Осень матриарха
Шрифт:
Сам он тоже отчасти лгал: дыхание у него ни разу не прервалось.
– Ты мне дала обещание. Мало того - подтвердила с этаким пафосом. Надпись телсными гуморами на стене помнишь?
Я молчала - что было можно тут сказать.
– "Доктор, дайте мне смерть - иначе вы убийца", - с известной насмешкой повторил он слова Франца Кафки.
И, не дожидаясь моей реакции, добавил:
– Ты вполне можешь отказаться от такого. Большинство сочтёт тебя прожжённым гуманитарием. Немногие из зорких углядят неумёху и труса. Но я знаю, что ты иная.
"Хотела бы знать, что творится в моих условно юных слушателях. Должно быть, замерли, сами себя не помня. Дыхания -
– Да! - сказал он поспешно. - Уходя, передай Волку, пусть увезёт тебя на время, пока они не собрались. Это ненадолго. Теперь действуй.
Словом, я нагнулась и на автомате проделала то, чем принято было облегчать агонию тяжелораненым. Акт милосердия. Никаким оружием, помимо своих рук, я тогда не пользовалась...
Оба мы утихли. Дженгиль знал и без того, чтобы мне ему говорить. Но не подслушивал, разумеется. Мог бы - это да.
Подсёдланные кони ждали у другого входа, настежь открытого горам. Не верилось, что мы недалеко от Сердца Сердец, хотя и не в семимильных сапогах прибыли: вокруг города была поруганная весна, здесь - покойные предзимние дни. Впрочем, Лэн-Дархан расположен в котловине, которая защищает его от холодных ветров; а что сама впадина лежит выше уровня моря и к тому же мы поднимались, - то я не учла.
Вокруг нашей тропы расстилались альпийские луга: бурая прошлогодняя трава, острые иглы всходов, неожиданно яркие цветы, имени которых я не знала. Островки снега и какой-то пух, вроде бы от одуванчиков или пролинявшего зверя. На выходе из города нас провожали двое-трое, но на первом привале отстали. Дальше начиналось, как сказал Джен, "приватное владение". И лес, в который мы погрузились.
Усадьба Волка стояла у края поляны - как можно было понять, вырубки, деревья с которой пошли на саму постройку. Бревенчатый дом со службами, почти такой, как я любила в городе Эрк-Тамир, совсем не такой, где я жила в эркском лесу, и уж вовсе не похожий на местные "ласточкины гнезда" из камня и глины. Цвета густого мёда, который от пребывания на открытом воздухе лишь настоялся. Весь в узорчатых коньках, наличниках и столбцах, звенящий прокалённой на солнце и обдутой ветрами корабельной сосной.
– Нравится?
– спросил Дженгиль.
– Срублен в один день ради одной-единственной ночи.
– Сказка, - ответила я сразу на вопрос о красоте и повесть о сотворении. Я не сомневалась в том, что мне - противься или не противься - придётся здесь делать. Воительница Пентесилея в брачном пленении у Ахилла, как повествовал об этом Клейст.
Покойник напрасно язвил о телесном воздержании: юных мужей у меня хватало. Тоже по принципу Пентесилеи: победи и вволю натешься. Со своими бойцами неуместно, вдруг скажут, что выбираешь фаворитов. И печально: приголубишь - а тут как раз убьют его. Ну а красивых пленников мне в палатку приводили после каждой серьёзной стычки. Прежде чем отпустить, ну конечно... Со связанными руками и путами на щиколотках, чтобы изобразить видимость насилия: а без такого урон мужской чести получится. Но с цепями или без, давшего клятву не вредить мне или нет, - это был шок для него, смертельный риск для меня и оттого для обоих - прекрасней многого на свете. Наверное, оттого меня и тогда, и сейчас нимало не угрызала совесть по поводу моих мёртвых; только что немота и тишина стояли во всём теле.
Та-Циан замолчала, перебирая события.
"Стоит ли расписывать саму усадьбу? Для меня это любование прошлым и невозвратным: для моих кровных деток - пожалуй, бабские слюни. Двор - разомкнутый квадрат, три стороны которого -
Огромный стол был заранее накрыт на два куверта - тонкий фарфор, полотняные салфетки, ветвистые шандалы со свечами. Стулья - как аршин проглотили - обтянуты тиснёной кожей, диван задрапирован шкурами медведя и рыси. Окна снабжены внутренними ставнями, которые отодвигались наподобие японских ширм и сейчас были спрятаны за лазоревыми суконными портьерами, тоже раздёрнутыми. Стенка напротив окон была буквально вымощена книгами: поперёк себя толще, с золотым тиснением на корешках, одетыми в деревянные корки и бронзовые оклады, по красоте не уступающие иконным, размером в ладонь и в половину человеческого роста. Были здесь и свитки с выступающими из них деревянными ручками, и круглые футляры с кистью на торце, и плоские кожаные шкатулки, запертые на замок. Наверное, после такого мне и захотелось повторить нечто подобное у себя.
– Там живу я, когда приезжаю к себе, - пояснил Дженгиль, кивая на книги и дверной проём с полукруглым навершием и тяжёлой занавесью. - Но тебе туда ещё рано. Садись за стол, отдыхай.
Из кухни наносило упоительные запахи яичницы, поджаренной с хлебом и луком, домашнего сыра, кофе и земляничного варенья. Широкая плита пыхала жаром. Под потолком виднелась самая настоящая спиртовая лампа - в их горючее принято добавлять что-то вроде духов, это ощущалось на расстоянии. Я остро почувствовала свою неумытость, запах конского пота, смешанный с моим собственным, - хотя лошадьми, как и готовкой, занимался сам Джен или те его слуги-невидимки, которые всё для нас устроили.
Ополоснуть лицо и руки он мне принёс. Прикатил столик на колесиках - рядом с кушаньями была глубокая миска с водой и нагретое полотенце, свёрнутое в трубку. Кажется, предполагалось макать второе в первое одним концом и обтираться насухо другим.
Убирал объедки и опивки Джен тоже сам, меня не допустил.
– Вот теперь время представить тебя моей душе, - сказал погодя.
Зала воплощала в себе гармонию, его кабинет - изысканный диссонанс. На окнах - расписные экраны из шелка; стены не обшиты, но круглое дерево отполировано до матового блеска. Самая простая мебель, ни резьбы, ни узора, ни глянца - что называется, топорной работа. Но на полу рядом с кроватью стоит огромная кобальтовая ваза с попугаями и хризантемой - старый Мейсен. Крашенный суриком настил застелен шерстяным ковром в три цвета: белый - от белых, коричневый - от карих, чёрный - от чёрных овец. Ружья в серебряной обкладке перемежаются пучками трав, ножи и кинжалы небрежно брошены на дубовую скамью, сабля повисла на гвозде с узорной шляпкой, а посреди всего этого высится на специальной подставке огромная друза горного хрусталя. Варварство и утончённость.
А ещё здесь была проточная вода, замкнутая в глиняную трубку и запечатанная, - чтобы не сгноить стены. И широкая керамическая раковина в полу.
Наверное, меня очаровали, потому что подчинилась я беспрекословно - когда меня раздели, снимая тряпку за тряпкой, и подтолкнули к раковине, и вымыли под выпущенной на волю струёй. Жидкая грязь уходила с тела, закручивалась под ногами мутной спиралью, мыло казалось шершавым, как пемза, из-за крупиц каких-то ароматов. Шершавые руки почти ранили кожу в потаённых местах...