Паутина
Шрифт:
Примтилъ какъ то разъ Симеонъ блдное сонное лицо Гришутки, мутные глаза, открытый ротъ, приглядлся къ вялымъ его движеніямъ, прислушался къ гнусавому лнивому голосу и глухому неохотному смху, — и сказалъ Епистиміи:
— Ты племянника, повидимому, въ блаженненькіе готовишь? Мой теб совтъ: бери его изъ училища. Схватить воспаленіе мозга — поздравляю: не покойникъ, такъ дуракъ на всю жизнь…
— Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евсю слово дала…
— Такъ, вдь, не морить сына его ты слово дала, a человкомъ сдлать. Говорятъ теб доктора: надо подождать, — ну, и жди…
— A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, — отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ ныншнемъ ея настроеніи, и умный помшается въ разум…
— Въ мальчики отдай, — посовтовалъ Симеонъ. — Пусть пріучится къ какому-нибудь торговому длу. Головы не утомить, a тломъ и смекалкою разовьется. На этомъ пути тоже человкомъ стать очень возможно. Для мщанина еще лучше, чмъ на всякомъ другомъ. Вдь наши то дворянскія карьеры для него, все равно, закрыты. A захочешь образовать его, — время не ушло: взрослый и здоровый въ мсяцъ усвоить то, что больной ребенокъ едва осилитъ въ годъ…
— Бьютъ мальчиковъ хозяева то, — тоскливо говорила Епистимія, — не кормятъ…
— A ты найди такого, чтобы не билъ и кормилъ.
И нашла Епистимія даже эту рдкость; но все-таки даже авторитетъ Симеона не заставилъ бы ее отказаться отъ своихъ образовательныхъ цлей, если бы не подоспло тутъ одно дло… такое важное дло, что вся дальнйшая жизнь имъ опредлилась для Епистиміи, какъ и для многихъ другихъ людей, ей близкихъ. A ввязалась она въ то дло и стала его душою опять-таки ради племянника своего, любимаго Гриши Скорлупкина.
По смерти стариковъ, отношенія Епистиміи къ дому Сарай-Бермятовыхъ стали какъ будто тсне, a необходимость еще наглядне признавалась въ ней всми — отъ маленькой Зои, презлобной малютки, которую, когда она принималась ревть безъ слезъ на весь домъ, никто не умлъ унять, кром Епистиміи, до распутнаго студента Модеста, который въ сумеркахъ, съ особенной охотой ложился на колни кудрявою головою и поврялъ ей свои любовныя удачи и неудачи, мечты и бреды, сочиненные стихи и сказки.
— Люблю тебя, Епистимія Сидоровна, — говорилъ онъ ей, — настоящій ты, натуральный человкъ. Никакихъ въ теб ложныхъ стыдовъ. Съ мужчиною-товарищемъ нельзя быть такъ откровеннымъ, какъ съ тобою. Другая бы давно притворилась, будто отъ моихъ похожденій и анекдотовъ y нея уши вянутъ. A ты будто и не женщина: слушаешь — и ничего…
— Еще и сама научу! — какъ будто и весело подхватываетъ Епистимія.
— А, конечно, научишь! — свысока смется Модесть. — Великая просвтительница юнцовъ! Ты думаешь: я забылъ уроки-то? Желаешь, — повторимъ?
— Ну, на что я вамъ, старуха! Моя пора прошла, стыжусь на себя и въ зеркало-то взглянуть… A вы лучше загляните ко мн завтра вечеркомъ: я васъ съ такою штучкой познакомлю… будете за Епистимію Бога молить!
— Не черта ли, Епистимія Сидоровна?
— A ужъ это ваше дло, Модестъ Викторовичъ, не мое: кто вамъ ближе, тому и помолитесь.
— Срзала! — хохочетъ Модестъ. — Иванъ! Вдь срзала!
— Срзала! — повторяетъ за братомъ, уже смолоду ставшимъ эхоподобнымъ, Иванъ.
— Ахъ, Епистимія Сидоровна, и откуда только ты, такой чудакъ, зародилась?
— Зародилась я, Модестъ Викторовичъ, какъ вс, нтъ ничего особеннаго… Но вотъ, что школу я хорошую приняла… ну, это ужъ точно приняла школу!.. могу поблагодарить!
Человкъ, которому она и прямо, и косвенно обязана была этою школою, Симеонъ Сарай-Бермятовъ сталъ ей очень любопытенъ съ тхъ поръ, какъ онъ оказался неожиданнымъ главою цлой семьи братьевъ и сестеръ, въ возраст отъ шести до двадцатилтняго возраста… Съ изумленіемъ видла она, что y этого молодого эгоиста, обычно ходившаго по людямъ, какъ по полу, да еще и въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, есть уголки души, въ которыхъ цвтутъ и долгъ, и хорошія чувства, можетъ даже расцвсти жертва. Онъ не любилъ никого изъ братьевъ и сестеръ, разв къ одной Агла былъ благосклонне, чмъ къ другимъ, нкоторыхъ же просто терпть не могъ, — либо презиралъ, какъ Ивана и Модеста, либо ненавидлъ, какъ Виктора. Но, такъ сказать, по общей фамильной совокупности, онъ оказался превосходнымъ роднымъ и надрывался всми своими молодыми силами, чтобы не уронить своего разореннаго рода, тянуть процентами и сдлками отцовскіе долги, прилично одвать и воспитывать сестеръ, давать средства къ образованію братьямъ. Эта неутомимая и сверхсильная работа на честь фамиліи доставила ему извстное уваженіе въ город. Знали, что онъ не женится исключительно потому, что раньше желаетъ обезпечить сестеръ и поставить на ноги младшихъ братьевъ. Знали, что бремя, имъ принятое на себя, лишаетъ его, блестяще способнаго, возможностей крупной общественной или административной карьеры, потому что ему некогда пройти стажъ маленькихъ обязательныхъ чиновъ, — за это время, Аглая съ Зоей могли бы, если не умереть съ голоду, то, во всякомъ случа, уже не только гувернантку, но и бонну дешевенькую для нихъ нанять было бы не на что. И вотъ, вмсто того, чтобы шагать по лстниц чиновъ, Симеонъ Викторовичъ погребалъ свои способности на частной служб, потому что она давала ему семь съ половиною тысячъ въ годъ, которыхъ не могла дать казенная, и, вмсто того, чтобы ворочать какимъ нибудь департаментомъ, управлялъ лишь длами, правда, огромными, дяди своего по матери, Ивана Львовича Лаврухина.
Этотъ старый холостякъ, богатый помщикъ-либералъ и фрондеръ шестидесятыхъ годовъ, дошедшій къ двадцатому вку зажирвшимъ въ безразличіи, сытымъ циникомъ-хохотуномъ и довольно таки противно безпутнымъ старцемъ, откровенно хвастался, что всхъ людей считаетъ мерзавцами, способными ршительно на всякую выгодную подлость, при чемъ не исключалъ изъ этого милаго счета и себя самого.
— A самое забавное зрлище, — утверждалъ онъ, — это, когда подлецъ, подличая, не видитъ, что другой подлецъ его насквозь понялъ и, въ свою очередь, ему подлость подводить… A онъ то старается строить зданіе на песк! Онъ то заметаетъ слды и втираетъ очки. Иные такъ усердствуютъ, что даже самихъ себя обманываютъ, и сами себ начинаютъ казаться порядочными людьми…
Никому не врилъ и былъ убжденъ, что, если человкъ къ нему приближается, то не иначе, какъ съ цлью грабежа. Нанимая служащихъ, предупреждалъ:
— Жалованья вамъ кладу столько-то… ха-ха-ха!.. знаю, что мало, нельзя на это жить… ха-ха-ха!.. Но вы добывайте, добывайте… ха-ха-ха!.. Если ужъ не очень шкуру снимете, я въ большой претензіи не буду… ха-ха-ха!.. Но не зарывайтесь… ха-ха-ха!.. Я дла свои знаю, какъ собственную ладонь… Зарветесь, упеку подъ судъ… въ Сибирь… ха-ха-ха!..
И упекалъ…
Не было человка, котораго Иванъ Львовичъ не старался бы обратить такъ или иначе въ шута своего. И, такъ какъ былъ онъ уменъ, образованъ, смолоду даже къ профессур готовился и діалектикъ былъ превосходный, то потха людьми давалась ему легко, a наслаждался ею онъ безконечно… Въ роскошномъ кабинет его на письменномъ стол, подъ статуэтками Версальской Діаны и Венеры Милосской, лежали въ плюшевыхъ переплетахъ два толстые альбома. На одномъ была надпись — «Глупости Ивана Львовича Лаврухина», на другомъ — «Глупости моихъ знакомыхъ». Въ первомъ записей почти не было, хотя Иванъ Львовичъ самъ съ гордостью предлагалъ вписывать въ альбомъ каждому желающему все, что тотъ замтить глупаго въ его словахъ или поступкахъ. Во второй онъ собственноручно и съ наслажденіемъ вписывалъ каждый вечеръ издвательства надъ всми своими встрчами въ теченіе дня… Понятно, что, не смотря на любезное хозяйское приглашеніе, гости пользовались альбомомъ «Глупостей Ивана Львовича Лаврухина» неохотно и осторожно, либо вписывали туда, подъ видомъ его глупостей, тонкую или грубую, кто какъ умлъ, лесть… Но однажды безпардонный племянникъ Ивана Львовича, Вася Мерезовъ, накаталъ туда про дядюшку цлый фельетонъ, читая который старикъ такъ взбленился, что мсяца два не пускалъ племянника къ себ на глаза.
Этотъ Вася Мерезовъ былъ едва-ли не единственнымъ существомъ, къ которому Иванъ Львовичъ чувствовалъ прочную привязанность. Такъ какъ между старикомъ и молодымъ племянникомъ замчалось большое сходство, то губернскіе злые языки увряли, будто Вася Мерезовъ Ивану Львовичу не только племянникъ, но и сынъ побочный. Тмъ обстоятельствомъ, что покойная мамаша Васи Мерезова, Зоя Львовна, приходилась Ивану Львовичу родною сестрою, злые языки нисколько не смущались. A напротивъ утверждали, будто антипатія, почти ненависть, которую Иванъ Львовичъ открыто показывалъ мужу другой своей сестры, Ольги Львовны, Виктору Андреевичу Сарай-Бермятову, и всему ихъ потомству, иметъ подобное же происхожденіе: будто бы Иванъ Львовичъ до безумія влюбленъ былъ въ обихъ сестеръ своихъ и не могъ простить Сарай-Бермятову, что тотъ спасъ отъ его навязчивости старшую — красавицу Ольгу. Отъ младшей же, Зои, онъ, будто бы, добился полной взаимности, а, когда плоды таковой обозначались, выдалъ сестру за весьма родовитаго, но еще боле разореннаго и уже пожилого дворянина Мерезова, который y Ивана Львовича былъ въ долгу, какъ въ шелку.