Паутина
Шрифт:
Къ тому же видла она, злорадно видла, что въ борьб своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ тхъ благодтелей семьи, отъ которыхъ благодянія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни длаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ послднихъ скоре досаду какую-то, удивленіе и скрытую насмшку. Семья, для которой тянулся онъ изъ послднихъ силъ, ршительно не любила старшаго брата. И больше всего т, кто чувствовалъ себя наиболе на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершеннйшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатилтняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ
Глухое презрніе, которое Симеонъ чувствовалъ въ отношеніи семейныхъ къ труду своему, волновало его жестоко.
— Точно я имъ щепки даю, a не деньги, потомъ и кровью добытыя! — жаловался онъ другу своему Епистиміи Сидоровн, запираясь съ нею для совтовъ, совершенно какъ запирался покойный отецъ.
Мало-по-малу онъ потерялъ терпніе, озлобился, начались столкновенія, крики въ дом, ссоры… Въ представленіи братьевъ и сестеръ, Симеонъ пересталъ быть братомъ Симеономъ, a превратился въ полу-комическую, полу-страшную фигуру «отче Симеонтія»… Когда онъ объявилъ о временномъ распад семьи и о своемъ перезд къ Лаврухину, никто не огорчился, a многіе неприлично обрадовались. Съ своей стороны Симеонъ, разставаясь съ братьями и сестрами, думалъ крпкую думу:
— Я далъ слово покойниц-матери не покинуть ихъ и вывести въ люди. И выведу, слово Симеона Сарай Бермятова крпко. Но я достаточно знаю васъ, каковы вс вы, голубчики! И, если сбудутся планы мои, вы въ нихъ не участники. Не мы будемъ богаты, a я буду богатъ.
Итакъ, разсыпались Сарай-Бермятовы по чужимъ семьямъ. Ушла искать пріюта въ какой-нибудь новой семь и послдняя гувернантка Аглаи и Зои, красавица Эмилія Панталыкина, весьма облегчавшая Симеону его холостой быть. Сперва задумался было Симеонъ, не устроить-ли ее вмст съ собою при старикъ Лаврухин, въ качеств лектриссы, что-ли, или переписчицы. Но струсилъ:
— Нтъ, слишкомъ хороша и умна. И жадная. Это — вводить волка въ овчарню. Если она захочетъ, то — не успемъ оглянуться, какъ старикъ окажется y ея ногъ. И тогда капиталовъ его не удастся понюхать не только мн, но даже и самому оберъ-любимчику, Васеньк Мерезову.
Вотъ когда Иванъ Львовичъ Лаврухинъ, если-бы зналъ разсужденіе Симеона, могъ бы записать въ альбомъ свой, что Симеонъ сдлалъ большую глупость. Эмилія крпко любила его, вдесятеро больше, чмъ сдержанная натура ея показывала, и была бы любовнику своему врною союзницею. Но основною чертою характера Симеона было глубокое, подозрительное недовріе ко всмъ, кто его любилъ. Онъ почему-то ршилъ однажды навсегда, что его нельзя любить искренно, и потому съ тми, съ которыми сближался, бывалъ насмшливъ, жестокъ, коваренъ, презрителенъ — не хуже байроническаго героя какого-нибудь, свысока издвающагося надъ людьми. Нкоторое исключеніе онъ длалъ для Епистиміи, слишкомъ наглядно доказавшей ему свою преданность. Да, кром того, онъ считалъ ее, съ барскаго высока, — достаточно, можетъ быть, даже необычайно смышленою для той низменной среды, изъ которой она происходила и въ которой вращалась, но между умомъ этой среды и своимъ дворянскимъ интеллектомъ онъ предполагалъ разную породу и стну непроходимую.
Иванъ Львовичъ началъ часто хворать. Подагра гуляла по его тучному тлу и, въ дни ея, старикъ становился невыносимъ настолько, что даже самъ сознавалъ это. Злость свою срывалъ на Симеон, глумился, шутовалъ. Унижалъ племянника всячески. Открыто, при людяхъ, говорилъ ему, что видитъ его насквозь, какъ онъ за наслдствомъ охотится, да шишъ получить. Это былъ единственный разъ, когда нервы Симеона не выдержали, и онъ крпко отчиталъ
— Если подобная шутка повторится, — твердо сказалъ онъ, — то мы должны будемъ разстаться, при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ и желаніи быть вамъ полезнымъ.
Сконфуженный старикъ просилъ извиненія. И онъ самъ, и Симеонъ отлично знали, что разстаться сейчасъ невозможно, и они должны другъ друга терпть, какъ бы ни было трудно обоимъ. Одолваемый немощами, обезножившій Иванъ Львовичъ почти былъ лишенъ возможности вступаться въ свои дла, a Симеона онъ, считавшій всхъ людей ворами, мошенниками и подлецами, все-таки, обучился считать воромъ, мошенникомъ и подлецомъ въ нсколько меньшей степени, чмъ остальныхъ своихъ ближнихъ.
Холостякъ и большой циникъ по женской части, Иванъ Львовичъ смолоду отдалъ усерднйшую дань наук страсти нжной, обращая ее, по увренію губернской сплетни, даже на родныхъ сестеръ. Но, чмъ становился онъ старше, тмъ дальше отходилъ отъ сложныхъ романическихъ интригъ и приключеній, тмъ больше укрощалъ свою «проблему пола» и свелъ ее на конецъ къ тому откровенному разршенію, что въ дом его всегда жила очередная сожительница по вольному найму и договору — до первой провинности, a тамъ паспортъ въ зубы, деньги за два мсяца впередъ — на, подавись! и маршъ!
— Я, — говорилъ Иванъ Львовичъ, — въ этомъ случа поклонникъ и подражатель великаго нашего композитора Михаила Ивановича Глинки: кому нужна жена, кому любовница, a мн, старику, по немощамъ моимъ, требуется нянюшка… ха-ха-ха… нянюшка!
Нянюшекъ этихъ, на глазахъ Симеона, Иванъ Львовичъ смнилъ великое множество. Одинъ годъ былъ такой неудачный, что, по своей систем выдавать увольняемымъ вознагражденіе за два мсяца впередъ, Лаврухинъ сосчиталъ, что жилъ онъ въ году этомъ двнадцать мсяцевъ, a безпрерывно мнявшимся «нянюшкамъ» оплатилъ сорокъ восемь. Это привело его въ негодованіе, особенно посл того, какъ послдняя нянюшка, изъ нмокъ, украла y него дорогой старинный хронометръ,
— Нтъ ли хоть y тебя, Симеонъ, — жаловался онъ, — такой на примт, чтобы была не вовсе дура и можно было бы положиться, оставшись съ нею вдвоемъ, что она не впуститъ любовника — перерзать мн горло и взломать несгораемый шкафъ?
Симеонъ усмхнулся.
— A это тоже входить въ мои обязанности? — сказалъ онъ.
— Ну, для дяди то…
— Пожалуй, есть, — подумавъ, протяжно молвилъ Симеонъ. — Только ужъ не первой молодости и свжести. A то и человкъ надежный, и женщина занимательная, и даже, какъ товарищъ скуки, не ударитъ въ грязь лицомъ, — можетъ и поговорить интересно, и почитать вслухъ, и въ пикетъ отлично играетъ, и въ шахматы, и, когда вамъ нездоровится, припарки сдлаетъ, и первую помощь подастъ… Но повторяю: немолода и уже порядкомъ увяла.
— Однако, не вовсе рожа? — хладнокровно вопросилъ Лаврухинъ.
— Напротивъ!.. Иконописна нсколько, но…
— Это ничего… ха-ха-ха!.. это я даже люблю, чтобы — подъ византійское письмо…
— Въ такомъ случа, найдете ее весьма привлекательною… глаза даже рдкой красоты…
— Другъ мой, — воскликнулъ старый циникъ, — тогда я ничего лучшаго и не желаю: это даже роскошь. Ибо я преслдую цли не эстетики, но физіологіи… Я вдь, слава Богу, русскій человкъ, милый мой Симеонъ. A слыхалъ ты выразительную русскую поговорку о рож, которую можно фартукомъ прикрыть? Это, братъ, эстетическая квинтъ-эссенція истинно-русскаго любовнаго романа…
И вотъ… — Епистимія въ «нянюшкахъ» при старомъ, больномъ, ршительно, хотя и медленно, пошедшемъ къ могил, Иван Львович Лаврухин. Ради этого она должна была разстаться съ Гришуткою и, такъ какъ не хотла доврить его Соломонид, то, въ самомъ дл, предпочла отдать въ мальчики знакомымъ купцамъ, хорошимъ людямъ.
— Ну, Епистимія, — думала она въ первые дни, когда убдилась, что успла заслужить совершенное благоволеніе Ивана Львовича, — теперь только не звать, будетъ богатъ Гришутка… Это не y Сарай-Бермятовыхъ — по мелочамъ… тутъ, при ум, сотнями и тысячами пахнетъ…