Паутина
Шрифт:
— Чортъ знаетъ что… Я никакъ не ожидалъ… За чмъ же ты… Если-бы я предполагалъ… Чортъ знаетъ что… Вс говорятъ — «такая»…
И тогда Епистимія, растроганная его смущеніемъ и сожалніемъ, въ порыв благодарной влюбленности, разсказала ему — первому за вс годы, что она носила на себ незаслуженное пятно, — какъ и почему она, двушка, непорочная до этой ночи, прослыла распутною… И она, разсказывая, и онъ, слушая, невольно позабыли осторожность и заговорили, вмсто шопота, голосами… И, когда Епистимія окончила разсказъ свой, что то рзко стукнуло въ корридор… Молодые люди обмерли… Выждавъ минуту, Симеонъ сказалъ шопотомъ:
— Погоди… Стань за дверью… Я выгляну…
Пріотворилъ дверь, высунулъ смолевую свою стриженую голову съ встревоженными глазами, метнулъ ими вправо, влво, но никого въ корридор не увидалъ. Только на подоконник чернла банка изъ подъ ваксы. да на полу лежала, топырясь щетиною, точно длинный сердитый ежъ, сапожная щетка…
Симеонъ пожалъ плечами, повернулся и сказалъ:
— Никого… Почудилось… Бги, Пиша, къ себ, покуда путь свободенъ…
Она бросилась ему на шею.
Онъ цловалъ ее, съ усмшкою покачивая красивою татарскою головою, — смущеніе совсти уже прошло, a неожиданный «сюрпризъ» начиналъ казаться забавною удачей.
— Миленькій… миленькій… жизнь моя… никого такъ… никогда…
Онъ сдлалъ серьезное лицо и, съ важностью вздыхая, сказалъ:
— Ты удивительный человкъ, Пиша… клянусь теб: удивительный… То, что сдлала ты для твоей Соломониды, это…
Онъ поискалъ слова, но большихъ словъ не было въ его сухой маленькой душ, — и онъ, для самого себя неожиданно, разсмялся:
— Но — какая же ты… извини… дурочка, Пиша! Разв можно такъ любить? на жертву себя отдавать? Юродивое что-то… Глупо, душа моя!
Она, блаженно улыбаясь, ловила поцлуями его руки и лепетала, въ трогательной радости, смясь:
— Глупо, миленькій… дура я, сама знаю, что дура… Только теперь мн все равно… Хоть до гроба…
Посмотрлъ онъ на нее и, самодовольное чувство наполнило его душу отъ догадки, какъ глубоко и цльно покорено имъ это восторженно мятущееся, странное, влюбленное существо съ глазами-небесами, какая драгоцнная и многообщающая собственность неожиданно свалилась въ жизнь его въ этой двственной раб…
И тотчасъ же почувствовалъ въ себ мужчину, хозяина и закомандовалъ:
— Н-ну, Пишокъ, маршъ… покуда не поймали!
Какъ тнь, исчезла она, въ послдній разъ освтивъ его синими очами…
A онъ, довольно улыбаясь, легъ на спину, выкурилъ папироску и, засыпая, думалъ:
— Курьезное приключеніе… A двица маньификъ… лто проведемъ не безъ пріятности… A сестрица эта y нея, должно быть, ше-ельма… Надо будетъ посмотрть…
За утреннимъ чаемъ Викторъ Андреичъ Сарай-Бермятовъ съ раздраженіемъ говорилъ супруг своей Ольг Львовн:
— Вотъ говорятъ: Евсй не пьетъ… Рдко, да мтко! Сегодня — можешь представить — вхожу въ камеру: лежитъ, чудовище, на диван, совсмъ одтый, но босой, a сапоги надты вмсто ногъ на руки — можешь представить, какъ хорошъ!.. Окликаю: молчитъ… Заглянулъ ему въ рожу: зеленый, какъ листъ, a вмсто глазъ — жернова какіе-то кровавые… Смотритъ мн въ глаза и — не узнаетъ… Ужъ мы съ письмоводителемъ кое-какъ откачали его подъ насосомъ…
A вечеромъ того же дня Епистимія была и обрадована, и испугана, и осчастливлена, и до глубины сердечной потрясена. Убирала она посл господъ съ вечерняго стола, — вдругъ вошелъ Евсй и, не говоря ни слова, — впервые за шесть лтъ, — низко и глубоко ей поклонился… И, когда она глядла на него съ такимъ испугомъ, что позабыла даже отвтить на поклонъ, Евсй протянулъ руку и сказалъ:
— Не держите на меня сердца, сестрица, — отпустите, въ чемъ былъ противъ васъ неправъ…
И вспыхнула Епистимія, понявъ, что онъ все слышалъ и знаетъ. И стало ей жалко, странно, тоскливо, стыдно, душно. Но по глазамъ Евся вдругъ догадалась она, что въ немъ молчитъ судья, и только кается въ своей ошибк честный виноватый. И, низко нагибаясь къ серебру на стол, съ благодарнымъ достоинствомъ отдала она поясной поклонъ и съ степенною важностью отвтила:
— Не въ чемъ мн васъ прощать, Евсй Авксентьичъ, — вы меня, если чмъ согрубила, простите.
Вспоминаетъ Епистимія въ безсонной ночи своей Евся Авксентьича и крестить въ темнот нервно звающій, съ воспаленными губами, ротъ:
— Царство небесное!.. Хорошій былъ человкъ! Большого характера… Какое горе вынесъ, a ни надъ собою, ни надъ женою никакого грха не сотворилъ… — Кабы, говоритъ, y меня сына не было, конечно, ей бы въ могил быть, a мн на Сахалин. Но, когда человкъ пустилъ ростокъ потомства, не свой онъ сталъ и нтъ ему въ себ воли: на каждое чувство свое долженъ онъ, какъ сквозь очки нкіе, сквозь потомство свое глядть… Такъ и перекиплъ въ одиночку. Еще семь лтъ жили, — словомъ, взглядомъ не выдалъ онъ себя предъ Соломонидою… Только на смертномъ одр обнаружилъ: «Ты, говоритъ, Соломонида, и вы, маменька, богоданная теща, не воображайте, будто отъ меня скрыто, какъ вы Епистимію невинную оклеветали и на всю жизнь несчастною отпустили. Все я, любезная моя супруга, испыталъ и проврилъ: и съ кмъ вина твоя была, и какъ ты пряталась, и гд родила, и подъ какимъ номеромъ мальчикъ новорожденный былъ сданъ въ воспитательный домъ… За вс эти твои подлости могъ бы я тебя проклясть, умирая, но — сына жалю: какъ сыну рости подъ рукою проклятой матери? Поэтому — опамятуйся, не блажи: видишь, нтъ ничего тайнаго, что не стало бы явнымъ… И очень жаль мн, что этотъ твой мальчикъ, котораго ты съ Петрухой-водовозомъ прижила, померъ. Если-бы я засталъ его живымъ, возростилъ бы вмст съ Гришуткою…А теперь Гришутку теб ростить. Молилъ я молодыхъ господъ: не оставятъ. Не нужды боюсь, — не нищіе: невжества, темноты нашей боюсь. Матвй Викторовичъ общался быть Гришутк за родного брата… Эхъ, жаль мн, въ отъзд Епистимія: при ней легче было бы умирать, сказалъ бы я ей словечко за Гришутку… Супруга! теща! слушайте: Епистиміи Гришутку наказываю… чтобы въ ея вол былъ… A ты, Соломонида, помни: оставишь Гришутку въ чернот и дурнемъ, — не будетъ теб отъ меня прощенія… въ черномъ свт, начну теб являться, покою не дамъ…
— A ей что? — съ презрніемъ усмхнулась Епистимія, — сказывала мн маменька: только вывиралась предъ умирающимъ то, что напраслину на нее клеплетъ, и знать она ничего такого не знаетъ, вдать не вдаетъ, a что Епистимія — ужъ это всякому, кого не спроси, извстно — что распутная, такъ распутная… У-у-ухъ вы, враги мои! недобрые враги!
И сверкаетъ она въ темнот негодующими глазами, и сжимаются костлявые жесткіе кулаки. A воспоминанія роятся, клубятся, крутятся.
— Вотъ Ольга Львовна довдалась объ ея отношеніяхъ къ Симеону… вышвырнула вонъ изъ дома, какъ грязную тряпку… Симеонъ кончилъ каникулы… ухалъ… Мсяца не выдержала, распродалась, позаложилась, помчалась за нимъ въ Москву… Очень удивился, поморщился, — однако, хороша еще была, принялъ, позволилъ жить въ тхъ же меблированныхъ комнатахъ… А, дв недли спустя, застала она y него барыню — сорокалтнюю крашеную актрису… И стала она потомъ ему выговаривать, a онъ смялся ей въ лицо и говорилъ:
— На что ты мн? Зачмъ пріхала? Звалъ я тебя? Какія ты имешь права? A черезъ эту госпожу мн открываются хорошіе дома и большія связи для карьеры… И то, что ты ревнуешь, очень глупо, потому что ты сейчасъ беременна и, значить, для меня, покуда, не любовница. Что же ты воображаешь, будто я, пока ты соблаговолишь разршиться, обязанъ жить монахомъ? Чорта съ два, любезная моя! Не изъ большихъ ты графинь…
Холодная злоба мурашками бжитъ по спин Епистиміи.
— Я теб покажу, голубчику, — думаетъ она, — узнаешь ты y меня скоро, изъ какихъ я графинь. Но тогда она не злобу чувствовала, a только ужасъ — ужасъ вдаль убгающей, обманомъ злымъ разсыпающейся, грубо отнимаемой любви, въ которой она увязила все существо свое, какъ въ пескахъ зыбучихъ, не вылазныхъ. И грубое слово Симеона, что нужна она ему только, какъ самка, не вызвало въ ней тогда иного чувства, кром стыдной испуганной виноватости, за чмъ она осмлилась быть матерью, какъ она ршилась перестать быть самкою… И она торопится прекратить свое материнское состояніе, чтобы возвратить себ состояніе самочье, — возвратить себ то, что она еще наивно считаетъ «любовью» Симеона.
Выкидышъ. Нелпый, безобразный, варварскій — по средствамъ бдныхъ роженицъ — y цинической и безжалостной нмки-акушерки, которая въ то же время и сводня. Рядомъ съ Епистиміей лежать женщины, какихъ она еще не видывала въ своей жизни. Загнанныя въ преступленіе дтоубійства рабочею нуждой, т объ одномъ стараются: скоре подняться на ноги, чтобы стать къ работ, которая кормитъ ихъ семьи и часто тхъ самыхъ мужчинъ, чьи ласки загнали ихъ въ эту берлогу. Едва переставь истекать кровью, еще качаясь, какъ былинки подъ втромъ, спшатъ он слабыми ногами уйти къ швейнымъ машинамъ, переплетнымъ станкамъ, ворочать тяжелыя кастрюли и котлы въ плит, убирать комнаты, мыть блье, ползать по полу съ мокрыми тряпками. Но большинство попало къ нмк по тмъ же причинамъ, какъ и Епистимія: самки, жертвующія материнствомъ, чтобы удержать при себ своего самца. И смотрится въ нихъ Епистимія, будто въ зеркала, страшно искажающія черты ея, но она узнаетъ себя въ нихъ — и въ выпуклыхъ, и въ вогнутыхъ, и въ широкихъ, и въ продолговатыхъ, и въ раздувающихъ, и втягивающихъ лицо. У каждой есть какой-нибудь свой Симеонъ, ради котораго приносится проклятая Молохова жертва. И, когда жертва принесена и выжившія мученицы ожидаютъ сроковъ, пока он снова окажутся достойными ласкъ Симеоновъ своихъ, — y нихъ нтъ иной рчи между собою, какъ о нихъ же, о Симеонахъ: и проклинаютъ, и анекдоты разсказываютъ, — все о нихъ, каждая о своемъ, каждая — раба страсти, приковавшей ее къ одному повелителю и трепещущей за свою хрупкую съ нимъ связь. Вошла Епистимія въ пріютъ здоровымъ, прекраснымъ человкомъ, — вышла искалченная тломъ, вывихнутая, исковерканная въ чувств, съ отравленнымъ, изгрязненнымъ умомъ… Какіе пріемы и средства она узнала! какіе совты и правила она приняла!