесъ печально пожималъ плечами, словно съ него требовали непосильной жертвы.
– Я не могу, маэстро. Я дуракъ и не умю придумывать. Я пишу только то, что вижу.
Когда Маріано увидалъ обнаженныя тла въ натурномъ класс, онъ съ яроствю набросился на эти занятія, какъ-будто голыя тла опьяняли его и кружили ему голову. Донъ Рафаэль пришелъ въ ужасъ, увидя въ углахъ своего дома этюды съ постыднымъ изображеніемъ разныхъ частей человческаго тла во всей ихъ нагот; кром того успхи ученика нсколько смущали учителя, видвшаго въ живописи Маріано силу, которой никогда не было у него самого. Донъ Рафаэль сталъ даже замчать перемну въ своихъ старыхъ пріятеляхъ. Добрые каноники по прежнему восторгались его образами Божьей Матери, но нкоторые изъ нихъ заказывали свои портреты Маріано, расхваливая увренность его кисти.
Однажды донъ Рафаэль ршительно заговорилъ со своимъ ученикомъ.
– Ты знаешь, Маріанито, что я люблю тебя, какъ родного сына. Но со мною ты только теряешь даромъ время. Я ничему не могу научить тебя. Твое мсто не здсь. По-моему, теб слдуетъ ухать въ Мадридъ. Тамъ ты будешь въ своей атмосфер.
Матери Маріано не было въ живыхъ; отецъ продолжалъ работать въ кузниц и, когда сынъ пріхалъ съ нсколькими дуросами, вырученными за написанные имъ портреты, отецъ увидлъ въ этой сумм цлое состояніе. Ему совершенно не врилось, чтобы люди могли платить деныи за картинки. Письмо дона Рафаэля окончательно убдило его въ необходимости поздки Маріано въ Мадридъ. Если этотъ мудрый сеньоръ совтовалъ Маріано хать въ столицу, то, значитъ, такъ и надо было сдлать.
– Позжай
Реновалесъ очутился въ Мадрид въ шестнадцать лтъ одинъ одинешенекъ, руководясь лишь своею волею, и весь ушелъ въ работу. Каждое утро просиживалъ онъ нсколько часовъ въ музе Прадо, копируя головы со всхъ картинъ Веласкеса. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто только что прозрлъ. Кром того онъ работалъ въ тсной мастерской вмст съ нсколькими товарищами, а по вечерамъ писалъ акварели. Выручкою съ продажи этихъ послднихъ и изрдка копій съ картинъ онъ пополнялъ недостатокъ въ средствахъ къ жизни, такъ какъ отецъ посылалъ ему на прожитіе лишь очень скромную сумму.
Съ искреннею тоскою и сожалніемъ вспоминалъ Реновалесъ эти годы истинной нужды: холодныя ночи и жесткую постель, скверные обды сомнительнаго состава въ таверн около Королевскаго театра и споры въ уголку кафе подъ враждебными взорами лакеевъ, которые злились на то, что дюжина молодыхъ людей заиимаетъ нсколько столиковъ, требуя на всю компанію три чашки кофе и много графиновъ воды…
Веселая молодежь легко переносила нужду. И какъ полна была она иллюзій, какъ прексполнена чудныхъ надеждъ! Каждый день приносилъ съ собою какое-нибудь новое открытіе. Реновалесъ носился въ области искусства, словно дикій жеребецъ; передъ нимъ открывались все новые и новые горизонты, и галопъ его вызывалъ шумный скандалъ, который быпъ равносиленъ преждевременной слав. Старики говорили про него, что онъ – единственный изъ молодежи, въ которомъ «что-то есть»; товарищи Маріано утверждали, что онъ «художникъ крупной величины» и сравнивали въ своемъ иконоборческомъ пылу его неопытныя произведенія съ творчествомъ художниковъ старой школы, «жалкихъ буржуевъ искусства», считая необходимымъ изливать свое презрніе на ихъ лысины и утверждая такимъ образомъ превосходство молодого поколнія.
Участіе Реновалеса въ конкурс на стипендію въ Рим чуть не вызвало среди его товарищей революціи. Молодежь, обожавшая его и считавшая его своимъ главнымъ главаремъ, заволновалась самымъ угрожающимъ образомъ изъ страха, что «старики» провалятъ ихъ кумира.
И когда, наконецъ, Маріано получилъ стипендію, благодаря своему явному превосходству надъ остальными, въ честь его было дано нсколько банкетовъ, въ газетахъ появилось нсколько статей, посвященныхъ ему, въ иллюстрированныхъ журналахъ былъ помщенъ его портретъ, и даже старый кузнецъ явился въ Мадридъ, чгобы подышать, со слезами волненія, иміамомъ, который курили его сыну.
Въ Рим Реновалеса ожидало тяжелое разочарованіе. Соотечественники встртили его нсколько холодно. Молодежь смотрла на него, какъ на соперника, надясь, что первыя же картины приведутъ къ его паденію; старики, жившіе вдали отъ родины, отнеслись къ нему съ недоброжелательнымъ любопытствомъ. «Такъ этотъ крупный дтина – тотъ самый сынъ кузнеца, что такъ нашумлъ тамъ среди невждъ! Мадридъ не Римъ. Теперь мы посмотримъ, чего стоитъ этогь геній».
Реновалесъ ничего не написалъ въ первые мсяцы своего пребыванія въ Рим. Когда его ехидно спрашивали о его картинахъ, онъ лишь пожималъ плечами; онъ пріхалъ въ Римъ учиться, а не писать картины; правительство давало ему стипендію на ученіе. И Маріано провелъ боле полугода, рисуя въ лучшихъ музеяхъ, гд онъ изучалъ знаменитыя произведенія искусства съ углемъ въ рук. Коробки съ красками лежали неоткрытыя въ углу его мастерской.
Вскор Римъ вызвалъ въ немъ чувство ненависти изъ-за образа жизни художниковъ въ этомъ великомъ город. Къ чему тутъ стипендіи? Люди учились здсь меньше, чмъ гд бы то ни было. Римъ былъ не школою, а рынкомъ. Торговцы картинами основались здсь среди крупнаго наплыва художниковъ. Вс эти художники – и старики, и начинающая молодежь, знаменитые и неизвстные – поддавались денежному искушенію и увлекались комфортомъ и прелестями жизни, работая лишь на продажу и руководясь въ своей работ указаніями нсколькихъ нмецкихъ евреевъ, которые обходили мастерскія, назначая сюжеты и размры картинъ для распространенія ихъ въ Европ и Америк.