Паутина
Шрифт:
— Я очень радъ, что ты все это такъ просто и весело принимаешь, — сказалъ онъ. — Это очень хорошій знакъ… Въ теб много дтскаго, Модестъ. Знаешь ли ты это?
— О, да! Ужасно! Купи мн матросскую курточку и панталончики… и лакированную шляпу съ надписью: «Орелъ».
— Ну, a вотъ видишь ли, — перешелъ Матвй въ серьезный тонъ, — тотъ, кого ты предлагаешь взять въ свою опеку, Григорій Евсичъ мой Скорлупкинъ, человкъ совсмъ другого сорта… Можетъ быть, онъ не весьма уменъ, и вотъ — наши образовательные опыты показываютъ, что онъ не талантливъ, даже не способенъ… Но я искренно счастливъ, что намъ удалось извлечь его изъ среды, въ которой онъ росъ и получилъ первыя воспитывающія впечатлнія. Потому что среда эта — насквозь отравленная жадностью, мелкою злобою, лицемріемъ, ханжествомъ, сластолюбивая, похотливая, полная коварства, лести и лжи… Мщанство и черная сотня, въ полномъ объем этихъ понятій. Если онъ нашелъ въ себ достаточно сознательной силы, чтобы отдалиться отъ родного мірка и стать подъ наше вліяніе — ну, мое, Аглаи, Грубина, Немировскаго… — это очень благополучно не только для него, но и для общества. Потому что, видишь ли: онъ — весь — человкъ средній, даже, можетъ быть, ниже средняго, но y него, знаешь, характеръ этакій… какъ бы теб сказать? — корневой… Забираетъ жизнь вглубь, пристально, знаешь, этакъ властно, какъ щупальцами, впивается во все, что ему попадается на избранной имъ дорог. Вотъ онъ въ насъ, интеллигентахъ, сейчасъ полубоговъ какихъ-то видитъ, — даже совстно. И истинно говорю теб: среди насъ, въ глубокой вр, въ насъ, онъ лучше всхъ насъ, — онъ борется со своею низменностью такими свтлыми и тяжкими напряженіями, что я любуюсь имъ, онъ трогателенъ и прекрасенъ! Но онъ самъ разсказывалъ мн, что, покуда онъ врилъ въ свой домашній укладъ, то не было такой гадкой мщанской выходки, такой черносотенной гнусности, которыхъ онъ не одобрялъ бы и не готовъ былъ самъ совершить въ самой острой и грубой форм. И я совершенно увренъ, что, если-бы и ныншній новый Григорій Скорлупкинъ, на поискахъ образованія, заблудился и попалъ въ ту праздную среду чувственныхъ людей, которую ты любишь, подъ вліяніемъ тхъ — извини мн выраженіе — грязныхъ словъ, мыслей и идей, которыми вы тамъ, утонченники, небрежно обижаете въ себ человческое достоинство, — я увренъ, Модя, что этотъ молодой человкъ не сталъ бы плавать на поверхности вашей утонченной культуры. Стоитъ ему однажды убдиться, что она хороша и именно ея то ему и не доставало, и онъ спокойно и сознательно нырнетъ на самое дно…
— И въ то время, какъ насъ Пуговочникъ будетъ переплавлять въ ложк по тринадцати на дюжину, твой краснорылый Григорій прекрасно сдастъ экзаменъ въ дйствительные черти?
Матвй кивнулъ головой.
— Если хочешь, да. Пойми: это — воля сильная, гораздо сильне всего интеллекта. Онъ не знаетъ, чего хотть — хорошо, чего — дурно. Но, однажды ршивъ, что вотъ того то онъ хочетъ, онъ хочетъ уже твердо, послдовательно, методически. Сейчасъ онъ на дорог въ порядочные люди — и, если выдержитъ эту линію, можетъ весь вкъ прожить прекраснымъ, кругомъ порядочнымъ, полезнымъ человкомъ. Но если-бы чье-либо вліяніе выбило его изъ чистой колеи и бросило въ низменныя симпатіи и исканія, я ждалъ бы результатовъ жуткихъ… Отвлеченностей онъ не смыслить, умозрнія онъ не воспринимаетъ, a — какую идею пріемлетъ, сейчасъ проникается ею дйственно и до конца… Онъ практикъ… Наше интеллигентское наслажденіе мыслью для мысли и игрою культурнаго воображенія, оставляющее жить въ воздух столько хорошихъ позывовъ, но, за то, сколько же и порочныхъ, злыхъ, — ему совершенно чужды… Всякая идея трудно въ него входить, — даже не входить она, a лзетъ, пыхтя и въ поту лица, тискается. Но, когда она втолкалась въ его голову, онъ считаетъ, что мало имть ее въ головъ — она ровно ничего не значить, если по ней не жить… Повторяю теб: онъ теперь на хорошей дорог, но три года тому назадъ онъ, въ компаніи такихъ же дикихъ парней, мазалъ дегтемъ ворота провинившихся двушекъ, и мн пришлось битыхъ три дня убждать его, чтобы онъ не принялъ участія въ еврейскомъ погром… Понимаешь? Не отъ чувства убждать, a отъ логики — не внушать, что это вообще не хорошо, a доказывать, что это для него нехорошо… И, когда я доказалъ, a онъ понялъ, то и самъ не пошелъ и пріятелей своихъ удержалъ и даже очень смло и ршительно велъ себя во время погрома — еврейскую семью спряталъ, за дтей вступался, двушку отъ насилія спасъ… Видишь? Поставлена машина на рельсы, пары разведены, — ну, значить, и пойдетъ прямехонько на ту станцію, на которую направить путь стрлочникъ. Да. Воля y него желзная, a умъ не твердый, темный, мысли неразборчивыя, спутанныя… Машина! Просвти его какимъ нибудь вашимъ сверхчеловческимъ девизомъ, врод «все позволено», такъ, чтобы онъ крпко почувствовалъ и поврилъ, и онъ, въ самомъ дл, все позволять себ… И все это будетъ въ немъ не буйною страстью какою-нибудь, которая бушуетъ грхомъ, и сама себя боится и трепещетъ въ тайныхъ раскаяніяхъ, — нтъ, — съ чувствомъ своего права, спокойно, прямолинейно, холодно: все позволено, — такъ чего же стсняться-то? дйствуй!..
Модестъ выслушалъ брата съ любопытствомъ, лежа на спин, руки подъ голову и глядя въ потолокъ.
— Характеристика твоя интересна, — сказалъ онъ, — я не подозрвалъ въ немъ такихъ способностей къ дисциплин… Если ты не ошибаешься, конечно.
— Нтъ, Модестъ, не ошибаюсь.
— Но именно то, что ты мн сообщаешь, еще боле разжигаетъ меня вмшать въ развитіе твоего протеже свой, такъ сказать, авторитетъ… Видишь-ли…
Онъ спустилъ ноги съ кровати и слъ.
— Видишь-ли: ты въ совершенномъ заблужденіи, воображая, будто я хочу явиться около этого Григорія чмъ-то врод новаго Мефистофеля или «Перваго Винокура»… Напротивъ, я хочу сыграть на самой идеалистической струнк, какая только звучитъ въ его душ… Вотъ — Симеонъ распространялся о Рахиляхъ… Извстна теб Рахиль твоего протеже? Мн очень извстна… Это прозрачный секретъ… Хочешь-ли ты, чтобы твой Григорій Скорлупкинъ сдалъ экзаменъ зрлости, защитилъ диссертацію объ эхинококкахъ, получилъ Нобелеву премію, открылъ квадратуру круга, изобрлъ аэропланъ и подводную лодку?
— Ты все дурачишься.
— Нисколько. Я только поддерживаю теорію брата Симеона. Ты и теперь не понимаешь меня?
— Нтъ.
Модестъ взглянулъ на него съ какимъ-то завистливымъ недовріемъ и пожалъ плечами.
— Ну, и слпъ же ты, святъ мужъ! Все зависитъ отъ Аглаи.
— Отъ какой Аглаи? — удивился Матвй.
Модестъ отвтилъ съ быстрымъ раздраженіемъ, точно его переспрашиваютъ о томъ, что стыдно и непріятно повторить:
— Отъ нашей Аглаи… о какой же еще?… Отъ сестры Аглаи…
— Она иметъ на него такое большое вліяніе?
Модестъ засмялся самоувренно.
— Пусть Аглая общаетъ ему выйти за него за мужъ, и онъ лбомъ стну прошибетъ.
Матвй, изумленный, высоко поднялъ изтемна-золотистыя брови свои, a Модестъ, поглядывая сбоку, сторожилъ выраженіе его лица и будущій отвтъ.
— Разв это возможно? — сказалъ наконецъ Матвй и, закинувъ руки за спину, загулялъ по кабинету.
— A твое мнніе? — отрывисто бросилъ ему Модестъ, водя вслдъ ему тревожно-насмшливыми глазами.
Матвй остановился предъ нимъ.
— Если бы я былъ двушка, и отъ моего согласія выйти замужъ зависло какое-нибудь счастье человческое, я не колебался бы ни минуты.
— Даже не любя?
Матвй, опять на ходу, спокойно отвтилъ:
— Какъ можно человку человка не любить, — этого я себ совершенно не представляю.
— Женятся и замужъ выходить не по юродивой любви!
— То-то, вотъ, что есть какая-то спеціальная. Вс вы придаете ей ужасно много значенія, a мн она совершенно не нужна и незнакома.
Все съ тмъ же не то завистливымъ, не то презрительнымъ лицомъ слдилъ за нимъ Модестъ.
— Выросъ ты въ коломенскую версту, а, кажется, до сихъ поръ вришь, что новорожденныхъ дтей повивальныя бабки въ капуст находятъ?
— Нтъ, я физіологію изучалъ. Но я не понимаю, почему надо подчинять дторожденіе капризу какой-то спеціальной любви? Въ природ все просто, a среди людей все такъ сложно, надменно, не доброжелательно.
Модестъ грубо, зло засмялся.
— Возблагодаримъ небеса, сотворшія тя, все-таки, до извстной степени мужчиною. Воображаю, какимъ зятемъ ты наградилъ бы славный Сарай-Бермятовскій родъ!
Матвй слъ рядомъ съ нимъ и сказалъ вдумчиво, разсудительно:
— Видишь ли, наша Аглая — прелестная и большой мой другъ. Но я, все-таки, не знаю. Пожалуй, и она еще не на полной высот… Предразсудки сословія, воспитанія…
Модестъ встрепенулся, какъ отъ неожиданности, и воззрился на брата съ любопытствомъ большого удивленія.
— Ты, оказывается, еще не вовсе обезпамятлъ? — процдилъ онъ сквозь зубы. — Гм. Не ожидалъ.
Матвй серьезно отвчалъ:
— Многое въ дйствительности мн дико и непримиримо, но ея повелительную силу я разумю.
Оба примолкли. Модестъ сдулъ пепелъ съ папиросы…
— Я, впрочемъ, и не предлагаю, — выговорилъ онъ какъ бы и небрежно, — не предлагаю, чтобы Аглая въ самомъ дл вышла за Скорлупкина, но только, чтобы пообщала выйти.
— A потомъ?
Модестъ пожалъ плечами.
— Видно будетъ. Теб что нужно? Срокъ, чтобы высвтлить Григорію его дурацкіе мозги. Ну, и выиграешь времени, сколько назначишь.
— Всякій срокъ иметъ конецъ. Что общано, то должно быть исполнено.
— Лаванъ разсуждалъ иначе, — криво усмхнулся Модестъ.
Матвй всталъ, тряся кудрями.
— Въ общаніи, которое дается съ тмъ, чтобы не быть исполненнымъ, я участія не приму.
Модестъ съ досадою потянулъ къ нему худое свое, блдное лицо, странно сверкающее пытливыми возбужденными глазами:
— Ты забываешь, что сейчасъ браки Рахилей зависятъ не столько отъ Лавановъ, сколько отъ нихъ самихъ.
— Такъ что же?
— Поврь мн, — сказалъ Модестъ вско и раздльно, дробя слоги взмахами руки съ папиросою, — если Іакову легко работать за свою Рахиль, то и Рахиль рдко остается равнодушна къ Іакову, который ради нея, запрягся въ каторжную работу.