Паутина
Шрифт:
Семнадцатый годъ Епистиміи. Длинная она, тонкая, какъ свча. Голубые глаза радостные каждымъ взглядомъ міръ любовно обнимаютъ и Бога хвалятъ. Живетъ она y замужней сестры, Соломониды Сидоровны Скорлупкиной, въ родняхъ, не въ родняхъ, въ работницахъ, не въ работницахъ. Весь домъ, все хозяйство на себ держитъ. Соломонида только медовые пряники жевать уметъ, да чаи распиваетъ круглый день… Въ пятомъ часу утра встаетъ Епистимія къ работ, за полночь ложится… Но много силы и воли въ двушк и нтъ ея веселе и счастливе пвчей птицы на свт…
A старый баринъ Викторъ Андреевичъ Сарай-Бермятовъ на Чукотскій носъ ухалъ золото искать и покойника Евся Скорлупкина, мужа Соломониды, увезъ съ собою. Прошелъ мсяцъ, другой, — взбсилась Соломонида. Нтъ ея сонливе и лниве ни на какую работу, a — когда молодой водовозъ, Петруха Веревкинъ, привозитъ раннимъ утромъ воду въ бочк, Соломонида уже тутъ, какъ тутъ: и ворота отворила,
A Епистимія во двор бродитъ, сторожить, не вошелъ бы кто ненарокомъ, не заглянулъ бы въ сарай…
Долго ли, коротко-ли, приходятъ отъ Евся Авксентьича всти:
— Возвращаемся мы съ бариномъ. Ждите отъ сего письма черезъ шесть недль.
Прочитала Соломонида, такъ и пополовла. Потому что была она беременна уже по восьмому мсяцу. Никто о томъ не зналъ, кром виноватаго, да сестры и матери, потатчицъ. Разсчитывала бабочка, что създить на богомолье, отбудетъ свое время и встртить мужа — какъ ни въ чемъ не бывала: чистенькая и безгршная. Анъ — мужъ то поспшилъ… A характеръ y Евся Скорлупкина былъ серьезный: драться — никогда пальцемъ никого не ударилъ, жену бить за низость почелъ бы, но тмъ больше она его боялась. И вс три женщины боялись, потому что были уврены: если Евсй найдетъ жену виноватою, то шумть много не станетъ, a возьметъ топоръ и оттяпаетъ на порог гршную Соломонидину голову.
Какъ быть? Привидніемъ въ одн сутки стала красавица Соломонида. Мать громко выть не сметъ, чтобы люди не спрашивали; зайдетъ въ чуланъ, спрячетъ голову подъ подушки и стонетъ, будто смерть тянетъ жилы изъ ногъ ея. Потому что любила она Соломониду. Если-бы Епистимію при ней на сковород жарили, она не такъ бы жалла, какъ — когда Соломонида y самовара мизинчикъ блой ручки обожжетъ…
Какъ быть?
Думала, думала Епистимія, вспомнила, какъ ребенкомъ она сахаръ воровала — Соломонида ла, a ее били, — и надумала:
— Не плачь, сестра, не плачь, маменька. Видно, не кому другому, a мн выручать…
И сочинили три женщины бабью каверзу, въ которой — чтобы спасти сестру — доброю волею потеряла Епистимія свое честное имя и двичью славу. Ловко пустили по сосдямъ тихій слухъ, будто — точно, вышелъ грхъ, постило домъ горе, но не Соломонида измнила мужу, a Епистимія впала въ развратъ, потеряла себя, осрамила родительскую голову, и вотъ теперь она ходитъ тяжелая и должна ухать, чтобы тайно родить. Соломонида еще раньше ухала, — будто для того, чтобы устроить Епистимію къ потайной бабушк, и вс по сосднему мщанству хвалили ее, какъ она заботится о сестр, даромъ что та выросла распутная. A Епистимія и въ люди не смла показаться: камнями и грязью зашвыряла бы ее суровая мщанская добродтель. Ворота дегтемъ вымазали, парни подъ окнами скверныя псни поютъ, — Епистимія все терпитъ. A мать объ одномъ только думаетъ: какъ бы не выплылъ на свжую воду обманъ ихъ, какъ бы не пронюхали сосди, что невинная Епистимія — не при чемъ, да не бросили бы подозрнія на ея сокровище Соломониду? Сама Епистимія щеки млитъ, подглазицы сажею натираетъ, чтобы казалась больною, подушки ей подъ платье навязываетъ, походк учитъ…
— Что прыгаешь сорокою? Разв тяжелыя такъ ходятъ? Утицей, утицей, въ раскачку иди, съ перевалкою… Ой, горюшко мое! Погубишь ты, нескладеха, наши головы!
Когда приблизилось время Соломонид родить, прислала она депешу, и мать съ Епистиміей ухали, сопровождаемый злословіемъ и насмшками, на богомолье. Сто сорокъ верстъ отъ города мать везла Епистимію, ряженою въ беременность, чучелою: все боялась, не попался бы навстрчу кто изъ знакомыхъ. И только для встрчи съ Соломонидою, въ томъ город, гд ждала ихъ роженица, привела Епистимію въ обычный видъ, потому что отсюда похали он въ третій большой городъ, помнявшись паспортами, и Соломонида стала Епистиміей, a Епистимія — Соломонидой. По паспорту Епистиміи и родила Соломонида, и отболла, и ребенка сдала въ воспитательный домъ, и похала домой съ матерью уже при своемъ паспорт, чистенькомъ, — какъ честная мужняя жена. A Епистимія осталась одна въ большомъ город, гршною двушкою, безъ зачатія родившею чужого ребенка… И, когда доходили до нея слухи изъ родимыхъ мстъ, какъ ее тамъ ругаютъ и клеймятъ, больно было узнавать ей, что никто такъ не позоритъ и не бранитъ ее, какъ Соломонида, которую она выручила изъ смертной бды, и Евсй, ея суровый деверь. A жилось тяжко. Пришлось ей, — хотя изъ небогатой семьи, но все же отцовской дочери, въ чужихъ людяхъ хлба не искавшей, — служить по мстамъ прислугою… И вотъ, мняя мста, встрчается она вдругъ съ покойною нын барынею Ольгою Львовной Сарай-Бермятовою. Та сразу влюбляется въ ея поэтическіе глаза и слышать не хочетъ никакихъ отнкиваній, беретъ ее къ себ камеристкою и привозитъ ее, расфранченную, гордую, такъ сказать, въ величіи и слав, обратно въ родимый городъ, откуда, три года назадъ, ухала она, оплеванная за чужой грхъ. Подъ сильною Сарай-Бермятовскою рукой, никто не посмлъ ее срамить, a за хорошій характеръ, смышленность, ловкость и угодливость многіе полюбили. Съ роднею она помирилась. У Соломониды она застала сына двухлтняго, — вотъ этого самаго Григорія, котораго, полуночника, напрасно ждетъ она теперь. И съ перваго же взгляда, какъ увидала она племянника, ковыляющимъ по комнат на колесомъ гнутыхъ, рахитическихъ ножкахъ, прилпилось къ нему ея сердце, и зачалась въ немъ новая великая любовь, въ страданіи рождающая радости и въ жертвахъ обртающая смыслъ…
Вс родные и близкіе простили Епистимію. Только суровый и гордый Евсй открыто брезговалъ ею. По должности своей при старомъ барин Виктор Андреевич, почти постоянно находясь въ дом Сарай-Бермятовыхъ, Евсй не могъ не встрчаться съ Епистиміей, но проходилъ мимо нея, какъ мимо пустой стны, будто не видя. Это очень огорчало Епистимію, потому что ока деверя своего глубоко уважала, a еще больше потому, что былъ онъ отецъ неоцненнаго ея Гришеньки, въ котораго влюбилась она всмъ неисполь зованнымъ материнскимъ инстинктомъ уже начинающей перезрвать двственницы.
Но вотъ y Гришеньки — уже пятилтняго — явился соперникъ: пріхалъ на каникулы въ домъ родительскій юный, только что окончившій курсъ въ закрытомъ заведеніи поступившій въ университетъ, студентъ первокурсникъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ, красавецъ и нахалъ, съ побдительными глазами, таившими въ себ и магнитъ, и хлыстъ на женщину. Онъ, подобно своей маменьк, тоже нашелъ, что y Епистиміи поэтическіе глаза, и пожелалъ разсмотрть ихъ поэзію поближе. Хорошо освдомленный, что Епистимія, хотя и держитъ себя строго и «корчить принцессу», но, на самомъ длъ, «изъ такихъ», юноша велъ себя ршительно, a безпощадный талантъ Донъ-Жуана оказался въ немъ природный, яркій. Прошло всего дв недли по его прізд, какъ Евсй, задержанный бариномъ ночевать въ камер ради какой-то ранней посылки, услыхалъ легкій шумъ въ корридор и, выглянувъ осторожно, увидлъ въ лунномъ свт Епистимію, крадущуюся въ комнату молодого барина. Видъ ея поразилъ Евся: она шла, точно ее незримая сила, въ лучахъ мсяца, тянула и толкала, и тщетно она упрямилась, чтобы миновать, ее ожидающую, роковую дверь. И лицо ея прилунномъ свт было зелено, какъ лицо трупа, a въ огромныхъ глазахъ было такое безуміе страха и стыднаго отчаянія, что вдьмою какою-то показалась она Евсю. Всякій, боле чуткій, на мст Евся, понялъ бы, что Епистимія шла на первое свое, властно ей приказанное, свиданіе, что сила, высшая воли ея, боретъ ее и мутить умъ, и повелваетъ погибнуть. Но Евсй презиралъ свояченицу, какъ «такую», былъ брезгливо увренъ, что она «такая», и теперь видлъ только подтвержденіе своему дурному мннію. И, такъ какъ она для него, можно сказать, не существовала, то ему было все равно, — съ кмъ она: съ бариномъ, такъ съ бариномъ, со слугами, такъ со слугами. Она для него въ жизни была зачеркнутый номеръ. Поэтому ночное видніе Епистиміи возбудило его безпокойство и негодованіе только изъ того опасенія, чтобы не вышло скандала въ господскомъ, почтенномъ дом, чтобы не замчены были шашни Симеона людьми. A то что же? Епистимія, все равно, гулящая, a Симеонъ Викторовичъ человкъ молодой, безъ этого не проживетъ, пусть ужъ лучше съ нею, чмъ съ другою, — по крайней мр, не истратитъ здоровья…
Итакъ, Евсй ршилъ, что его дло — только уберечь происшествіе отъ скандала, сплетенъ и пересудовъ. Съ этою цлью онъ быстро одлся и безсонною, безшумною тнью слъ въ корридор противъ двери Симеона съ тмъ, чтобы предохранить выходъ Епистиміи отъ постороннихъ глазъ. A вотъ — когда она выйдетъ, и увидятъ они оба съ Симеономъ Викторовичемъ, что попались, то завтра поутру поговорить онъ съ ними по чести и отчитаетъ голубчиковъ: не заводи разврата подъ честною кровлею! есть вамъ роща, садъ и поле, и гостинницы въ город! не срами благородный дворянскій домъ!
Разсвло. Чтобы, въ случа кто проснется, его присутствіе въ корридор не показалось страннымъ, Евсй осторожно добылъ изъ стнного шкапа, гд хранилъ всякую утварь по канцеляріи Виктора Андреевича, щетки и ваксу и, взявъ собственные сапоги, сидлъ на подоконник съ такимъ видомъ, будто сейчасъ начнетъ ихъ чистить…
A за дверью прощались. И прощались невесело. Епистимія беззвучно рыдала, чтобы не огласить домъ воплемъ, и, шатаясь на ослабвшихъ ногахъ, быстро одвалась, застегиваясь какъ попало, лишь бы пробжать корридоромъ до своей каморки. Симеонъ, въ бль, сидлъ — совершенно смущенный, красный — на кровати, въ нетерпливомъ конфуз переступалъ босыми, блыми ногами по ковру и говорилъ, не щипля, a скоре выщипывая черный свой, молодой усъ: