Общество сознания Ч
Шрифт:
– Скажешь, правда?
– Если ты так просишь об этом…
– Прошу! Умоляю. Не надо тебе на ней жениться.
– Вон, кстати, она стоит и ждет нас. Пора идти на Ярилину горку, вот-вот закат.
– Прямо сейчас и скажи, объяви ей. Прямо сейчас!
– Прямо сейчас?
– Да! Умоляю тебя! Заклинаю тебя!
– Ну что ж…
Владимир Георгиевич набрал полную грудь воздуха и пошел к Марине. Катя осталась стоять и наблюдать за тем, как он сделает свое страшное объявление. Все внутри у Ревякина переворачивалось, корежилось, сгорало. Марина стояла и смотрела на него в напряженном ожидании, словно знала, с какими словами он идет к ней. Он подошел, остановился, глянул в ее милое лицо.
– Марина… Хорошая, добрая моя Марина…
– Отец-основатель!
– крикнула Катя.
Он оглянулся.
– Извините, можно вас еще на одну минуточку?
Он тяжко вздохнул, понимая, что она сейчас скажет ему.
– Прости, Марина…
Медленно возвратился к Кате.
– Ну? Что?
– Не надо. Я передумала, - жалобно улыбнулась княгиня Жаворонкова.
– Нам ведь и так будет с тобой хорошо. Правда?
Глава восьмая
Черный Дионисий
– Послушай, у вас несчастные случаи на стройке были?
– Нет, пока еще ни одного не было.
– Будут. Пошли.
На закате Василий и отец Василий пили чай у окна, глядели, как садится солнце, и Чижов рассказывал духовному наставнику про житье-бытье, стараясь напирать на такие ударения своей жизни, в коих чувствовал за собой какой-нибудь грех. В этом был уже сложившийся обычай в их общении. Накануне исповеди Василий Васильевич выкладывал священнику все свои грехи в частной беседе, а на исповеди каялся в том, что мало почитает Бога, мало молится и ходит в церковь, после чего отец Василий начинал спрашивать: а каешься ли в том-то и том-то?
– помня все, о чем Чижов поведал ему накануне за чаем или за работой.
– Злюсь на нее, бедную, и очень часто, - говорил сейчас Василий Васильевич про свою жену.
– А о том, чтобы на себя самого оглянуться, каков, редко поминаю. Вот вы, батюшка, крестили ее православным именем, а я так до сих пор не могу приноровиться звать ее Лизой, по-старому зову - Ладой. И вообще, как бы сказать, робею тянуть ее к православному образу жизни. Постов она не соблюдает, в храм ходит редко, можно сказать, и вовсе не ходит. У нее твердое убеждение, что всему свое время, и коль уж ей хочется быть покуда Элладой, а не Елизаветой, значит, нельзя творить насилие над природой. То, что она мне не изменяет, в этом я убежден, у меня на это чутье. Но развлечениям она отдает должное больше, чем божественному. И при этом на Бога обижается: мол, я крестилась, а Бог мне так и не дает ребеночка. И до сих пор, батюшка, я не могу найти способов, как ей объяснить все. Лень моя дурацкая мешает. Все боюсь еще больше спугнуть ее от Бога, думаю: сама придет к понятиям. И вот стоит мне не ее начать винить, а самого себя, как, вы знаете, отец Василий, она лучше становится. Начинает разговоры правильные вести. И мне стыдно. Понимаю: сам во всем виноват. Женщина ведь существо слабое.
– Все верно, - вздохнул отец Василий и улыбнулся, оглядываясь, не слышит ли матушка.
– У меня тот же грех. Ведь в Наталье моей тоже бес с ангелом вечно борются. Помнится, я однажды, лет десять назад, в сердцах сочинил про нее такие стихи:
У меня Наталия
злая, как ракалия,
вечно недовольная,
хоть и богомольная.
И только во мне сии стишата промелькнули, как она сделалась добрая, ласковая, заботливая, все по дому взялась делать, всему радуется, словно издеваясь над моей поэзией. Я тогда сказал: «Прости, Господи!» - и спешно сочинил другое:
Нет, моя Наталия -
как весной Италия.
Вечно всем довольная,
жена краеугольная.
Так что твои чувства, Вася, всем известны в семейной жизни. Жена - это точильный камень. Ею душа мужчины заостряется. Если точильный камень слишком мягкий - плохо заточится, если слишком твердый - тоже плохо. Нужна некая средняя твердокаменность в жене. Тогда мужчина хороший, как ты, как я. Все же, меж нами говоря, мы с тобой не худшие. Как ты полагаешь?
– Вам, батюшка, виднее, - застенчиво улыбнулся Василий.
– Конечно, особо гордиться нам тоже нечем, - тотчас слегка нахмурился священник, - но и чрезмерное битие себя в грудь бывает губительно для русского человека. Я старый, много повидал таких самопобивателей. Такой что делает? Начнет очертя голову каяться, бичевать себя: я разбойник, я вор, я пьяница, я женолюб, я то, я сё. Кается день, кается другой, а на третий, глядишь, осмотрится по сторонам да рявкнет: «Ах, я и такой и сякой, говорите? Ну так и буду и таким и сяким, коли так!» И пойдет хуже прежнего разбойничать. Вот и Кудеяра мне Господь послал такого. Президента Кеннеди он, видите ли, убил! И вроде бы каялся сегодня не в шутку, а в задней комнате все же бутылка была припрятана. И где он теперь?
– Исчез, - вздохнул Чижов, сокрушаясь о своем сегодняшнем двуногом транспорте.
После признания в причастности к убийству американского президента Полупятов покинул церковь и, по сведению старушки Прасковьи, отправился семимильными шагами либо в Погорелки, либо в «Девчата».
– Ну и что он теперь, по-твоему, делает?
– Пьет, должно быть. Что ж еще?
– Конечно, пьет, - кивнул батюшка.
– И пьет, и греховодит как-нибудь. Мне деревенские из Погорелок грозились уже, что башку ему проломят. Да еще наверняка оправдывает себя: «Ах, я плохой? Ну так буду еще хуже!» Завтра в полдень явится весь посиневший. На похмелку клянчить будет. Нет, не видать мне света с этим Кудеяром. А если и видать, то не скоро. И не мне.
– Я, батюшка, тоже в промежутке между Рождеством и заговеньем пил много, - вздохнул Чижов.
– Ну, в этом ты мне уж в прошлый раз каялся, - осадил его отец Василий.
– Да и тебе за всю жизнь не видать такого пьянства, какого он за одну только сегодняшнюю ночь напьет.
– Где ж он денег возьмет?
– удивился Чижов.
– Да наобещает чего-нибудь, возьмет авансом и надерется. Его побаиваются, не отказывают в авансах: уголовник. Правда, не стану грешить на него, все, что наобещает, потом, по трезвой, сделает. На это не жалуются. Душа-то у него есть.
– Иначе б он и не приехал к вам жить, - пожал плечами Чижов.
– Сердцем чую, он хороший парень, - вздохнул священник.
– И его действительно привело некое Божье наущение. Но бес не хочет с ним расставаться. Вот и мука бедному. Жаль его. Надо бороться за бедолагу. Я в него верю.
– Вы ж только что говорили, батюшка, что не видать вам с ним света, - улыбнулся Василий Васильевич.
– Ой… - еще тяжелее вздохнул отец Василий и вместо ответа заговорил о другом: - А вот в Москве есть один священник. Он сейчас большой популярностью пользуется, особенно среди молодежи. Вот это пятно так пятно! Происхождением он из «золотой» молодежи, папаша его высокие чины имел при советской власти, а сын с юности бражничать взялся. И однажды в пьяном мареве сбросил с балкона свою любовницу - за то, что она ему изменила. Та - насмерть. Суд, его - в тюрьму. Папаша и так, и сяк - не получается его из неволи выцарапать. Тут пришел Ельцин, новая власть, мутная водица. Этот молодчик вдруг стал твердить, что ему является Богородица, что он раскаивается и после тюрьмы пойдет по христианскому пути. А до этого все пытался доказать, что не вполне в своем уме. Теперь его выпускают, радуются на него, в пример преступникам ставят, и вот гляньте-ка: уже второй год, как сей субъект хиротонисан и служит священником в храме на Новозаветной улице. Маленькая там церковка. И вот он уже властитель умов. До чего доходит! Придет, скажем, к нему девица, вся расфуфыренная, на голове помпон, и - на колени перед ним, ручки вот так, по-католически, сложит: «Хочу креститься у вас, отец Виталий!» Он посмотрит на нее этак и говорит: «Встань, дочь моя, ты уже крещена Господом, ибо много пострадала!» И велит выписать ей удостоверение, что такая-то и такая-то приняла таинство святого крещения.