Обвиняется кровь
Шрифт:
Через эту блаженную эйфорию — радостную, трепетную, тревожную, — через новую песню и еще не стихший старый плач, через призыв и смятение в те годы прошли поэты России и Украины. Как же это могло не отразиться на поэзии и на всей литературе еврейской?! На самом ее дыхании… Менялась власть — что принесет с собой новая, кто теперь окажется виновным в еврейских погромах? Бандиты, паразитирующие по обочинам новой, быстротечной власти, или она сама, уверенная в необходимости такой «национальной профилактики»?
Следователь Лубянки не допустит слабости, не даст арестованному углубляться в конкретику времени. На взгляд следователя, все просто: были ненавистный царский строй, самодержавие, власть буржуазии, были реакционные или социал-предательские политические партии, свершилась революция, она разрешила все вопросы, установила советскую власть, и никакой другой власти не было и быть не могло вопреки клеветническому заявлению Льва Квитко, что у них в Умани власть менялась 18 раз.
Одна власть и одна партия: любой шаг в сторону от них — не против них, а только в сторону, в минутный страх, в потерянность, в творческий поиск, в бытовую нужду, ради детей и собственного физического выживания — это враждебность, антисоветчина. Пока набиралась и печаталась небольшая книжечка стихов на идиш, в Киеве успевала дважды, а то и трижды смениться власть: попробуй ответь, кто твои покровители, при ком изданы стихи — при Деникине, при Петлюре, чьи доблестные воины убили всю твою родню — при Центральной Раде, при гетмане или при немцах?
Три первых допроса Переца Маркиша следователь Демин посвятил «разоблачению» его мятежной молодости, его скитаниям по городам и странам, всячески добиваясь признания, что подследственный воспринял революцию «с мелкобуржуазных позиций». «Ни и Польше, ни в Советском Союзе, — заявил Маркиш на следующий день после ареста, 28 января 1949 года, — я антисоветской работы не проводил, врагом Советской власти я никогда не был». Маркиш мог бы в подтверждение своих слов сослаться на поэму «Волынь» 1918 года, на первый сборник стихов «Пороги» (1919), на изданные в Екатеринославе в 1919 году сборники «Шалость» и «Неприкаянный», процитировать стихотворение 1919 года «Вставай, заря!» — его кредо, его поэтическое приятие нового мира:
Вставай, заря, меня вести, Всех жаждущих пои! Пас ждут в высокой зависти Ровесники мои… На низком встал пороге я И вскинул парус свой… Прощайте, дни убогие, И — здравствуй, мир живой!Маркиш мог бы прочитать вслух проклятия — тоже стихотворные, гневные — погромщикам и погромам, прокатившимся по Украине, выразить полноту внутренней жизни поэта — певца революции.
Но нет веры Перецу Маркишу, сыну учителя древнееврейского языка. Как над издыхающей жертвой, кружит над ним, над его прошлым следователь. Еще бы: в 13 лет он — певчий в хоральной синагоге Бердичева, впоследствии печатал стихи в газете «Кэмфер», органе какой-то ублюдочной партии «Форейнигте» — следователь и не слыхивал о такой! Печатался даже в бундовских газетах и, по собственному признанию, «…смешался со всеми в пестрой толпе еврейских литераторов в Польше; был молод, в политике особенно не разбирался и печатал свои стихи там, где их принимали». Опрометчивое признание, что некоторые стихи молодых лет имели привкус «анархо-бунтарства», довершает в глазах следователя портрет еврейского поэта — антисоветчика, буржуазного националиста. Отныне все в его прошлом становится подозрительным и вредоносным: скитания по миру в тщетных поисках пристанища, посещения Лондона, Парижа, Палестины, Неаполя, Берлина и Вены — все приобретает недобрый смысл.
Нс менее пестра и сложна жизнь других подследственных по делу ЕАК. Очень понятная, если захотеть разобраться, далекая, как правило, от политических, партийных страстей, эта жизнь в допросных протоколах преображается, наполняется обвинительными шорохами, а то и зловещим набатом. Жизнь чистая, нравственная оказывается вдруг каким-то клубком преступлений и измен. А в стране уже давно — с убийством Кирова — открыто и демонстративно торжествует «право», в котором нет срока давности. Любая давняя ошибка, любой проступок, объявленный государственным преступлением, а то и неугодное или «сомнительное» социальное происхождение могут быть сурово покараны. Люди Абакумова допрашивают арестованных, понимая, что все они судимы уже почти три десятилетия — судом слепой толпы, судом голосующих рук, лозунгов, выносящих свой приговор. Судом порочащих человека досье, доносительства. Судом узаконенного извращения, перетолкования любой написанной тобой страницы или строфы. Изощренным судом самооговора, униженного стояния на коленях перед сослуживцами и коллегами, вынужденного стояния, именуемого самокритикой. Судом предчувствий, ночных страхов, постоянного унижения национального достоинства и чести.
Обратимся к делам арестованных по делу ЕАК — выдающегося поэта и драматурга Галкина и журналиста Люмкиса. По счастью, дело Галкина выделили с некоторыми другими в отдельное производство. Особое совещание еще 15 февраля 1950 года приговорило его к 10 годам лагерей — останься он в главном списке, ничто не спасло бы его от расстрела, ведь он был членом президиума ЕАК, тогда как казненные Эмилия Теумин или Тальми были, как мы знаем, вообще непричастны к ЕАК.
27 мая 1953 года Самуил Галкин писал в заявлении из Внутренней тюрьмы МВД о том, что он был не в силах не подписывать лживые протоколы: «…полное физическое и моральное изнеможение; бесперерывные бессонные ночи допросов; угрозы арестовать жену; площадная брань; угрозы спустить меня туда, где все все признают… „Пока ты нам нужен — не помрешь!“ — говорил капитан Самарин. Его не интересовала суть дела, он заинтересован во что бы то ни стало, наперекор очевидности — очернить, оклеветать, уничтожить меня». Галкина особенно потрясло, что капитан Самарин убежденно отрицал самое возможность патриотизма в еврее: «Какие же вы можете быть патриоты, если у вас всюду за рубежом родственники» [160] .
160
Дополнительные документы, т. 10, лл. 127, 129.
Журналиста Люмкиса по всем ступеням ада провел старший следователь подполковник Афанасьев, заставляя подписывать лживые протоколы, но, когда Люмкис попросил его отметить в протоколе, что он участник Великой Отечественной войны и награжден орденами, подполковник сказал: «Будь ты русским, а не евреем, то сдался бы в плен, а ты вынужден был воевать, ибо у немцев тебя ждала пуля».
Может показаться, что Афанасьев таким образом оскорбил русских, заподозрив их в готовности сдаваться немцам! Ничуть не бывало: он неуклюже, не вполне владея родной речью, выразил убеждение в том, что если бы судьба поворожила жиду Люмкису и он не опасался бы неизбежного уничтожения, то он непременно сдался бы в плен.
Никто не знает точной цифры задействованных в деле ЕАК следователей. Кто-то называет около 50, некоторые говорят о 38, мне в моих поисках довелось столкнуться с именами 27 следователей — не просто с мелькнувшими именами, а с активно действующими следователями. И среди этих двадцати семи не нашлось ни одного, полностью свободного от юдофобских предубеждений, от презрительной нелюбви даже к тем арестованным, чьи мужество и твердость на допросах должны были вызвать хотя бы уважение.
В постановлениях об аресте есть ссылки на статьи Уголовного кодекса РСФСР, но скоро обнаруживалось, что реальная деятельность арестованных не имела ничего общего с этими статьями УК. Не закон решал их участь, а Инстанция. ЦК постоянно и педантично наблюдал за усилиями службы госбезопасности; по холопской торопливости, по суете самого министра при оформлении некоторых бумаг и документов было очевидно, что они предназначались даже не прямому адресату, скажем Шкирятову или Маленкову, а Сталину, уже наблюдавшему за затянувшимся следствием не без признаков раздражения.
Прошло 35 лет с того времени, когда Сталин-теоретик, рассуждая о еврействе, взял в кавычки слово нация, начертал, что будущность этой нации «подлежит сомнению», представляя собой некий исторический «курьез». События времен революции и 20-х годов доказали, что движение многомиллионных масс — эти тектонические сбросы века и вулканические извержения — оказываются сильнее любых личностей. Революция не могла не привести к переменам во многих областях жизни, и в том числе и в жизни еврейского населения. Обещая ему национальное раскрепощение, она не могла не сделать серьезных шагов в этом направлении. До превращения Сталина в тирана и диктатора многие перемены носили благодетельный характер, школы на еврейском языке вскоре охватили около 40 процентов всех учащихся евреев. Создавались еврейские издательства, редакции, театры, в местах компактного проживания евреев даже в народных судах слушания дел могли при необходимости проходить на еврейском языке.
В 1927 году на учредительном съезде ОЗЕТ Калинин еще мог без согласования приветствовать ростки еврейской государственности в СССР, тогда же затеялась и автономия в Биробиджане. «Великие переломы», как и великий террор, были еще впереди. Сталин только приближался к абсолютной личной власти. Иллюзия поддержанного государством подъема еврейской национальной культуры повлияла на еврейскую интеллигенцию всего мира. В 20-е и в начале 30-х годов в Советский Союз возвращаются многие из тех, кто помнил свою родину и хотел отдать ей знания и опыт, обретенные за рубежом. Почти все они стали жертвами террора 30-х годов, поплатившись за свой порыв.