Паутина
Шрифт:
— Я ихъ длалъ, что ли, чтобы за него платить?
— Ты не ты, но кредитъ Мерезову оказывали, какъ врному и законному наслднику покойнаго Лаврухина, и, конечно, если бы ты не перехватилъ завщанія…
— Что за выраженія, — вспыхнулъ Симеонъ. — Понимаешь ли ты, что говоришь!
Она съ любопытствомъ смотрла на его дергающуюся щеку.
— Извини, пожалуйста, — этимъ грубымъ, но короткимъ словомъ я хотла только сказать: если бы, покуда мы съ Мерезовымъ были за-границей, ты не сумлъ заставить старика Лаврухина написать завщаніе въ твою пользу…
— Да, да, — сердито проворчалъ онъ, — но вышло y тебя боле… и много… очень много боле! Ты думаешь, я не знаю, какія сплетни распространяются обо мн по городу? У меня сегодня Вендль былъ… анонимки получаю… смыслъ фразы твоей я очень хорошо понимаю, Эмилія… очень…
— Я не думала сказать теб что-либо непріятное и обидное, — возразила она. — Если такъ вышло нечаянно, то еще разъ извиняюсь. Но… разъ уже нашъ разговоръ коснулся этихъ слуховъ, я позволю себ спросить тебя: какъ ты къ нимъ относишься?
Онъ всталъ съ мста и, стоя, положилъ руки въ карманы брюкъ, дерзкимъ, фамильярнымъ жестомъ, котораго не позволилъ бы себ при посторонней женщин, и отвчалъ, дергая щекою, съ смлымъ вызовомъ:
— Прежде чмъ отвчу, мн любопытно знать: какъ ты къ этому относишься?
Она, молча, шевельнула плечомъ… Онъ вглядлся въ окаменлый янтарь лица ея и, въ внезапномъ ужас, выставилъ впередъ руки съ растопыренными ладонями, будто для самозащиты.
— Вришь?!
Она, молча, сомкнула рсницы.
— Вришь, что я…
Въ голос его зазвучали страшныя ноты… Она взвсила ихъ въ ум своемъ, — потомъ открыла глаза и мягко сказала:
— Я не врю, что ты тутъ прямо при чемъ либо, но врю, что въ пользу Мерезова было составлено какое то завщаніе, и что завщаніе это исчезло неизвстно куда…
— Вришь?!
Она, молча, склонила голову.
И оба молчали.
И тихо было въ пестрой и блеклой турецкой диванной, подъ фонаремъ, который расцвчалъ ея узоры своею острою, не мигающею, электрическою жизнью.
Наконецъ, Симеонъ поднялъ опущенную, будто раздавленную, голову и произнесъ значительно, рзко, твердо:
— Врить подобнымъ слухамъ, Эмилія едоровна, все равно, что считать меня воромъ.
— Далеко нтъ, — спокойно остановила она, — это значитъ только, что ты пришелъ и слъ на пустое мсто, не поинтересовавшись тмъ, почему оно опустло.
— Ты мн помогала въ томъ, чтобы я слъ на мсто это, да, ты мн помогала! — воскликнулъ онъ, обращаясь къ ней почти съ угрозою. — Помни это!.. Если ты берешь на себя смлость меня осуждать, то не исключай и себя: значить, ты моя соучастница.
Она рзко возразила:
4- Поэтому то я и не безразлична къ тому, какъ городъ это принялъ и что говоритъ… Я совсмъ не желаю быть припутана въ молв людской къ грязному длу… Ты опять киваешь, что мн заплачено? Ошибаешься. Мн заплачено за длежъ, a не за грабежъ.
Онъ угрюмо молчалъ, a она, сверкая глазами, насдала на него все строже и строже.
— Ты, когда ршилъ раздть Васю Мерезова, не учелъ его значенія въ город, ты позабылъ, что онъ всеобщій любимецъ…
Презрительно засмялся Симеонъ.
— Завтра я открою домъ свой всякому встрчному и поперечному, устрою разливанное море вина за обдомъ и ужиномъ, наприглашаю гитаристовъ, цыганистовъ, разсказчиковъ изъ русскаго и еврейскаго быта, найму дв-три тройки безсмнно дежурить y моего подъзда — и буду, если захочу, такимъ же любимцемъ… вдвое… втрое!
— Сомнваюсь. Ты не изъ того тста, изъ котораго вылпливаются общіе любимцы. Тутъ надо тсто разсыпчатое, a ты… уксусный ты человкъ, Симеонъ! — засмялась она, сверкая живыми алмазами глазъ и каменными огнями серегъ. Да и, во всякомъ случа, это будущее, a Мерезова любятъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ.
— Чмъ же я виноватъ, если, для того, чтобы угодить вашему милому обществу, надо быть не порядочнымъ человкомъ, a пьяницей, мотомъ и развратникомъ? — угрюмо откликнулся изъ табачнаго облака Симеонъ. — На этихъ стезяхъ бороться съ Василіемъ Мерезовымъ y меня не было ни времени, ни средствъ, ни охоты, ни натуры… Притомъ, — презрительно усмхнулся онъ, — наблюдая за любезнымъ братцемъ моимъ, Модестомъ Викторовичемъ, не замчаю, чтобы способъ Мерезова былъ уже такъ непреложно дйствителенъ. Негодяйства и безпутства въ Модест не мене, однако не очень то красива его городская репутація. Скоро ни въ одинъ порядочный домъ пускать не будутъ.
— Чему же ты радуешься? — холодно остановила его Эмилія. И, такъ какъ онъ не отвчалъ, a только курилъ и дымилъ гнвно, она покачала съ грустью темнымъ снопомъ волосъ своихъ, заставивъ сквозь ночь ихъ блеснуть зелеными звздами, изумрудныя серьги.
— Какъ вы, Сарай-Бермятовы, вс ненавидите другъ друга… Какая ужасная семья! Вс одичали, озврли… Только Матвй, да Аглая и сохранили въ себ искру Божію…
— Юродивый и блаженная, — презрительно бросилъ Симеонъ. — Виктора еще помяни! Не достаетъ въ коллекціи.
— Виктора я слишкомъ мало знаю, — грустно сказала Эмилія едоровна, — онъ всегда чуждался меня… A ужъ съ тхъ поръ, какъ я сошлась съ Аникитою Вассіановичемъ, повидимому, я совершенно утратила его уваженіе… Что же? онъ правъ. Мое общество не для такихъ послдовательныхъ ригористовъ…
Симеонъ сердито курилъ и зло улыбался.
— Вотъ какъ въ одинъ прекрасный день, — грубо сказалъ онъ, — этотъ самый ригористъ прострлитъ твоему Аникит его татарское брюхо, тогда ты достаточно узнаешь, что за птица этотъ господинъ Викторъ нашъ.
Эмилія оглядла его съ внимательнымъ недовольствомъ.
— Удивительный ты человкъ, Симеонъ!
— Ну и удивляйся, если удивительный… — пробормоталъ онъ, безсознательно повторяя «Гамлета».
— Очень удивительный: неужели ты не понимаешь, что ты вотъ сейчасъ на брата доносъ сдлалъ?
— Кому?… Теб?… Ты, кажется, ни генералъ-губернаторъ, ни полицеймейстеръ, ни жандармскій полковникъ, ни прокуроръ…
— Такъ ли ты увренъ въ томъ, что говоришь? — остановила она его ледянымъ голосомъ. Онъ, смущенный, умолкъ.