Одиночество Мередит

Александер Клэр

— Что говорила ваша мама?

— Она говорила, что жертвы слабые и стараются привлечь к себе внимание.

Теперь я слышала ее голос, слова, пробивающиеся сквозь клубы сигаретного дыма. От тяжести ее взгляда во мне закипел адреналин, все внутри скрутилось жгутом. У меня месячные. Или болит горло. Или сломан палец после того, как она прищемила его дверью. Это не имело значения. Ее посыл всегда оставался одинаковым: я все драматизирую и веду себя как эгоистка.

— Как вы думаете, может, ваша мать была не права? Если бы она сейчас

оказалась здесь, с нами, и просто слушала, не имея возможности причинить вам боль своими словами или действиями? Что бы вы ей сказали?

— Я бы спросила ее, почему она так со мной обращалась.

— И как, по-вашему, она бы отреагировала?

— Вероятно, она бы рассмеялась.

— Допустим, а что, если бы она была искренней, если бы захотела попросить у вас прощения? Как думаете, что бы она ответила в таком случае?

Я попыталась представить маму искренним человеком. Таким, который заботится о чувствах других, не испытывает удовольствия от жестокости, который способен сказать: «Прости». И не смогла. Проще было бы создать ее заново, клеточку за клеточкой.

Я не сознавала, что ушла в себя, пока голос Дианы не стал громче. «Мередит». По ее тону я поняла, что она произносит мое имя не в первый раз.

Я снова сосредоточилась на ее лице:

— Простите.

— Я вас потеряла. Вы в порядке? Хотите передохнуть? Выпить воды?

— У меня есть немного.

Я взяла со стола бутылку и сделала глоток. Я и не заметила, что у меня пересохло в горле. Допила воду залпом.

— Давайте я сформулирую иначе. Что бы вы хотели услышать от своей матери? Если бы она была способна показать свою уязвимую сторону?

— У нее нет уязвимой стороны.

— Мы все так думаем, Мередит.

— Ну, тогда она отлично ее скрывает.

— Да, похоже. Мередит, я пытаюсь помочь вам отделить себя от поступков вашей матери. Да, она вела себя с вами жестоко. Но не из-за вас. Вы можете придумать причину такого ее поведения?

Я тяжело вздохнула, чувствуя дикую усталость от вопросов Дианы. Мне бы хотелось, чтобы она иногда находила ответ сама, хотя я уже поняла, что смысл происходящего в другом.

— Не знаю, — призналась я. — Мне кажется, она была несчастна. Я действительно ничего не знаю о ее детстве, о ее жизни до нас. Честно говоря, большую часть времени она была как чужая. У нее был такой щит — мы не могли через него пробиться.

— Вы говорили, что вам становится плохо, когда она звонит. Как вы думаете, что можно с этим сделать?

— Сказать ей, чтобы перестала звонить?

— Хм… как вариант. Или перестать отвечать.

— Это не так просто.

— Уверены?

Я смотрела куда угодно, только не на Диану. На стену кухни. На пол. На свои ногти — определенно пора делать маникюр. Сегодня на мне была кофта с короткими рукавами. Я смотрела на родинку у основания большого пальца. Перевернула руку, легонько коснулась мягких рубцов, изучая хронологию своих шрамов.

Наконец я перевела взгляд на Диану:

—

Мне так кажется.

— Мередит, поймите, здесь все зависит от вас. Вы сами можете устанавливать границы. Вам не обязательно с ней разговаривать. Не обязательно видеться. И вы не обязаны ни перед кем оправдываться за свои решения. Ни перед ней, ни перед сестрой, ни перед кем бы то ни было.

— Хорошо, — пробормотала я, продолжая тереть руки. И сказала «Прости» себе четырехлетней, девятилетней, двенадцатилетней, тридцатишестилетней.

— Это первый шаг. Следующий — попытаться отпустить то, что произошло в прошлом. Не потому, что она заслуживает прощения. А потому, что это мешает вам жить так, как вам бы хотелось. И я говорю не только о способности выходить из дома.

— Не только?

Она покачала головой:

— Я говорю о том, чтобы вы, Мередит, взяли контроль над своей жизнью в собственные руки.

Я не помню ее прикосновений. Это должно быть что-то, о чем мне даже не нужно вспоминать, потому что оно просто есть. Что-то жизненно необходимое и доступное, особенно в те ранние годы. Но как бы я ни старалась, я не могу вызвать в памяти эти ощущения.

Во сне я тянусь к ней. Но мои руки каменеют, а потом рассыпаются в мелкую пыль.

Сегодня мне приснился другой сон. Меня крепко держали, и я чувствовала себя в тепле и безопасности. Мне хотелось спать. Прежде чем закрыть глаза, я подняла взгляд. Это было не ее лицо, а лицо мужчины.

Я проснулась прежде, чем узнала, каково это — проснуться у него на руках. Мне было неуютно от утреннего света, я пыталась вернуться в сон, но ничего не получалось. Черты его лица расплылись, и образовавшаяся пустота не уходила до самого вечера.

День 1427

Суббота, 15 июня 2019

Удивительно, чего только не увидишь, набрав в «Гугле»: «социальный затворник». Иногда лучше этого не делать. Выяснилось, что в Японии для таких людей, как я, есть специальный термин. Живи я там, я бы официально считалась «хикикомори», что по определению японского Министерства здравоохранения означает человека, который минимум шесть месяцев подряд не выходит из дома, не ходит в школу или на работу и редко общается с кем-то, кроме ближайших родственников.

Шесть месяцев? А как насчет трех лет, коллеги?

Я прочитала статью о сорокапятилетнем Хару, живущем в Большом Токио со своей престарелой матерью. В течение пятнадцати лет он периодически становился хикикомори. «Большинство из нас — нормальные люди, в силу обстоятельств вынужденные вести затворнический образ жизни, — сказал он. — Это не вопрос выбора».

Мне кажется, Хару мне бы понравился. Похоже, он разумный и понимающий. Вероятность личной встречи невелика по понятным причинам, но ведь есть «Зум».