Паутина
Шрифт:
— Вонъ она храпитъ, засвистываетъ… такъ бы и сына прохрапла, колода надменная, кабы не я!
Почтенная Соломонида Сидоровна Скорлупкина принадлежала къ тмъ избраннымъ женскимъ натурамъ, которыя обязательно должны давать пріютъ въ обширномъ тл своемъ очередному бсу какого нибудь смертнаго грха. Отдавъ въ юности щедрую дань бсамъ лжесвидтельства и блуда, посл амурной исторіи съ водовозомъ, красавица едва ли не отдала нкоторой дани бсу человкоубійства. Ибо водовозъ ея, — вздумавшій было возобновить пріятный свой романъ съ нею и, на отказъ, разразившійся угрозами обо всемъ увдомить мужа, — хотя и получилъ краткую взаимность, но вслдъ затмъ преподозрительно умеръ отъ холерины, неосторожно покушавъ пирожка, испеченнаго доброжелательною мамою Авдотьею. Вс эти обстоятельства совершенно отвратили Соломониду Сидоровну отъ романическихъ приключеній, такъ какъ спокойствіе въ жизни она цнила превыше всего, и возвратили ее на путь супружескихъ добродтелей. Но, къ сожалнію, посрамленный
— Ну, закрутить теперь Скорлупчиха… спустили звря съ цпи!
Но, ко всеобщему изумленію, Скорлупчиха не только не закрутила, но повела себя даже гораздо лучше, чмъ при живомъ муж, котораго она боялась и терпть не могла. Прозаическіе бсы не ушли изъ нея, но попятились, чтобы дать просторъ новому высшему бсу лицемрія. Ей вдругъ понравилась роль честной вдовы, богомольницы по муж, своемъ злод, постницы и молитвенницы, которая — даромъ, что еще не старуха и не обглодокъ какой нибудь изъ себя, — на гршный міръ не взираетъ, веселія бжитъ, на пиры и бесды не ходитъ, на мужской полъ очей не подъемлетъ и, кабы не сынъ-отрокъ, ушла бы она, вдовица горе-горькая, въ монастырь, похоронила бы скорби свои и благочестивыя мысли подъ черною наметкою. Такъ какъ по смерти Евся оказались неожиданно довольно порядочныя деньжонки, то къ бсу лицемрія пристегнулся родной его брать, бсъ гордыни: ставши по сосдскому мщанству изъ первыхъ богачихъ, Соломонида Сидоровна заважничала ужасно и начала держать себя — мало съ высокимъ, съ высочайшимъ достоинствомъ, точно она сосудъ, наполненный драгоцннйшимъ елеемъ, И важничала она съ такимъ прочнымъ убжденіемъ, что мало по малу заразила имъ и домъ свой, и всю родню, и сосдство. Когда она, подъ вдовьей наколкою, величественно колыхаясь обильными мясами, облеченными въ черный кашемиръ, шествовала въ церковь, можно было подумать, что идетъ мстная королева, — настолько почтительно раскланивались съ нею солидные мщане, a шушера и легкомысленная молодежь, еще издали ее завидя, спшили свернуть въ первый переулокъ, либо проходной дворъ:
— Скорлупчиху чортъ несетъ… Уйти отъ грха, — сейчасъ осудить… Замаетъ наставленіями, только попадись…
Въ родн она возвластвовала настоящею царицею и добилась того, что вс ходили передъ нею по струнк. И прослыла она, и отчасти какъ бы въ самомъ дл сдлалась, будто маткою въ уль, большухою весьма немалочисленныхъ двухъ мщанскихъ родовъ, своего Мозайкиныхъ и мужнина Скорлупкиныхъ, со всми иными фамиліями, къ нимъ прикосновенными. Не только въ отдаленнйшихъ частяхъ губернскаго города, но и въ уздахъ, жены изъ фамилій этихъ пугали мужей, a мужья женъ:
— Видно, мн, супруга любезнйшая, самому съ вашимъ поведеніемъ не справиться. Но только, ежели я васъ еще разъ замчу съ главнымъ мастеромъ y забора, то готовьтесь отъхать со мною къ Соломонид Сидоровн — пусть ужъ она тогда началитъ васъ, какъ старйшина наша…
— Очень я боюсь! — огрызалась любезнйшая супруга, — сама обими ножками побгу къ Соломонид Сидоровн пожалиться, каковъ ты есть эіопъ!.. Пущай подивуется, какъ ты третью субботу заработныя деньги пропиваешь.
Единственный человкъ въ родн, который не только не боялся Соломониды, но котораго Соломонида боялась, была Епистимія. Давно, когда минула ея двическая влюбленность въ сестру, поняла она, что подъ красивою наружностью Соломониды живетъ ничтожнйшая баба: человкъ глупый, недобрый, пошловатый и подловатый. И Соломонида знала, что сестра о ней невысокаго мннія, и, зная, потрухивала насмшливаго огня въ ея синихъ глазахъ, хорошо помнящихъ прошлое, да зорко видящихъ и настоящее… При людяхъ Епистимія обращалась съ сестрою столько же уважительно, какъ и вс, и племянника учила быть какъ можно почтительне съ матерью. Предоставляла ей важничать, лицемрить, надуваться ханжествомъ и чванствомъ, сколько угодно, — разглагольствуй себ, были бы охотники слушать! Но, когда Соломонида попробовала ломаться и святошествовать наедин съ сестрою, та ее оборвала коротко и рзко:
— Ты, Соломонида, штукъ не строй. Я тебя понимаю, и ты меня должна понимать. Комедіанткою сама съ собою быть не желаю. И въ сына ты не вступайся, въ святоши его не муштруй. Передъ людьми хоть на небо возносись, — твое дло, a дома — не ерунди. A вздумаешь надодать — пеняй на себя: передъ всми тебя обнаружу…
Оробла Соломонида и залепетала, что я, молъ, что же? я — ничего… И обошлось съ тхъ поръ ладно. Помнитъ баба. Почетъ
Слушаетъ Епистимія храпъ сонной сестры и усмхается въ темнот.
— Ишь, постница! охъ, ужъ постница! За столомъ сидитъ, работницу дурачитъ, хлбъ по мр стъ, квасомъ запиваетъ. A ввечеру запретъ ставни, опуститъ занавски, да и жретъ въ одиночку гуся жаренаго, вишневкою прихлебывая… Бутылка въ день y насъ стала выходить вишневки то… Вдовица цломудренная! Небось, на ночь опять карточки разсматривала…
Работница думаетъ, что она на правил стоитъ, a она карточки воображаетъ…
Карточки y Соломониды Сидоровны удивительныя. Ничмъ не можетъ такъ угодить ей Епистимія, какъ подновивъ ихъ таинственный составъ. Часами тогда запирается Соломонида Сидоровна стоять на правил и любуется Ледами, Пазифаями, нимфами въ объятіяхъ сатировъ, негритянками, коихъ похищаютъ гориллы…
— Ахъ, ужасти! — пищитъ она потомъ сестр, въ удобную минуту, потому что, посл удовольствія посмотрть карточки, для нея второе удовольствіе — поговорить о нихъ. — Неужели-жъ это все съ натуры, и есть такія несчастныя, которыя себ подобное позволяютъ?
A y самой въ глазахъ — масляная готовность, если бы только возможно было безъ вдома сосдей, явиться не только Ледою, но даже и негритянкою, которую похищаетъ горилла.
Она — не какая-нибудь несчастная, которая себ подобное позволяетъ, но есть y нея дв подруги-однолтки, такія же разжирлыя вдовицы, такія же святоши, живущія на другомъ конц города, такія же потаенныя охотницы до неприличныхъ карточекъ, заграничныхъ «русскихъ сказокъ» и тетрадокъ съ барковскими стихами. Сойдутся, запрутся, пьютъ вишневку, дятъ сласти, почитываютъ, да посматриваютъ, хихикая безстыжими шепотами. Нсколько разъ въ годъ Соломонида Сидоровна вмст съ вдовушками этими детъ на богомолье въ какой-либо мужской монастырь, подальше отъ родного города. Епистимія участвовала въ одной изъ такихъ поздокъ и до сихъ поръ ей, видавшей виды, и смшно, и стыдно о томъ вспомнить, потому что бывали минуты, когда казалось ей, что она, четвертая въ компаніи съ тремя вдьмами, участвовала въ шабаш бсовъ. A въ прошломъ году Соломонида Сидоровна въ мстный храмовой праздникъ долго и внимательно смотрла на браваго глухонмого парня, толкавшагося среди нищихъ на церковной паперти. И затмъ она вдругъ зачмъ то заторопилась — купила въ семи верстахъ отъ города участокъ лсу на болот, поставила сторожку, и сторожемъ въ ней оказался вотъ этотъ самый бравый глухонмой. И каждую недлю Соломонида Сидоровна здитъ на лсной свой участокъ провдать хозяйство. А по монастырямъ вдовы пріятельницы теперь разъзжаютъ уже одн.
XI
Такова была маменька любимца Епистиміи, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень крпкаго здоровья — обыкновеннымъ мщанскимъ ребенкомъ, потомкомъ поколній бдныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семь, долженъ расплатиться за недоданіе, истощеніе и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположеніемъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоганіямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возраст, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но т немногіе, чья натура выдержитъ вс напасти и испытанія скверной наслдственности до періода совершенной зрлости, за тмъ, словно попавъ въ рай посл мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое болзнь, уже до самаго послдняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григорій Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ дтств своемъ — какихъ только болзней не перенесъ онъ! И корь, и втряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина… словно горло что-то такое поганое въ организм ребенка, чему надо было выболеть и выгорть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша крпкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.
Очень хотлось Епистиміи отдать племянника въ гимназію, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищ онъ еле-еле тащился.
— Вы только напрасно мучите ребенка, — говорили Епистиміи доктора, — онъ сейчасъ не «не хочетъ», a «не можетъ» заниматься. Отложите на время всякія заботы объ умственномъ его развитіи, дайте ему возстановить свои физическія затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, — станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ всхъ умниковъ….
Епистимія не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вмст надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ дом, проклинала и ее, и сына, и Евся покойника, и всхъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ лзть парню въ мозги, a — если и влзетъ, то парень «заучится» и станетъ на вкъ не человкъ.
Не Соломонид, конечно, было убдить Епистимію, и, въ самомъ дл, можетъ быть, уходила бы тетка племянника отъ большой любви къ нему, но выручилъ Симеонъ, съ которымъ теперь Епистимія встртилась, посл его возвращенія изъ Москвы и постояннаго поселенія въ город, очень спокойно, почти дружелюбно, точно никогда между ними не было ничего худого.